Она переводит лучик фонаря на лес.
— Может быть, они именно так заполучили активный вуртьястанский меч.
— Возможно, тот самый, что пытались передать тебе?
— Возможно. А еще возможно, что они нашли несколько таких мечей.
— Неутешительная новость…
Мулагеш выходит и начинает рассматривать площадку перед дверью: должно же здесь что-то такое быть, какая-то наводка — лицо, к примеру, — чтобы идентифицировать хозяина захороненного тут меча… Но нет, ничего такого, только декоративная резьба…
— Может, это кто-то такой известный, — говорит она вслух, — что можно было не подписывать захоронение. Я так понимаю, это не та могила, которую искала в городе Чудри?
Сигню, бледная и растерянная, выходит из склепа.
— Могила, в которой пребывают души всех вуртьястанских воинов? Нет, не думаю. Во всяком случае, им тут было бы тесновато. — Она ежится. — Что-то мне не хочется больше бродить по Клыку в поисках других разоренных могил…
— Я тоже. Пойдем. Отведи меня на вершину.
Подниматься в гору становится все тяжелее и тяжелее, причем, скорее всего, это из-за тропы: чем дальше они взбираются по влажным, блестящим булыжникам, тем выше кажутся деревья и чернее темнота вокруг.
— Что-то тут не так, — говорит Сигню.
— Не так, да. Знакомое ощущение. В Мирграде были такие места, — соглашается Мулагеш. — Которые вроде бы здесь и в то же самое время… не здесь. Похоже на шрамы?
— Шрамы на чем? — спрашивает Сигню.
— На реальности.
Наконец они выбираются на вершину. Там стеной стоят высокие деревья, а через последние ступени лестницы перекинута большая, идеальной окружности каменная арка. За ней угадывается какое-то строение.
Мулагеш замедляет шаг и останавливается, рассматривая здание. Оно похоже на купол — большой, коричневый, округлый, тридцать или сорок футов в ширину. Но сделан он из сломанных и расплавленных клинков: клинков мечей и лезвий топоров, ножей, серпов, наконечников копий и стрел, смятых в единую многослойную массу, бурую от ржавчины и ощетинившуюся остриями. Дверь в купол обрамлена мечами, торчащими как зубы в пасти огромного животного. Турин впервые сталкивается с таким злобным архитектурным чудищем.
— Это оно и есть, да? — говорит Мулагеш.
— Да, оно, — отвечает Сигню.
— Ты когда-нибудь сюда заходила?
Сигню качает головой:
— Мы приближались, смотрели, но… никогда не заходили дальше ступеней лестницы. Здесь все как-то… неправильно, что ли… Один мальчишка набрался храбрости и закричал, хотел, чтобы старик вышел, но мы в ужасе сбежали, а мальчишка потом спустился и сказал, что ничего не видел. Ты реально думаешь, что это сюда хотела попасть Чудри?
— Думаю, да.
— А… мы туда пойдем?
Мулагеш смотрит на купол. Она кожей чувствует чей-то взгляд, устремленный на нее из темноты. И тут ей кажется, что там, в глубине купола, кто-то вздохнул и ветерок подхватил это легкое дуновение.
— Я пойду, — говорит она. — Мне там не нравится, но я пойду. А ты?
Сигню некоторое время молчит. Потом качает головой и выговаривает:
— Не мой корабль — не мои крысы.
— Видимо, это такая дрейлингская пословица, потому что смысл твоего глубокого утверждения от меня ускользает.
— Я хочу сказать, что это ваше задание, генерал, не мое. Я лучше тут постою посторожу.
Мулагеш проходит под аркой.
— Согласна. Я тебя понимаю.
Она стоит перед входом в купол с винташем на изготовку.
— Если я не выйду через тридцать минут, — говорит она, — кинь туда гранату.
— Что? — чуть ли не подпрыгивает от удивления Сигню. — Кинуть гранату? И тебя убить?
— Если я не выйду через тридцать минут, значит, я уже умерла, — говорит она. — И я не хотела бы, чтобы это демоново место прожило больше, чем я.
Тут она поднимает винташ, низко пригибается и делает шаг в темноту.
Внутри темно, хоть глаз выколи. Потом глаза Мулагеш различают лучи света, просачивающиеся через мрак наверху. Затем она понимает, что лунный свет проглядывает сквозь отверстия в откованном из тысяч клинков куполе. Но это какой-то неправильный лунный свет: он неяркий и желтоватый, словно над куполом — неправильное небо. Турин припоминает, как это было во время Мирградской битвы, когда Божество появилось и навязало городу свою реальность. Тогда даже небо изменилось — и здесь происходит то же самое: это не настоящий свет, а его грубое подобие, и над куполом небо вовсе не похоже на то, что она видела, входя сюда.
Свет завивается кольцами, клубится и волнуется у нее над головой. Она делает глубокий вдох и понимает, что здесь полно дыма.
Резкий запах заполняет легкие, и у Мулагеш начинается жуткий приступ кашля. Такой вони она еще не нюхала — пахнет какими-то маслами, деревом и разлагающейся плотью. Она смаргивает набежавшие от кашля слезы. Глаза постепенно привыкают к темноте.
Пол здесь выложен скованными встык щитами, как крыша — клинками. В дальней стороне — интересно, насколько велико это место? — во мраке она различает человеческую фигуру: кто-то сидит рядом с бледным серебристым… кустом?
Значит, он существует. В это трудно поверить, но он и правда реален.
Человека плохо видно в темноте, но, похоже, у него в руках богато украшенная длинная белая трубка, похожая на ветку коралла. Она достает ему до колен, а вверху завивается вокруг плеч, петлей захлестывает ему шею, поднимаясь к губам. Она видит, как окутанный тенями человек посасывает ее, и тогда чаша над его коленями вспыхивает бледно-оранжевым светом. А потом он выдыхает целое грозовое облако завивающегося кольцами вонючего дыма.
— Я так понимаю, ты тот самый человек с вершины Клыка, — громко говорит Мулагеш.
Если он ее и слышит, то виду не подает. Он делает новый вдох, откидывается назад и выпускает клуб дыма в потолок.
И тут на его лицо падает луч скудного света.
Мулагеш застывает на месте: проклятье — это же труп!
Она смотрит, как старик наклоняет голову и луч света скользит по его лицу. Высохшая, пергаментного цвета кожа вся покрыта светлыми пятнами депигментации — так мох затягивает стены старого дома. Глаза у него большие, белые и слепые, а глазные впадины и щеки провалились так глубоко, словно он не ел… в общем, вообще никогда не ел. На нем намотаны какие-то полупрозрачные тонкие обрывки ткани, и он не может полностью закрыть рот, поэтому черные мелкие зубы всегда видны и выглядят точь-в-точь как оскал черепа.
Мулагеш крепче сжимает винташ. Старик, понятное дело, могучим силачом не выглядит, но он явно божественного происхождения, а тут внешность бывает страшно обманчива.
Она делает шаг вперед:
— Кто ты?
Он вперяет в нее взгляд слепых глаз. И да, он услышал ее, потому что голова едва заметно поворачивается. А потом из костлявой груди поднимается голос — и шелестит, словно море накатывает на гальку.
— Я не кто, — медленно выговаривает он.
С каждым словом у него из губ вылетает по клубу дыма.
— Хорошо, — медленно отвечает Мулагеш. — Тогда что ты?
— Я — память, — говорит старик.
Он затягивается трубкой и снова выдыхает дым.
— Что ты имеешь в виду? Что значит — я память?
— Я имею в виду, — отвечает он, — что я то, что помнит.
— Ну ладно. Значит, ты… просто помнишь, да?
Он затягивается трубкой, не удостаивая Мулагеш ответом.
— Что ты помнишь?
— Моя память хранит, — говорит он, — все, что я помню.
Мулагеш хмурится. Он дает закольцованные ответы, потому что его разум устроен иначе, чем у людей? Или она задает неправильные вопросы?
— Как… Как получилось, что ты сидишь здесь?
Повисает молчание. Затем он причмокивает губами и нараспев говорит:
— Я — триста семьдесят четвертый сосуд памяти Императрицы Могил, Стальной Девы, Пожирательницы Детей, Королевы Горя, Той, что расколола землю надвое. На этом месте я заменил триста семьдесят третий сосуд, сорвал листок с Древа Памяти и вдохнул все знание, обещанное Великой Матерью. Во мне — память о тех, кто исчез, пожертвовал собой, был убит. Во мне — деревни, армии, поколения. Я помню убитых и умерших, победителей и побежденных. Я — память.
Мулагеш присматривается к кустику рядом с ним:
— Древо Памяти?
— Да.
— Что это значит? Что это такое — Древо Памяти?
И снова он говорит нараспев:
— В честь тех, кто поклялся в верности Ей, Великая Мать выпустила стрелу в камень, и камень расцвел и стал великим деревом, деревом, пустившим корни подо всеми камнями этого края.
И он поднимает иссохшую руку и указывает на хилый серебристый кустик.
— То дерево питает кровь народов, тех, кто погиб на войне и пожертвовал собой, и память о том, что они совершили, течет через их сосуды — в меня, — говорит он, выдыхая дым, — в то, чем я являюсь, творение из плоти и крови. Я — последний сосуд этой памяти. Я — озеро, в которое впадают горные реки.
Мулагеш видит костлявые запястья, болезненно тонкие лодыжки.
— Как… как долго ты был здесь?
Он наклоняет голову, словно ему нужно обдумать ответ. Потом:
— Я здесь, в этом месте, свидетельствовал наступление девяноста шести зим.
— Как это возможно? — тихо спрашивает Мулагеш.
— Я — память, — отвечает он. Дым поднимается над его головой, как призрачная корона. — Мне ничего не нужно. Мой долг — помнить. И я помню.
— Но ведь это все… это же чудо, разве нет? — спрашивает Мулагеш. — Разве Вуртья не мертва?
Молчание. А потом:
— Великая Мать ушла из этого мира. Это я помню.
— Тогда почему ты все еще здесь?
Повисает молчание, словно ему нужно заглянуть в тайную часть своей души.
— Уйди из этого мира, — наконец говорит он, — но твои обетования все равно останутся. Твои договоры, клятвы и долги тебя переживут. Были даны обещания. И некоторые из них сдерживаются. Я тут, чтобы помнить о мертвых. Когда клятвы исполнятся, я тоже угасну. — Он вздрагивает. — Я перейду из этой комнаты в свет. В свет… В воздух мира, который я некогда знал…