На первый взгляд кажется, что «Хеггелунд» налетел на белую острую скалу, торчащую из моря, — высокую такую, в сто футов, не меньше, над ватерлинией.
— Айсберг? — удивляется он. — Так далеко к югу?
Но скала растет на его глазах, словно наконечник огромного водного копья, что пропарывает поверхность океана, взлетая в воздух с бешеной скоростью.
— Во имя всех миров, что это… — шепчет первый помощник.
Скьелстад смотрит на скалу и вдруг понимает: это же башня! Белая башня, потому чуть ниже по дальней стороне он видит окно и балкон! Откуда им здесь взяться?! Поднимаясь все выше, башня расширяется у основания, потому что слева по носу она скрежещет по обшивке «Хеггелунда» с диким скрипом — если так дальше пойдет, будет пробоина! Скьелстад испуган: эта башня пропилит борт до самого трюма и палубы! Но тут на поверхность поднимается громадный пузырь и отталкивает корабль назад, а вокруг них из воды вырываются остальные башни — и их очень-очень много!
— Огни преисподней! Это что еще такое! — кричит первый помощник.
Корабль стонет, скрипит, гудит и звякает, жалобно протестуя против подобного оборота событий.
— Я так думаю, — кричит Скьелстад, — что это и перекрывало Великое Западное!
А затем слышится оглушающий грохот, и весь корабль подкидывает вверх. Этот удар неизмеримо сильнее того, с каким они налетели на башню, и Скьелстада и помощника подбрасывает в воздух, и они взлетают чуть ли не до потолка. А когда они грохаются обратно, Скьелстад ударяется головой и теряет сознание.
Когда мир вокруг сгущается до привычных шумов и звуков, Скьелстад моргает и видит, что первый помощник, бледный как смерть, смотрит в окно.
— Ох, капитан… Вы только взгляните на это…
Капитан Скьелстад, постанывая, медленно поднимается на ноги. А потом подходит к окну и застывает от ужаса.
В океане появился остров. Берега его белые, как отмытая кость, а в центре высится цитадель цвета слонового бивня, громадная, как город, с высокой башней посередине. Океанские воды потоками стекают с нее, завеса воды раздвигается, как занавес в театре, и он видит, что на белых берегах стоят…
Тысячи и тысячи… кого? Людей? На взгляд Скьелстада, это чудовища, жуткие твари с торчащими рогами и зубами. В руках чудовища держат огромные мечи и смотрят на залитое лунным светом море… На волнах качаются тысячи и тысячи длинных, узких кораблей с бледными серебристыми парусами. Они источают едва заметный свет, и кажется, что эта армада, подобная стае гигантских медуз, не только что появилась из океана, а всегда была здесь.
Это флот. Военный флот, огромный, такого ему видеть еще не приходилось.
— Откуда они появились, сэр? — спрашивает первый помощник. — Не сидели же они все время на дне?
Чудовищные солдаты входят в море и шагают к своим призрачным кораблям, готовя их к отплытию.
Впрочем, не все идут в море. Некоторые разворачиваются лицом к «Хеггелунду».
Раздает тихий, низкий гул, словно множество людей одновременно выдохнуло.
Фигуры на берегу разом двигаются, и кажется, словно стая птиц с них вспорхнула, вот только птицы эти блестят, и какие-то они странные…
Нет, это не птицы. Это мечи.
А потом раздается треск — и наступает полная темнота.
— Мир, — говорит чей-то голос, — это всего лишь отсутствие войны.
Мулагеш подпрыгивает, принюхивается и понимает, что потеряла сознание, сидя спиной к стене камеры. Она оглядывается. Свет в тюрьме сейчас притушен, по мрачным темным стенам разливается неяркое, кофейного цвета сияние. С другой стороны решетки кто-то стоит. Кто — не видно, в коридоре темно. Она замечает лишь морщинистый лоб и широкие плечи.
— Лалит? — неуверенно спрашивает она.
— Станцы верят в это, — говорит он. Голос у Бисвала низкий и хрипловатый. — Здесь, в полисе, они столетиями проповедовали это. Я читал. «Война и конфликт суть море, через которое плывут национальные государства». Так святой Петренко сказал. «Те, кому посчастливилось обрести тихую гавань, думают, что это неправда. Они забыли, что война — движущая сила. Война естественна. И только война придает человеку сил».
— Лалит… Какого демона ты делаешь? Зачем ты убил Раду? Ты хоть слышал, что я там тебе говорила?
— Да, слышал, — спокойно отвечает Бисвал. — Я тебе верю.
— А что мечи? Ты их уничтожил?
Он качает головой. Неяркий свет падает ему на лицо. В глазах у него горит странный огонек. Мулагеш он сейчас напоминает хищника, мрачно выбирающегося из тени берлоги.
— Я приказал перевезти их в крепость ради их сохранности.
— Что-что ты сделал?
— Ты сама сказала: пока мечи существуют, нам грозит война, — говорит Бисвал. — И я тебе верю. Но я также считаю, что война всегда нам грозила. Последние семьдесят лет Сайпур пользовался своим превосходством в мире. Никто не мог бросить вызов его мощи и гегемонии. Но это сделало нас слабыми и мягкотелыми.
— О чем ты?
— Ты видела здешних людей, — говорит Бисвал. — Как ты считаешь, они встанут на бой с нами? Они и сейчас сражаются — палками и камнями, а представь себе, что будет, если до них дойдет технический прогресс. Вот уже сорок лет мы ни с кем не воевали, Турин, а последнюю войну, в которой сражались и проливали кровь мы с тобой, наша родина пытается изгнать из памяти. Подвергать сомнению наше превосходство считается невежливым. Но когда-нибудь Сайпуру придется признать истинное положение вещей. Нам снова нужно сражаться. Мы не можем более позволить другим странам делать то, что им хочется. Мы не можем более позволить себе пассивность. И совершенно точно не можем себе позволить быть щедрыми. — Он склоняет голову. — И если мне суждено пробудить Сайпур ото сна — значит, так тому и быть.
Мулагеш в ужасе смотрит на него:
— Ты хочешь… использовать Ночь Моря Клинков, чтобы начать мировую войну?
— В мире уже идет война, Турин, — отвечает Бисвал. — Только тихая. Континент усиливается с каждым годом. И он борется с нами. Сейчас они бедны, но это же не навсегда. Мы можем либо начать действовать сегодня, либо заплатить за промедление в будущем. Я предпочитаю первый вариант.
— Но… но… что ты, мать твою, несешь, что за хрень!
— Это правда, — спокойно говорит он. — Быть сверхдержавой — значит вести постоянную войну с соседями. Мы должны признать, что это правда, либо проиграть. И сегодня вечером наша родина сделает свой выбор.
— Это безумие какое-то! — в ярости говорит Мулагеш. — А самое главное — глупость несусветная! Лалит, здесь, в бога в душу, такое рубилово начнется! И нас же первых тут нашинкуют! У них численное преимущество — тысяча к одному, и каждый из их солдат стоит ста наших!
— Ты сомневаешься в нас, — отвечает Бисвал с безмятежностью, которая начинает уже бесить Мулагеш. — Естественно. Ты слишком долго прожила в тени Комайд, а она никогда не симпатизировала армии. У нас тут очень продвинутое оружие, Турин, оружие чудовищной разрушительной силы. Мы предупреждены и начеку. Вуртьястанская армия придет сюда, ибо здесь лежат их мечи. И мы уничтожим их. Я уже приказал береговым батареям готовиться к бою. И после этой битвы отношение Сайпура к здешнему проклятому краю изменится.
— Какой же ты дурак! — говорит Мулагеш. — Ты подвергаешь риску всех своих солдат — и ради чего? Чтобы потешить свое сраное самолюбие! При чем здесь национальные государства, война, гегемония! Тут все дело — в тебе!
Огромные корявые руки Бисвала вцепляются в решетку, но сам он молчит.
— Ты просто хочешь оказаться под софитами славы, Лалит, — продолжает Мулагеш. — Ты так и не простил Сайпур за то, что они отказали Желтому походу в праве на существование и замолчали его. Ты так и не простил меня за то, что меня провозгласили этим демоновым героем гребаной Мирградской битвы. Ты думаешь, что герой — ты, а твое начальство считает тебя чудовищем. И ты, Лалит, и вправду чудовище. — И она тихо добавляет: — Мы оба — чудовища. И ты, и я. Это расплата за то, что мы сделали.
— За то, что мы сделали? — шипит Бисвал. Он вцепляется в прутья решетки с такой силой, что та трясется. — За то, что мы сделали? А что мы сделали? Выиграли войну? Это так ужасно? Спасли жизни сайпурцев, положили конец конфликту? Мы это сделали, и что ж, теперь мы демоны, да? Это что, правильно, что они должны забыть нас, забыть, что мы сделали?
Мулагеш встает и кричит ему в лицо:
— Мы сровняли с землей города! Мы уничтожили целые семьи! Мы убили не просто мирных жителей, мы детей в колыбелях убивали!
— Потому что этого потребовала родина! Она этого потребовала — а потом забыла о нас. Они забыли и тех, кто отдал за это жизнь! Вместо благодарности они о нас забыли!
— Да хватит уже! — говорит Мулагеш. — Хватит! Да проклянут тебя моря, Лалит Бисвал! Да проклянет тебя судьба, тысячу и тысячу раз — за то, что не выучился тому, чему выучилась я! Мы слуги. Мы служим. Гуманизм — вот на что мы ориентируемся, служа! И мы ничего не просим взамен у нашей родины. И мы соглашаемся со всем этим, надевая военную форму. А твоим пафосным выкрутасам и мечтам о мировом господстве не место в цивилизованном мире.
Бисвал смотрит на нее, побелев от гнева:
— Я хотел попросить тебя присоединиться ко мне, — тихо говорит он. — Помочь нам отразить эту атаку. Ты откажешь мне в этом? Бросишь на произвол судьбы своих братьев по оружию?
— Я отказываюсь участвовать в твоей идиотской войне, — чеканит Мулагеш. — Я служу не тебе. Я служу родине. Можешь убить меня, как я убила Бансу и Санхара. Лучше умереть с честью, чем жить как дикарь.
Он отступает от решетки, тяжело дыша. И шепчет:
— Мне на тебя даже пули жалко.
И он разворачивается, сжав кулаки, и уходит.
Сигруд стоит на пороге слабо освещенной комнаты. Стоит и смотрит на высокий металлический стол у дальней стены. И на тело, что лежит на нем. Ему не составило труда пробраться в крепость — там царила суматоха из-за каких-то отданных Бисвалом приказов. И вот теперь он здесь — и у него нет сил сделать шаг вперед.