— Письмо?
— Да. Он признает там, что весь план по сохранению статуй — оставление божественных артефактов на территории гавани — был целиком и полностью его идеей. Он говорит, что дочь его не имела к этому никакого отношения. Он заявляет, что сделал это из патриотических соображений, чтобы помочь своей стране, он берет на себя полную ответственность за перечисленные действия — хотя это не совсем так, потому что он бежал.
Он смотрит на Мулагеш:
— Это правда? Это была его идея?
Мулагеш трет левую руку — она болит.
— Возможно. Я не знаю.
Нур снова бросает на нее осторожный взгляд.
— Я прекрасно понимаю, что эти статуи практически никак не повлияли на ситуацию в Вуртьястане, — говорит Мулагеш. — Просто так все совпало. А все, что случилось, случилось по вине Рады Смолиск и Лалита Бисвала. Это правда.
— А почему ты не попыталась связаться со мной? Почему не поставила в известность военный совет?
— Если бы они узнали, что премьер-министр замешана в неофициальной операции, в которой фигурирует божественный след… — Мулагеш пожимает плечами. — Какую реакцию это бы вызвало? Даже если бы мы отыскали настоящий источник угрозы?
Нур кивает со вздохом:
— Это, пожалуй, так. Нашлись уже те, кто считает, что вся эта история — это мистификация со стороны премьер-министра. Я так понимаю, что отказываться признать очевидное — приятнее, чем смотреть правде в глаза.
— А что будет со мной, сэр? Меня ждет суд?
— Суд? — удивляется он. — Нет, не суд. Во всяком случае, не сейчас. Будет проведено расследование — но я полагаю, что твои действия, Мулагеш, признают правомерными. У тебя тысячи свидетелей того, что ты совершила прошлой ночью. И неважно, что многие толком не понимают, что увидели. И есть дюжины солдат, которые могут засвидетельствовать ошибочные действия генерала Бисвала перед вторжением.
Мулагеш вся дрожит.
— Но… Но Панду…
Лицо его смягчается:
— Да, бедный старший сержант. Ты объяснила мне, что то был несчастный случай. И мы нашли осколок его меча в твоем протезе. Для меня это достаточное доказательство твоей невиновности.
— Но… но кого-то нужно… признать виновным, сэр.
— В чем виновным?
Мулагеш едва удерживается, чтобы не сказать — за все. Потому что единственный раз в жизни она почувствовала себя виновной в том, что причинила миру столько зла, нанесла столько ран и столь многих убила.
Генерал Нур долго смотрит на нее:
— Мы должны вернуть тебя домой, Мулагеш. Ты пробыла здесь слишком долго. Слишком долго ты находилась на передовой — и душой, и телом.
Он встает и открывает дверь камеры настежь. Потом поворачивается и говорит:
— Я оставлю эту дверь открытой. Генерал Мулагеш. Выходите, когда сочтете себя готовой. Когда посчитаете, что заслуживаете этого. А ты заслужила это, Турин.
Она ждет, пока он удалится на приличное расстояние, и снова начинает плакать. Чтобы прийти в себя и собраться с духом, ей понадобится час с лишним.
На следующий день Мулагеш, наслаждаясь утренним воздухом и открывающимися видами, идет по тропе вдоль береговых утесов. С юга пришел атмосферный фронт, и все облака сдуло теплым ветром. Нур приказал выдать ей новую форму и дал время, чтобы привести себя в порядок и воспользоваться медицинской помощью. Все это способствует хорошему самочувствию. И даже Вуртьястан теперь не производит на нее гнетущего впечатления.
Турин идет через рощицы и лески, все дальше к северу от крепости и города. Понадобилось лишь несколько минут, чтобы оторваться от хвоста — их было двое, этих сайпурских солдат в штатском, и филеры из них оказались неважные. Потом она поворачивает к берегу.
Она очень быстро находит то, что ищет, — тайное место, где берет начало крохотная, жутковатая лесенка, что спускается с обрыва к морю. Она вспоминает, как сидела и смотрела, а Панду уводил лодку в море, а потом к нему присоединилась девушка.
Мулагеш осторожно спускается по ступеням. Такой обрыв раньше испугал бы ее, но теперь она ничего не боится. Ей некоторое время самой пришлось побывать смертью, так что идея ее более не пугает.
Она останавливается, уже почти дойдя до низа. И кричит:
— Сигруд? Это я! Ты это… это самое, не убей меня, ладно?
Молчание.
Затем негромкое:
— Хорошо.
Она спускается до самого низа и обнаруживает его сидящим в пещерке под тонким каменным сводом. Выглядит он отвратительно: щеки провалились, весь грязный, сломанная рука на перевязи — сам, видно, ее сделал, и получилось не очень.
— Проклятие всем богам, — ахает она. — Как ты выжил-то? Несколько дней ведь уже прошло!
— Не очень хорошо, — соглашается он.
Единственный запавший глаз смотрит на нее с горечью:
— Как ты узнала, что я здесь?
Она подходит и садится рядом с ним на гальку.
— Я подумала, что ты захочешь прийти в место, которое напоминает о ней…
Он склоняет голову, но ничего не отвечает.
— Все хорошо? — через некоторое время спрашивает он.
— Нет. Я сказала им правду, — говорит она. — Насчет того, что случилось. Насчет того, что ты сделал с этими солдатами.
— А гавань?
— В смысле — гавань? Хочешь сказать, то, что там наврал в письме? Что это целиком и полностью твоя идея? Ну… этому я возражать не стала.
Она с глубокой печалью смотрит на него:
— Ты не хотел, чтобы о ней осталась плохая память?
— Я… я хотел, чтобы хоть какая-то часть ее жила дальше, — говорит он. — То, чему она посвятила свою жизнь. Но теперь вот ты нашла меня… Расскажешь им? Позволишь арестовать меня? Чтобы все, сделанное моей дочерью, пошло прахом?
— Нет. Этого я делать не стану. Я уже организовываю встречи с вождями племен. Хочу поговорить с ними перед отъездом — как раз об этом.
— О чем?
— О том, что, если они просрут то, что Сигню для них сделала, и не построят нормальное государство, я вернусь и убью каждого из них.
Он смотрит на нее:
— Ты… ты думаешь, они поверят?
Она прищуривается:
— Я прошлой ночью была их богиней, Сигруд. Немножко и недолго. Но я была Вуртьей. Они поверят, не бойся. — Она фыркает. — Но первым делом я поговорю с Лемом. Который из ЮДК.
— О… чем?
— О том, чтобы оставить яхту Сигню здесь у берега. — Она передает ему карту. — Она будет здесь завтра утром.
Он изумленно смотрит на карту, затем медленно берет ее.
— Ты… ты даешь мне уйти?
— Нет. Я даю тебе фору.
— Но… я же убил тех солдат.
— Ну да. И это такое дело, серьезное. И мне тошно от одного воспоминания.
Она смотрит, как волны накатывают на камушки у ее ног, пытаясь утащить их с собой.
— Но я сама совершила что-то в этом роде. И мне дали второй шанс. Я буду распоследним дерьмом, если не дам того же другому.
— Я не заслуживаю такой доброты.
— Ах, какое слово… — Она смотрит на океан. — «Заслужить». Как нас это волнует… Волнует, что у нас должно быть то и это и нам должны то-то и то-то. Сколько сердец разбивалось из-за этого слова, и не сосчитать…
Она смотрит, как он складывает карту дрожащими пальцами и лицо его наморщено, как у мальчишки, который старается изо всех сил не плакать.
— Мне очень жаль. Жаль Сигню…
Он убирает карту.
— Смогу я ее увидеть?
— Нет, Сигруд. Не сможешь.
— Пожалуйста! Я должен! Просто… просто сделай для меня еще и это. Это последнее, я более ничего не попрошу у тебя.
— Сигруд…
Он смотрит на нее, и вид у него решительный:
— Я хочу присутствовать на ее похоронах.
— Похоронах? Сигруд, я не могу…
— Хоть издалека на них посмотреть! Я должен это увидеть. Я должен убедиться, что она почила с миром.
— Разве ты не хочешь, чтобы ее похоронили дома?
— Похоронили? Дрейлинги не хоронят своих мертвых.
Тут он смотрит на запад, где стоят у берега краны ЮДК.
— А это и есть ее дом. Она посвятила этому месту и этой работе всю свою жизнь. Если уж это нельзя считать домом, Турин Мулагеш, то что же тогда дом? Я не был рядом с ней, когда она нуждалась во мне, поэтому… пожалуйста. Пожалуйста, пусть я буду рядом с ней хотя бы для этого.
Вечер выдался холодным, и солнце раскрасило небо широкими полосами вишнево-красного. Мулагеш надела свою парадную форму впервые за много лет, и город внизу весь залит светом факелов — работы по реконструкции возобновились. И, несмотря на такую красоту, на сердце у Мулагеш лежит тяжкий груз, и ничего ее не радует.
Винташ оттягивает руку. Ох, если бы только Сигруд не просил ее об этом… Но он попросил, и она не смогла отказать.
Малые ворота в западной стене крепости открываются. Оттуда выезжают конные носилки, в которые впряжен большой тяжеловоз. Нур идет рядом, на нем тоже парадная форма, и он кивает Мулагеш. За ним следует небольшая свита офицеров, их немного, ровно столько, чтобы выказать уважение — все же, в конце концов, хоронят не сайпурца. Она ждет, когда носилки поравняются с ней, закидывает винташ на плечо и идет рядом с Нуром.
Она оборачивается: все готовили впопыхах, и это, конечно, не похоронные дроги, которые больше приличествовали случаю. В носилках она различает завернутое в шкуры тело.
— Странный какой-то у них ритуал, — говорит Нур, пока они шагают по дороге в город. — Нет, погребальный костер — это я понимаю, но сжигать корабль?..
— Это символический акт, — говорит Мулагеш.
— Корабль жалко, — пожимает плечами Нур. — Впрочем, у дрейлингов он явно не последний…
— Я так понимаю, это знак уважения.
В город они спускаются долго, но теперь дорога ей хорошо знакома. Мулагеш идет по улице и оглядывает прочные деревянные конструкции, которые обещают стать крепкими дрейлингскими домами — хотя сейчас работы прекращены из-за похорон. Через три недели этот город будет уже не узнать. Но самые большие перемены — в гавани. Сейчас волнолом и маяк испускают мягкий золотистый свет.
— Ого, — говорит Нур, когда они подходят ближе. — Что это?