– Мне лишь хочется услышать ваше мнение об этой работе. Я уже получил хорошие отзывы о ней от одной манхэттенской галереи.
Ицзин выходит из оцепенения. На ее лице застыло выражение отвращения, и в кои-то веки Бронка рада тому, как она чопорно вздергивает свой носик.
– От какой галереи?
Док называет ту, о которой Бронка слышала. Она переглядывается с Ицзин и видит, что та самую чуточку впечатлена. Ицзин поджимает губы.
– Ясно, – говорит она, но Бронка подозревает, что очень скоро Ицзин позвонит дельцу, владеющему той галереей, и спросит, чем они там вообще думали.
Клубничный Блондин вопросительно смотрит на Дока Холлидея, и они вместе прислоняют картину к одному из пустых стендов. Секунда возни, и они готовы.
– Я назвал ее «Опасные ментальные машины», – говорит Док, после чего они стягивают брезент.
Бронка сразу видит, что эта картина отличается от остальных. Те представляют собой лишь пародию на живопись – вроде тех работ, которые люди, ненавидящие изящные искусства, считают последним писком изобразительной моды. Но это – искусство настоящее. Цвета складываются в сложные узоры, вложенные друг в друга. Бронка осознает, сколько мастерства потребовалось, чтобы написать эту картину. В ней видна техника. В целом неоэкспрессионистская, но с изяществом граффити. Всем хочется творить как Баския, но не все справляются. Сам Баския не всегда справлялся. Но кто бы ни сотворил это полотно – а Бронка прекрасно понимает, что ни Док, ни Шкет его не писали, – справляется еще как.
Но.
На полотне изображена улица или намек на нее. Вдаль, вдоль загруженной дороги, разновеликими группками бредут около дюжины силуэтов. Друг к другу теснятся магазины с хаотично развешенными разномастными вывесками, и все это кажется очень знакомым. Китайский квартал. Пейзаж ночной и дождливый, краски сверкают, изображая мокрое мощение дороги. Силуэты больше похожи на чернильные кляксы, безликие и нечеткие, но… Бронка хмурится. Что-то в них не так. Они грязные, эти силуэты, облаченные в тусклое немодное тряпье; рукава закатаны, обнажая почерневшие руки, ботинки перемазаны грязью, а фартуки запятнаны кровью и менее различимыми телесными жидкостями. Они грозно маячат, эти грязные создания, которых даже людьми не назвать. В воздухе висит дымка, намекающая на запах мокрого мусора, который смешивается с вечерним туманом, и Бронка почти что слышит журчание их болтовни…
(В галерее стало темнее и тише. Клубничный Блондин стоит с краю зрения Бронки словно в свете прожектора, улыбается и жадно всматривается в ее лицо. Больше никто не шевелится.)
Но шум голосов не похож на тот, что она слышала в реальности, проходя по Китайскому кварталу. Настоящий уличный шум складывается из обычных разговоров, он похож на разминку перед концертом, на какофонию различных интонаций и языков – английского и других европейских, на которых говорят туристы, – с вкраплениями детского смеха и криков разозленных водителей. Но сейчас, стоя перед картиной, Бронка слышит нечто иное, на тон выше.
Невнятное бормотание.
(День уже клонится к вечеру. Она должна слышать совсем не это. Старый, задыхающийся кондиционер должен едва слышно трещать, с трудом борясь с летней жарой. Да и Центр выходит окнами на одну из главных магистралей – так где же шум машин с улицы? Еще до них должно время от времени доноситься жужжание пилы из столярной мастерской внизу, где выполняются заказы художников Центра. В Центре искусств Бронкса не бывает так тихо, тем более в это время суток. Бронка хмурится… но затем картина вновь перетягивает ее внимание на себя.)
Бормотание. Лица маячат перед ней и, кажется, меняются, пока Бронка рассматривает картину.
(Ну-ка, подождите. Она что-то слышит…)
Стрекот. Похожий на скрипучий хитиновый треск насекомого, измененный расстоянием и движением.
(Раздается голос Венецы: «Старушка Би. Эй, Старушка Би. Бэ-рр-о-ннн-ка». Бронка терпеть не может, когда Венеца так коверкает ее имя, произнося каждую фонему как отдельный слог. Из-за этого она начинает переживать, что у нее случился инсульт, и именно поэтому Венеца продолжает так делать.)
Появляется новый звук. Позади нее на полированный бетонный пол Центра шлепается что-то тяжелое и влажное. Звук кажется ей похожим на то, как на причал вытаскивают швартовы. Она даже чувствует легкий запах морской воды. Но Бронка не успевает задуматься, зачем кто-то размотал в зале мокрый трос, потому что лица на картине, размытые и невыразительные, внезапно оказываются намного ближе. Это они издают стрекот. Дребезг.
Лица поворачиваются к ней.
Лица поворачиваются и надвигаются, и они окружили ее…
Кто-то хватает Бронку за плечо и рывком оттаскивает назад.
На миг вселенная останавливается и немного растягивается. У Бронки перехватывает дыхание, и на долгую секунду она застревает в этом податливом моменте. А затем реальность возвращается на круги своя.
Она моргает. Венеца стоит рядом с ней и озабоченно морщится. Рука девушки все еще лежит на плече Бронки. Это она оттащила ее назад. Картина стоит перед ними, представляя собой всего лишь краску на холсте. Бронка внезапно чувствует, что картина никогда и не менялась, но вот зал вокруг нее…
Поскольку она должна стать проводником, Бронка прекрасно понимает, что сейчас произошло, – хотя осмыслить это довольно сложно, и она рада, что ей, скорее всего, не придется никому это объяснять. Здесь многое замешано: корпускулярно-волновой дуализм, процесс распада мезонов, этические вопросы квантового колониализма и многое другое. Но если оставить самую суть, то случилось вот что: нападение. Нападение, которое не просто чуть не убило ее, а чуть не уничтожило. А вместе с ней и Нью-Йорк.
– Старушка Би? – Это Венеца дала ей такое очаровательное прозвище, которое подхватили молодые художники Центра. Саму Венецу, второе имя которой Бриджида, прозвали Малышкой Би. – Ты хорошо себя чувствуешь? Ты отключилась, и… – Девушка замолкает на середине предложения с приоткрытым ртом, а затем, несмотря на колебания, договаривает, что хотела: – Я не знаю. Несколько секунд происходило что-то совсем странное.
Вот уж приуменьшение вселенских масштабов.
– Я в порядке. – Она похлопывает Венецу по руке, чтобы успокоить, а затем поворачивается к Клубничному Блондину и его прихвостням. Блондин больше не улыбается, а Док Холлидей так и вовсе нахмурился.
– Прикройте эту дрянь, – рявкает на них Бронка. – Хоть и не сразу, но до меня дошло. «Опасные ментальные машины». Ха-ха-ха. – Она оглядывается и видит непонимание на лицах Джесс и Венецы. Но не на лице Ицзин. Нет, пусть Ицзин и сучка, но она хотя бы разделяет любовь Бронки к университетскому образованию в сфере семи свободных искусств. Вновь разгневавшись, она сверлит Дока Холлидея взглядом. Так что Бронка продолжает: – Да. Так Говард Лавкрафт весело окрестил жителей Китайского квартала. Ах, простите, «азиатских отбросов». Он был готов признать, что они ничуть не глупее белых, поскольку умеют зарабатывать деньги. Но души, по его мнению, у них нет.
– Ох, как же он ненавидел принцип равенства возможностей, – растягивая слова, говорит Ицзин. Она скрещивает руки на груди и сверлит мужчин взглядом. – В том же письме он прошелся почти по всем. Дайте-ка припомню… если не ошибаюсь, черных он назвал «детоподобными гориллами», евреев – «проклятием», а португальцев – «обезьяноподобными» или как-то так. Мы здорово повеселились, разбирая этот текст на семинаре по моей диссертации.
– Да ладно, даже португальцев? – Венецу, похоже, это впечатлило. Бронка вспоминает, что Венеца наполовину черная, а наполовину португальских кровей и не ладит со своей португальской родней.
– Ага. – Бронка упирает одну руку в бок. Гости еще не прикрыли картину – которая на самом деле никакая не картина, – но теперь Бронка знает, что больше секунды на нее смотреть нельзя. Хотя Джесс и остальным, скорее всего, ничего не угрожает, поскольку нападение было нацелено исключительно на Нью-Йорк, ну или на значительную его часть. – Я бы еще поняла, попытайся вы переиграть Лавкрафта. Показать, насколько извращенными были его страхи и предрассудки. Но эта картина их лишь подкрепляет. Она показывает Нью-Йорк таким, каким его видел он, этот ссыкливый мелкий подонок, который шел по улице и воображал, будто каждый встречный человек не был человеком. Итак, джентльмены, я снова спрашиваю, что именно вы не поняли во фразе «мы не распространяем нетерпимость»?
Док, кажется, потрясен тем, что Бронка еще говорит. Клубничный Блондин выглядит так, словно сдерживает в себе всю вселенскую ярость, но он натягивает улыбочку и кивает одному из спутников, чтобы тот снова завернул картину.
– Ладно, – говорит он. – Вы посмотрели, и вам все равно не нравится. Все честно.
Нет. Людей вроде него не интересует никакая честность. Но Бронка отходит в сторону, чтобы дать гостям возможность завернуть и убрать свои работы, и оказывается рядом с Ицзин. Следующие несколько минут они разыгрывают единство, вместе сверля взглядом Блондина и его бригаду.
Однако есть в этих ребятах нечто странное. Пока они работают, Бронка размышляет. Они даже страннее богатеньких малолеток-«художников», считающих, что любовь к стереотипам и фетишистскому порно делает их авангардистами. Во-первых, сама картина. На Дока и остальных она, похоже, тоже не действует, значит, они – обыкновенные люди, не такие, как Бронка и другие пятеро, которые сейчас бродят по городу и, наверное, пытаются разобраться, что же им делать. Но обыкновенный человек не смог бы написать подобное произведение. Во-вторых, не ясно, зачем они вообще попытались сюда прийти. Зачем тратить время и пытаться выставить в Центре свои дерьмовые работы? Почему не назначить встречу под предлогом показа, а затем, воспользовавшись элементом неожиданности, сразу же огорошить Бронку убойной картиной? Скорее всего, она что-то упускает. Бронка щурится и окидывает их взглядом, пытаясь разглядеть хоть какие-то признаки прос