– Когда ты начал вспоминать?
– Я и не начал. Все по-прежнему. – Впрочем, отчасти он не вспоминает, потому что не хочет. Например, его настоящее имя можно найти на удостоверении личности, но Мэнни не стал его разглядывать. В его телефоне есть номера, по которым он не хочет звонить, сообщения, на которые он не собирается отвечать. Мэнни понимает – эти решения столь же важны, как и его решение остаться в городе, а не сбежать на следующем поезде бог знает куда. Если он захочет, то сможет снова стать тем, кем был, но только до определенного момента. Что-то в нем прежнем несовместимо с новой личностью, в которую его хочет превратить город. Поэтому он решил остаться Манхэттеном, чего бы это ни стоило.
– Хм, – говорит Бруклин. Этот ответ ни к чему его не обязывает. Она оставляет его в покое.
Мэнни устал. День выдался очень насыщенный.
– Раньше я причинял людям боль, – говорит он, прислоняясь спиной к стене лестничной клетки и глядя в пустоту между ними. – Ты ведь это хочешь знать, да? Я не помню подробностей. Я не помню зачем, но сам факт я помню очень хорошо. Иногда я делал это физически. Чаще всего я просто пугал их, заставляя делать то, что мне было нужно. Но для того, чтобы угрозы не казались пустыми, иногда… я на них не останавливался. И у меня хорошо получалось. Эффективно. – Затем он вздыхает, на мгновение закрывая глаза. – Но я решил, что больше не буду тем человеком. Это я помню. Ведь именно ради этого многие и бросают свою старую жизнь и приезжают в большой город, верно? Чтобы начать все сначала. Стать новыми людьми. Просто для меня все оказалось несколько буквальнее, чем для большинства.
– М-м-м, – говорит Бруклин, делая глубокий вдох. – Ты ведь не серийный убийца?
– Нет. – Мэнни не помнит, чтобы испытывал удовольствие от того, что делал. Но помнит, что причинял боль и внушал страх с такой же легкостью, с какой напугал Марту Блеминс в парке. Для него ее страх ничего не значил. И ему кажется, что это ненамного лучше, чем быть серийным убийцей. – У меня просто… была такая работа, наверное. Я делал это ради денег и, возможно, власти.
Но в какой-то момент он решил прекратить. Мэнни цепляется за это доказательство своей человечности, словно все остальное неважно. Потому что так и есть.
– Что ж, на роль Манхэттена ты точно подходишь. – Мэнни чувствует на себе тяжелый взгляд Бруклин. – Ты какие-то странные чувства испытываешь к тому молодому человеку.
Мэнни тихонько вздыхает. Он надеялся, что она этого не заметила. Господи, ну есть же вещи, которые не должны предаваться огласке.
– Извини, – говорит она. – Я же не ожидала, что меня затянет в вулканское слияние разумов, и не успела сообразить, что нужно, хм, отвернуться. Надеюсь, ничего моего ты не увидел.
– Кажется, нет.
– Ну вот и хорошо. – Бруклин складывает руки и упирается локтями в колени. Ее ноги чинно составлены рядом, юбка не задирается; даже здесь, на этой уродливой, обшитой деревянными панелями старой лестнице, она остается воплощением элегантности. Но на ее изящном лице заметно беспокойство. – Между нами говоря, меня терзают дурные предчувствия насчет того, что произойдет, когда – и если – мы вшестером наконец соберемся вместе. Сейчас мы лишь попробовали, каково это… и мне совсем не хочется, чтобы в моей голове оказались еще пять человек.
Мэнни пожимает плечами. Он тоже этого не хочет, но становится все очевиднее, что они должны найти друг друга или погибнуть.
– Может быть, когда мы найдем… Нью-Йорк, все будет не настолько плохо. Может быть, он сможет управлять этой связью. Или что-то в этом роде.
– Ты очень оптимистичен для предполагаемого серийного убийцы. Это мне в тебе нравится.
Он смеется и чувствует себя намного лучше.
– Ты-то как себя чувствуешь во всей этой неразберихе? Если не считать дурных предчувствий.
Бруклин пожимает плечами, но он хорошо разбирается в людях. Наверное, когда-то этот навык здорово помогал ему в работе. Она напугана, хотя и сохраняет внешнее спокойствие.
– Я подумываю о том, чтобы уехать – хотя и не хочу, конечно же. Нью-Йорк – мой дом. Я всю жизнь сражалась за этот город. Однако при этом я просто хочу уберечь отца и дочь, не подставлять их под удар, понимаешь? Сейчас я с вами, потому что если мы доведем дело до конца, то, возможно, добьемся и того и другого: поможем городу и обезопасим мою семью. Но если дела пойдут совсем скверно… – Она красноречиво пожимает плечами. – Не уверена я, что люблю Нью-Йорк так сильно, чтобы умереть за него. И я точно не люблю его настолько, чтобы жертвовать своей семьей.
– Ты говорила, что твоей дочери четырнадцать.
– Ага. Слова ей поперек не скажи. – Бруклин заметно рада смене темы разговора и улыбается с ласковым упреком. – Папа говорит, что она – расплата за то, как я вела себя в ее возрасте. Но у нее есть голова на плечах. Прямо как у мамы.
Мэнни усмехается. Он не помнит, перечил ли взрослым в детстве, но ему хочется думать, что так и было.
– Если я хоть чем-то могу помочь твоей семье, я сделаю что угодно.
Выражение лица Бруклин смягчается. Может быть, теперь он нравится ей немного больше.
– А я надеюсь, что у тебя получится стать таким, каким ты хочешь быть, – говорит она, заставляя его озадаченно моргнуть. – Знаешь, этот город сожрет тебя с потрохами, если ты ему позволишь. Не позволяй.
Затем она встает, потому что Падмини уже выходит из квартиры, все еще запихивая вещи в рюкзак, в то время как Айшвария подсовывает ей забытые вещи и пакеты с едой. Бруклин подходит, чтобы помочь. Пока женщины негромко переговариваются и вместе пытаются застегнуть молнию на рюкзаке, Мэнни обдумывает слова Бруклин. Предупреждение кажется ему очень многозначным.
Затем женщины спускаются, и он встает, чтобы помочь Падмини нести багаж, если она позволит. Вещей у нее немного, зато Айшвария с готовностью взваливает ему на руки два многоразовых пакета, набитых продуктами, и высокий термос для еды.
– Я готова, – говорит Падмини, взволнованно глядя на них. – И, эм-м, я взяла с собой ужин на всех нас, если хотите. А еще позвонила руководителю стажировки и сообщила ему, что в течение нескольких дней не смогу приходить на работу. Теперь у меня грипп. – Она пробует покашлять. – При гриппе ведь бывает кашель, да?
– Иногда, – говорит Мэнни, с трудом сдерживая улыбку.
– Ой. Ну, я еще сказала, что у меня температура сто десять[20] градусов и начались месячные. Он теперь будет думать, что я в бреду от того или другого.
– Поправляйся скорее, – сухо говорит Бруклин. – И пошли.
Они садятся в такси, которое везет их по скоростной магистрали Бруклин – Куинс. Бо́льшую часть поездки им открыт вид на ночной Манхэттен, и Мэнни с жадностью и восхищением любуется им, хотя и понимает, что смотрит на самого себя. Впечатлений много, даже чересчур: яркий, пугающий порядок шоссе, на котором половина водителей, похоже, решительно желает ехать наперегонки с другими. Высотки, нависающие над дорогой и выстраивающиеся вдоль нее. Мимолетные эпизоды из жизней других людей, проносящиеся мимо: вот пара спорит перед уродливой картиной, на которой изображена лодка; вот зал, полный людей, – вечеринка, наверное; вот старик обеими руками держится за пульт, указывает им на телевизор и орет. В какой-то момент их шоссе проходит между двумя другими, ныряет под третье и скользит вдоль служебной дороги, которая почему-то даже шире обычной. Безумие. Потрясающее безумие.
То же самое можно найти в любом другом большом городе… и все же в этом есть нечто большее. Мэнни чувствует, как в нем пульсирует жизнь. Опустив стекло, он высовывает лицо наружу, насколько позволяет ремень безопасности, и вдыхает стремительно обдувающий его воздух. (Водитель косо смотрит на него, но пожимает плечами и ничего не говорит.) Тогда Мэнни выдыхает, и машину встряхивает такой порыв ветра, что водитель изрыгает ругательство. Бруклин придерживает рукой волосы, чтобы те не слишком растрепались из-за сквозняка. Она бросает на Мэнни предупреждающий взгляд, прекрасно понимая, что он делает, и Мэнни в ответ извиняется улыбкой.
Но он ничего не может с собой поделать. Мэнни почти влюбился в город, а влюбленные мужчины не всегда поступают обдуманно или мудро.
Когда они прибывают по адресу, который Бруклин дала водителю, то останавливаются где-то в центре района, обозначенном на карте как Бедфорд-Стайвесант. Они выходят из машины и оказываются перед парой жилых домов из бурого песчаника, величественных и узких, которые, похоже, были отремонтированы и обставлены примерно в одно время. Один из них все еще выдержан в традиционном стиле: кованые ворота ведут к высокому крыльцу со ступеньками, а рядом с дверью на первом этаже даже висит мемориальная доска, гласящая, что этот дом является историческим памятником. А вот другой дом немного реконструировали: не осталось ни ступенек, ни ворот, а дверь квартиры, расположенной в полуподвале, теперь открывается прямо в красивый, выложенный кирпичом и засаженный растениями двор. Арочный вход с двойными дверями намного шире, чем у соседнего дома, а двери более современные. Мэнни замечает сбоку кнопку автоматического открывания дверей.
Падмини присвистывает.
– Какой роскошный, – говорит она, любуясь зданием. Затем, обращаясь к Бруклин: – Так ты, оказывается, богачка!
Бруклин усмехается, но останавливается на тротуаре, давая им возможность поглазеть и явно наслаждаясь их восхищением. И Мэнни отмечает, что она не возражает на «богачку».
– Мы остановимся вот в этом, – говорит она, кивком указывая на традиционный дом. – Если, конечно, ни для кого из вас не проблема подняться по ступенькам. Моя семья живет в том, что доступнее, – папа передвигается на инвалидной коляске. Вам придется потерпеть характер моей четырнадцатилетней дочери, но, если хотите, мы все тоже можем переночевать там.
– Я бы с удовольствием познакомился с твоей семьей, но и против ступенек ничего не имею, – говорит Мэнни. Падмини соглашается, и Бруклин ведет их к традиционному дому из бурого песчаника.