– Чтобы класть его в горячий шоколад. – Венеца смотрит на нее с таким видом, как бы говоря: «Зачем же еще?». – Они модные, типа здоровая пища, и стоят почти всю зарплату. С мадагаскарской ванилью. Или индонезийской. Точно не помню, но они правда вкусные.
Бронка снова смеется, качая головой. И после всех сегодняшних приключений ей ненадолго кажется, что все будет хорошо.
Бронка спит, и ей снится, что она стала другими людьми, оказалась в других местах. Вдруг город будит ее. «Эй. Беда на пороге».
Всхрапнув, она просыпается и с усилием садится. Ее левая ягодица онемела, потому что Бронка тяжеловата для надувного матраса и ее бедра касаются бетонного пола. Еще у нее одеревенели конечности, но это просто от старости. Как бы там ни было, она вылезает из-под странного спасательного одеяла из фольги, которое лежало у нее в сумке со всем необходимым и на удивление оказалось довольно теплым. Затем она с трудом поднимается на ноги. Беда. Рядом.
Они легли спать на третьем этаже Центра, где расположены мастерские. По вечерам доступ сюда из Центра закрыт, но владельцы ключей могут попасть внутрь, воспользовавшись грузовым лифтом, который в данный момент не движется. Вокруг Бронки спят шесть человек – резиденты, развалившиеся на креслах-мешках или свернувшиеся калачиками на диванах. Одна женщина спит в ладони собственной скульптуры, представляющей собой гигантскую, высеченную из мрамора руку. Венеца лежит в ярко-зеленом плюшевом кресле, свернувшись калачиком на боку, и что-то бормочет во сне.
Двигаясь тихо, чтобы не разбудить их, Бронка крадется по этажу, обходя незаконченные треш-арт-инсталляции и полки с необожженной керамикой. Здесь, наверху, ничего нет. «Внизу?» – спрашивает она у города.
Тот отвечает ей шумом, слабым эхом в ушах, будто доносящимся издалека: медленным, осторожным скрежетом чего-то сухого по бетону. Тихим мужским хихиканьем, которое прерывается шиканьем второго голоса. Булькающим звуком, стуком капель по твердой поверхности. И шумом, который знаком любому художнику: шорохом холста по дереву.
Бронка даже не успевает ни о чем подумать, но уже спешит к лестничной клетке. Ее стены расписаны красочными фресками, нарисованными детскими и подростковыми художественными классами: танцующие вагоны метро, уличные знаки, веселые разносчики пиццы, протягивающие зрителю кусок и содовую, улыбающиеся прачки. Бронка тут же видит, что здесь что-то случилось: рисунки испорчены. Каким-то образом кто-то пробрался на лестницу и широкими мазками повредил их. По красочным спиралям и завиткам словно провели ластиком. Стерли краску, на месте которой остались лишь грубые серые шлакоблоки. Но как?..
Пока Бронка стоит там, стискивая кулаки, до нее внезапно доносится новый звук. Всхлипывание. Бормотание. Снизу? Она склоняет голову набок, но не может точно определить, откуда он исходит. У нее едва получается разобрать слова.
– Я пытаюсь, – лепечет хныкающий голос. – Вы не думаете, что я… что? Да. Да, я знаю. – Женский голос, знакомый, хотя Бронке не вспомнить, где она его слышала. До нее доносится лишь половина разговора, необычно искаженная, то возникающая на грани слышимости, то стихающая. Кто-то говорит по телефону? Но голос звучит так, словно говорящий кричит. – Прекратите! Разве я не… – Стихает. И снова нарастает. – …все, о чем вы меня просили? А-а-ай!
Голос кричит от боли. Бронка снова начинает спускаться по ступенькам, чтобы приблизиться к нему. Но он доносится не снизу. Он вокруг нее, и все же… нет. Далекий, будто говорящего нет в здании. Или где бы то ни было поблизости.
– Я знаю, я знаю, я знаю… создали меня для этого, но неужели я – неудачное творение? – Вздох. Всхлип. Теперь голос звучит сдавленно. – Я… Я знаю. Я вижу, н-н-насколько отвратительна. Но я не виновата. Эта вселенная состоит из неправильных частиц… – На этот раз следует долгая пауза. Бронка почти добралась до первого этажа, когда голос, полный горечи, выдавливает: – Я такая, какой вы меня сделали.
Повисает тишина. Бронка на мгновение замирает, держа руку на засове двери первого этажа и прислушиваясь, но больше ничего не слышит. Стиснув зубы, она сдвигает засов.
На первом этаже, освещенном лишь маломощными светильниками, темно, но зато Бронка отчетливо слышит, что рядом ходят несколько человек. Как они проникли внутрь? Это неважно. Важно вот что: проходя мимо зала Марроу, Бронка видит, что со стен сняты все фотографии работ Неизвестного. Рамки беспорядочно свалены в кучу посреди зала – и, подходя ближе, она чует, что кто-то облил их горючим. Бронка морщит нос, отчасти от запаха, отчасти от гнева. Она хватает свою любимую фотографию, которая лежит лицевой стороной вниз, переворачивает ее… и видит, что кто-то расчиркал все лицо спящего молодого человека чем-то похожим на черный маркер.
– Вот же сукины дети, – рычит она.
– Удивительно, но среди вас так мало тех, кто делает сукам детей, – произносит голос, и Бронка замирает, наконец узнав его. Это Женщина из Кабинки. Теперь Бронка понимает, что на лестнице тоже говорила она, хотя там ее голос звучал не так отчетливо.
– Только очутившись в этом городе, я ждала, что сук будут иметь куда чаще, – продолжает Женщина. В ее голосе больше нет отчаяния, лишь отстраненность и даже скука. – Жители Нью-Йорка постоянно используют это выражение, и я, честно говоря, думала, что сучек здесь трахают на каждом углу. Настоящее поветрие затраханных сучек! Хотя, конечно, если сучкам нравится, когда их трахают, – а я полагаю, что так и есть, – то, наверное, это стоит назвать изобилием. Но на самом деле такое происходит совсем не часто. Так странно.
Бронка поднимает голову. Потолок зала Марроу достигает в высоту тридцати футов, поэтому самые высокие инсталляции обычно выставляют именно здесь. Однако сейчас Бронка замечает в том углу какое-то движение. Прямо под белой краской, на вид как будто еще не высохшей. Увидев, что там, она делает небольшой вдох. Силуэт под краской похож на паука, распластанного по стене и лишенного нескольких ног. Он небольшой, размером где-то с ладонь. Пока Бронка смотрит на него, он увеличивается в размерах в два раза, а затем увеличивается еще раз. Внезапно раздается рвущийся звук, и трещина – а это именно она – вдруг расходится. Края отверстия начинают отгибаться, но не как что-то реальное, а как нечто компьютерное. Как пиксели, которые накладываются друг на друга, накапливаются, а затем рассыпаются, открывая пространство за их пределами.
Там должен показаться потолок следующей галереи или, может быть, какие-нибудь провода или трубы. Но на деле Бронка видит белый потолок, который находится гораздо дальше, чем должен, – дальше, чем это вообще возможно, учитывая размеры Центра. Неужели это второй этаж? Бронка теряет ощущение перспективы. Но цвет потолка, который она видит, отличается от той теплой белой краски, которой выкрашен весь Центр. Бронка смотрит на что-то холодно-серое. Текстура тоже не та: зернистая, грубее гипсокартона, местами усеянная крошечными кристаллами. Красивая. Но есть в ее пропорциях что-то не то, что-то, от чего начинает кружиться голова и за что не может зацепиться глаз.
Короче говоря: Бронка нигде в Центре не видела подобного места. И у нее внезапно возникает ощущение, будто она смотрит на фрагмент того, что на самом находилось тогда в кабинке Женщины.
Смотреть туда не стоит. Недавно полученные знания предупреждают… но Бронка не может оторвать взгляд от этого крошечного, плоского, невыразительного чужеродного пятна.
И пока она смотрит, в разрыв проскальзывает что-то небольшое. Это происходит очень быстро – настолько, что Бронка даже не успевает уследить глазами. В одно мгновение нечто оказывается на полу перед ней, и вот оно уже растет, становится огромным. Оно вздрагивает, и Бронка вскрикивает, потому что внезапно перед ней возникает стена зернистой белизны, огромная… которая затем становится размером с человека. Превращается в простой комок белой глины, сминающийся и принимающий форму. Перед Бронкой появляется человек, который выпрямляется, поворачивается к ней – и у нее перехватывает дыхание. Она отшатывается, когда видит, что у человека нет лица.
Снова мерцают пиксели, и человек внезапно обретает четкие очертания, превращаясь в улыбающуюся женщину в белых одеждах.
Это не та женщина, которую Бронка встретила тем утром. Бронка уже нашла в интернете спонсоров фонда «Сделаем Нью-Йорк лучше» и посмотрела на фотографию «доктора Белой» – фамилия которой на самом деле вовсе не Белая, а Ахелиос. Она из большого богатого греческого клана, который занимается грузоперевозками и известен своими правыми политическими взглядами. Так вот, сейчас перед ней не доктор Ахелиос, которая на фотографии была обычной шатенкой. В женщине, материализовавшейся перед Бронкой, определенно нет ничего обычного. Высокая, она выпрямляется и принимает странноватую, но элегантную позу, похожую на третью позицию в балете: руки вывернуты перед собой кверху, осанка грациозная и неестественная. Волосы у нее такие же соломенно-белые, как у женщины, которую Бронка видела сегодня, но на этом сходство заканчивается. Лицо Женщины в Белом угловатое, с высокими скулами, какое Бронка раньше видела только у моделей в модных журналах и других женщин, которых считают красивыми за их способность выступать в качестве живого реквизита. Но эта дамочка даст фору многим моделям – в том смысле, что она не задерживается на уровне обыкновенной красоты и сразу же выходит на ступень сверхъестественной. Ее скулы очерчены слишком четко, губы сложены чересчур идеальным бантиком, глаза расставлены чуть шире обычного. Улыбка на лице кажется застывшей, нарисованной… но это хотя бы Бронке знакомо. Несмотря на то что перед ней совершенно другая женщина, Бронка каким-то образом понимает, что наконец-то встретила настоящую доктора Белую.
От входа в зал Марроу доносится чей-то голос, и Бронка, обернувшись, видит, что ее старые знакомые, Альтернативщики, столпились там, преграждая выход. Они пришли не все – здесь только Блондин, Холлидей и Шкет, причем последний одет уморительно нелепо, в костюм ниндзя, который больше похож на черную атласную пижаму не с его плеча. Впрочем, если дойдет до драки, со всеми ними Бронке не справиться. Альтернативщики скалятся, и в тусклом ночном освещении она видит блеск их зубов. Они считают, что Бронка попала в переплет.