– Если вы и окружной прокурор все сделаете так, как нужно, то нам не придется этого делать.
Так что в конце концов Альтернативщиков увозят в наручниках или, в случае с Блондином, на носилках «Скорой помощи».
К этому моменту уже рассвело. Все резиденты давно на ногах, делают все возможное, чтобы привести Центр в божеский вид. По просьбе Бронки они снова вешают на стену автопортрет Неизвестного, несмотря на то что он поврежден. Одного маркера недостаточно, чтобы уничтожить нечто столь потрясающее. Венеца убегает за пончиками и кофе, и, по мере того как в социальных сетях расходятся слухи о ночном взломе, в Центр приходят другие художники и меценаты со всего боро. Они приносят метлы и инструменты. Один парень, чей дядя владеет мастерской художественной ковки, приезжает на грузовике компании и привозит несколько великолепно обработанных железных ворот. Он что-то меряет и бормочет, но в конце концов ему удается подобрать те, которые заменят сломанную дверь. Новая будет даже лучше, чем то, что мог бы позволить Центр за свой бюджет. Парень устанавливает ее бесплатно.
Когда Бронка наконец находит минутку, чтобы уединиться в своем тесном кабинете и сесть, она закрывает лицо руками и целую минуту плачет.
Затем кто-то стучится, и она понимает, что либо случилось очередное ЧП, либо к ней ломится один из множества незнакомцев, которые пришли в Центр, – ведь сотрудники знают, что если дверь закрыта, то Бронку лучше не беспокоить. Вытирая глаза тыльной стороной кулака, она хватает салфетку, чтобы высморкаться, и приглушенно отвечает:
– Ну что еще?
Дверь открывается, и на пороге показываются трое. Даже не будь каждый нерв в душе Бронки сейчас оголен, она все равно узнала бы их по внезапному, почти болезненному отзвуку, который раздается в ее душе. Они – родня, боевые товарищи, недостающие фрагменты ее самой. Они – Манхэттен, Бруклин и Куинс, и они широко улыбаются, словно ликуя от того, что нашли Бронку.
– А вы какого хрена здесь забыли? – со злостью спрашивает она.
Глава десятаяСделаем Статен-Айленд снова великим
Айлин сидит на крыше и смотрит на далекий ночной город, когда мать пугает ее до смерти, прикоснувшись к ней сзади. Айлин взвизгивает так громко, что ее голос эхом отражается от соседних домов, и, оборачиваясь, свирепо глядит на свою мать.
– Мама! Ты хочешь, чтобы меня инфаркт хватил?
– Прости, прости, – говорит мама. – Но разве тебе стоит здесь сидеть? У тебя только что был такой приступ аллергии…
Последние двадцать четыре часа Айлин провела на «Бенадриле», пытаясь избавиться от сыпи, которую подхватила на паромной станции. Сейчас сыпь почти спала и уже не так зудит, но от «Бенадрила» Айлин стала медлительной, и в голове у нее туман. Она всегда любила сидеть на крыше, но благодаря лекарству и тихой нескончаемой песне города ощущения стали просто непередаваемыми.
– Я в порядке, мам. Здесь так хорошо. Ветерок прохладный, и даже запах гавани чувствуется… – Ей настолько хорошо, что она, повинуясь порыву, прибавляет: – Садись. Полюбуемся городом вместе.
Крыша дома Халихэнов представляет собой лишь небольшую площадку с дверью и спутниковыми тарелками, но отец Айлин в шутку называет ее их «баром на крыше». Айлин поставила здесь два складных садовых стула, которыми отец частенько пользуется – она знает об этом, потому что ей приходится собирать пивные бутылки и убирать его бинокль всякий раз, когда она приходит сюда. Однако ее мать забирается на крышу впервые, поэтому Айлин с некоторым интересом наблюдает за тем, как Кендра (Айлин зовет свою мать по имени с подростковых лет, потому что так ее зовет отец) осторожно усаживается на один из садовых стульев. Он скрипит и немного сдвигается под ее весом, отчего Кендра ойкает, а затем нервно смеется.
– Извини, – снова говорит она. – Не люблю я высоту. – Но потом она замолкает, глядя на городской пейзаж. Айлин рада видеть, как лицо ее матери смягчается, и на нем появляется восхищение. Манхэттен страшен вблизи – и, по всей видимости, там полно пчел, – но с безопасного расстояния он прекрасен.
Несколько мгновений они сидят в уютной тишине, а потом ее мать спрашивает:
– Так ты вчера добралась до города?
Айлин вздрагивает, и ее сердце сжимается, хотя она не знает почему.
Айлин не понимает свою мать. Они похожи как две капли воды, только Кендра выглядит старше: черноволосая, стройная и такая бледная, что иногда ее кожа кажется зеленоватой. Айлин часто ловит себя на мысли, что хочет с возрастом стать такой же красивой, как ее мать, ведь у Кендры даже в пятьдесят появилось лишь несколько тоненьких прядок седых волос и пара мелких морщин. Черноволосых ирландок годы щадят. Однако Айлин не хочется, чтобы ее глаза стали такими же, как у матери. Весь возраст Кендры в глазах – не в морщинах, а в печали и усталости, что в них отражаются, и в том, как они нервно, непрестанно бегают. Когда Айлин была подростком, она считала маму скучной и бестолковой. С тех пор она поняла, что женщинам иногда приходится притворяться такими, чтобы окружающие их мужчины могли почувствовать себя яркими и умными. Во взрослой жизни Айлин приходилось делать то же самое, причем тем чаще, чем старше она становилась. Поэтому она наконец стала сближаться с матерью… хотя их дружба хрупка, как и всякая, родившаяся в напряженных обстоятельствах. И ее мама никогда раньше так далеко не вторгалась в территорию, которую Айлин считает своей и только своей.
Она немного ерзает, стараясь не показывать охватившего ее стеснения, но шаткий шезлонг выдает Айлин громким скрипом.
– Как ты узнала?
Кендра пожимает плечами:
– Обычно ты ездишь за покупками на своей машине. Автобус едет так долго. Но на паромной станции полиция фотографирует номерные знаки.
И отец все равно почти узнал об этом из-за ее панической атаки. Айлин, сдерживая досаду, осторожно вздыхает.
– Я просто… – и замолкает, потому что не знает, что еще сказать. Ее мать тоже прожила на Статен-Айленде почти всю жизнь. Как Айлин может сказать: «Я просто хотела бросить тебя, папу и все, что когда-либо знала, и уехать в город, от которого ты годами меня предостерегала?» И ради чего? «Чтобы встретиться с совершенно незнакомыми людьми, которые стали частью меня, частью Нью-Йорка; и я сама стала частью Нью-Йорка, хотя не думаю, что хочу ею быть, но ведь уже стала»…
А затем Кендра одним предложением рушит все представление Айлин о ней и о самой себе.
– Я искренне надеялась, что у тебя получится, – тихо говорит она.
Айлин вздрагивает так сильно, что стул отодвигается назад. Она пристально смотрит на свою мать. Кендра одаривает ее очередной усталой улыбкой, хотя на Айлин она при этом не смотрит. Она просто не сводит глаз с города.
– В молодости я хотела стать пианисткой, – говорит она, еще больше удивляя Айлин. – И у меня хорошо получалось играть. Я даже получила стипендию в Джульярдской школе. Мне не пришлось бы платить за учебу ни цента, только за проезд. – Она тихо вздыхает. – То есть… у меня в самом деле получалось. Просто охерительно.
Айлин может по пальцам одной руки пересчитать, сколько раз за ее жизнь мама сквернословила. Но больше всего ее потрясло не это.
– Эм-м… Я ни разу не видела, чтобы ты хотя бы прикасалась к пианино. Ты даже по радио музыку не слушаешь, разве что когда папа его включает.
Кендра слегка приподнимает уголок рта в легкой полуулыбке, но лицо ее остается печальным и неподвижным. Она ничего не говорит.
Айлин не может в это поверить.
– Ты… тебе запретили родители, да? – Ее бабушка и дедушка по материнской линии уже мертвы – у дедушки случился сердечный приступ, у бабушки не успели вовремя диагностировать рак печени, – но Айлин помнит, что они были большими приверженцами традиционных ценностей. Невозмутимые католики, не употребляющие мяса по пятницам. Самое яркое воспоминание, которое осталось о них у Айлин, – это нравоучения бабули о том, как должна одеваться и вести себя девушка, если хочет найти хорошего мужа. Айлин было семь, когда бабушки не стало.
– Я забеременела, милая. Вышла замуж за твоего отца меньше чем через месяц после того, как получила письмо из Джульярда.
Об этом Айлин знает: у нее должен был родиться старший брат, Коналл, который так и не появился из-за выкидыша. Айлин родилась несколько лет спустя. Конечно, никто на самом деле не знал, был ли Коналл мальчиком. К тому времени, как он покинул утробу, он был маленьким сгустком с ластами. Но когда отец выпивает, то рассказывает Айлин о том, как все могло сложиться: что у него мог бы появиться брат по оружию, который помог бы семье противостоять этому ужасному миру, а не никуда не годная дочь, которую тоже нужно защищать.
Айлин знает, что для ее родителей мысль о том, что мать может работать, равносильна святотатству. Но поскольку Коналл… не появился, то работала бы всего лишь жена. Айлин хмурится.
– Ты ведь все равно могла пойти учиться. Разве нет? Раз… – Она годами избегала говорить о Коналле. Ее отец до сих пор скорбит. У матери свои мысли на этот счет, но она их не озвучивает, потому что «женщинам иногда приходится так делать» – так она всегда говорила Айлин.
– Я и собиралась пойти. От твоего отца помощи было не дождаться, хм, ни в чем, но я твердо решила, что выучусь. – На лице ее матери снова появляется едва заметная полуулыбка. – Поэтому я и сделала аборт.
У Айлин отвисает челюсть.
– Но после… твой отец был так убит горем, что я… – Кендра вздыхает, и улыбка исчезает. – Я решила, что тоже должна что-то потерять.
Боже. Айлин с трудом сглатывает, подбирая слова.
– И папе ты никогда не говорила?
– Зачем? – Так много ответов заключено в одном этом слове. Зачем ей говорить консервативному мужчине, так жаждущему сына, что она сделала аборт, убив его ребенка? Зачем говорить мужу, что это его вина, ведь он заставил ее выбирать между одной мечтой и другой? И ведь они еще не знают, как бы отец отреагировал.