множество смертей помогли им выжить. Поэтому было крайне важно, чтобы Бронка использовала каждую часть убитой туши и не отнимала больше жизней, чем нужно. Убивать, придерживаясь таких правил, означало чтить природу. Убивать по любой другой причине было чудовищно.
Бронка замечает, что Манхэттен это понимает. Как и Бруклин, которая, вероятно, повидала на своем веку много дурного. Как и, наверное, аватар Нью-Йорка, спящий мирным, зачарованным сном. Кажется, Нью-Йорк просто обязан понимать такие вещи.
Вскоре Манхэттен делает глубокий вдох и снова поворачивается к ним.
– Итак, каков наш следующий шаг? – спрашивает он. – Вы, кажется, лучше нас понимаете, как все это работает.
– Теперь нам нужно найти Статен-Айленд.
– Есть проблема, – говорит Бруклин. Она зачем-то поднимает свой телефон. – Я привлекла к поискам своих людей – тех, которые не пытаются выяснить, какая скотина украла мой дом, – и они не нашли в социальных сетях ни одной странности, за которую мы могли бы зацепиться.
Теперь уже Бронка приходит в замешательство.
– Странность, за которую можно зацепиться?..
Они объясняют ей, как искали друг друга, и Бронка окончательно прощает всех за то, что они не нашли ее раньше. На ее вкус, их подход слишком беспорядочен. И самое главное, что он не работает в случае со Статен-Айлендом, чего Бронка, в общем-то, ожидала. Статен-Айленд делает все по-своему.
Некоторое время они обсуждают, как поступить, пока наконец Бруклин не вздыхает и не трет глаза.
– Послушайте, нас уже достаточно много, чтобы просто поехать туда, взять напрокат несколько «Зипкаров» и колесить по городу, пока не сработает наш городской радар. Больше мне ничего в голову не приходит…
– Я не умею водить машину, – говорит Куинс. – Простите.
Венеца наклоняется к ней.
– Я сама только в прошлом году научилась. Солидарность, детка.
– …и-и-и, возможно, нам все равно стоит сосредоточиться на поисках главного аватара, – заключает Бруклин. – Как бы там ни было, он, похоже, более важная шишка. Мы все хотя бы не спим и сможем защитить себя, если те белые твари или Женщина в Белом найдут нас. Статен-Айленд, наверное, тоже может постоять за себя, раз остров до сих пор не превратился в кратер.
– Но сражаться в одиночку сложнее, – с обеспокоенным видом говорит Куинс. – И страшнее, потому что ты вообще не понимаешь, что происходит.
– Мы отыщем ее, как только сможем, – говорит Манхэттен. – Но если существует способ найти главного… – Он смотрит на Бронку, как бы ставя в конце предложения вопросительный знак.
– Возможно, – говорит Бронка. – Как я уже говорила, этот способ может не сработать без пятого боро. Но, если хочешь, можем попробовать прямо сейчас.
– Хочу, – говорит Манхэттен. Остальные двое, похоже, не так уверены в своем желании, но они хотя бы выглядят заинтересованными.
– Эм-м, мне уйти? – спрашивает Венеца, хмуро глядя на Бронку. – Все становится слишком странным, когда вы начинаете, э-э-э, вытворять всякие странности.
– Ничего опасного мы вытворять не будем, но решать тебе, – говорит Бронка. Обращаясь к остальным, она прибавляет: – Начинайте делать то, что обычно делаете, когда попадаете в то, другое измерение. Медитируйте, молитесь, пойте – что угодно.
– Я делаю вычисления в уме, – говорит Куинс. Вид у нее смущенный. – Я еще в старшей школе никогда не получала по математике меньше ста баллов. Глупые дети смеялись надо мной из-за этого. Называли меня «королевой математики», будто мне должно быть из-за этого обидно. Да я, блин, богиня в математике… – Она краснеет, очевидно поняв, что отвлеклась. – В общем, когда я, э-э-э, взаимодействую с той другой частью себя, я делаю расчеты в уме.
– Чем бы дитя ни тешилось, – говорит Бронка.
Бруклин задумчиво кивает, затем замолкает. Через мгновение она начинает что-то тихо бормотать себе под нос и сосредоточенно покачивать головой в такт какому-то внутреннему ритму.
Только Манхэттен, похоже, обеспокоен.
– У меня никогда не получалось попасть туда нарочно, – говорит он. – Это просто происходит, когда я, э-э, чувствую себя ньюйоркцем.
– И когда ты думаешь о нем, – говорит Бруклин, прерывая свой фристайл, или что она там делает.
Манхэттен хлопает глазами, затем серьезнеет.
– Хм. Ну да.
Бронка медленно качает головой:
– Ты же сказал, что ты вроде как его телохранитель. Если он – твоя фишка, то и действуй исходя из этого.
– Да, хорошо. – Он вздыхает и чешет в затылке. Затем уже тише прибавляет: – Понять бы еще, что это значит.
Бронка пожимает плечами, затем предлагает свое обычное решение для таких неловких ситуаций:
– Это значит, что, как только он проснется, ты пригласишь его на чашечку кофе. А потом, как и все простые смертные, будешь надеяться, что все сложится.
Манхэттен моргает, а затем чуть усмехается и расслабляется – видимо, от того, что Бронка назвала вещи своими именами, ему стало лучше. Наверное, к нему часто прыгают в постель, с такой-то мордашкой, но как наладить настоящие отношения, он, скорее всего, не знает. А еще ее ни капли не удивляет, что у воплощения Манхэттена тоже двойная душа. Бронка негромко фыркает при этой мысли. Все-таки не зря они тогда буянили в Стоунволле. Ну да ладно.
– Давайте начнем, – говорит она.
Место для духовного путешествия не самое подходящее – здесь холодно, флуоресцентные лампы светят чересчур ярко и слишком сильно пахнет химикатами и растворителями. Тем не менее они в Бронксе, и песни ее народа все еще гудят в этой земле. На самом деле и путешествовать-то никуда не нужно. Ее город и так рядом.
Бронка чувствует изменения еще до того, как открывает глаза, потому что внезапно она стала огромной. Раздаваться вширь ей не дают, так что она тянется вверх и вниз, в туннели и пещеры, куда уходят ее корни. Когда она открывает глаза, мир выглядит странно. Небо стало сумеречным, и Бронка видит себя: яркую и темную, призрачный силуэт размытых линий, окрашенного бетона и застроенных кирпичных заводов. Она – Бронкс.
И вокруг нее внезапно, накладываясь друг на друга, но почему-то не создавая парадоксов и не задавливая один другого, все вместе стоят ее новые соплеменники. Яркий Манхэттен, высокий и сверкающий, с глубочайшими тенями, пролегающими промеж его острых небоскребов. Нервная Куинс с зазубренным силуэтом, радостно приветствующая всякого, гениальная в своих творческих порывах и решимости пустить корни. Бруклин – старая, семейная, застроенная домами из бурого песчаника, мраморными залами и крошащимися многоквартирными домами; последняя остановка для истинных ньюйоркцев перед тем, как они отправятся в жуткие дикие джунгли Лонг-Айленда.
Все вместе они поворачиваются и наконец видят свою потерянную сестру: Статен-Айленд. Она сияет не так ярко, застроена не так плотно и, в отличие от них, не заселена многими миллионами. Где-то на ее просторах даже есть настоящие фермы. И все же. Она щетинится крошечными метательными ножиками – паромами – и оборонительными укреплениями, возведенными в частных домах на две семьи. Остальные чувствуют ее силу и характер, пылающие ярче любой натриевой лампы. Она так отличается от них, так противится их родству… но, хочет того или нет, хотят они признать это или нет, она – самая настоящая, истинная часть Нью-Йорка.
Но есть и кое-что странное. Несмотря на то что Статен-Айленд прямо перед ними и в этом мире их не разделяет пространство – почему-то она очень далека от них. И видна не так отчетливо, как должна бы; ее высотки накрыты тенью, а улицы окутаны туманом, словно кто-то наложил его толстыми слоями, желая скрыть остров. Бронка протягивает руку, но не может дотронуться до нее. Манхэттен тоже пытается, и у него почти получается – его шумные конторы почти задевают ее транспортные узлы… но в последний момент Статен-Айленд отстраняется от них. Очень странно.
Но они пришли сюда не только за ней. Остальные беспокоятся, поэтому Бронка берет в руки штурвал и разворачивает их. Она – проводник. И чтобы увидеть, в какой точке находится центр сущности всего Нью-Йорка, они должны выйти из этого мира. Бронка должна вывести их восприятие на иной уровень, а затем еще выше, пока не сможет увидеть всю вселенную. (Бронка чувствует благоговейный трепет Куинс, потому что лишь она осознает весь масштаб того, что они видят, однако Бронка отстраняется от жадных подсчетов, которые ведет девушка. Они – огромны. Они вмещают в себя бесчисленное множество людей. Для Бронки этого достаточно.) А затем они снова переносятся выше.
Перед ними простирается необъятность пространства и времени, как их теперь понимает Бронка: не только здесь, но и повсюду, не одна вселенная, а бесчисленное множество. Бесконечно растущая масса, похожая на брокколи, которая существует в этом не-месте. В каждом ответвлении – тысячи вселенных, уложенные друг на друга, как пластинки слюды; они образуют колонны, которые извиваются и разветвляются, похожие на костяшки домино, беспорядочно расставленные кем-то. Впрочем, порядок в этом есть (и Бронка слышит, как Куинс громко думает: «Фрактальное дерево!»), но он столь необъятен и динамичен, так бурлит в яростном вихре творения, что понять его почти невозможно. Масса не безгранична, как сперва кажется Бронке, а столь огромна, что поначалу не поддается ни восприятию, ни воображению. Тысяча ветвей – и это только те, что видит Бронка, – растут, а затем делятся на две тысячи потомков, которые затем порождают четыре тысячи внуков, и…
Внезапно раздается глухой грохот, дерево рябит, и одна из самых больших, густых ветвей рушится прямо у них на глазах. Все происходит так быстро. Вспыхивает мимолетное свечение с красным ореолом, а затем вся извилистая масса сгорает до самого стебля, от которого она разрослась. Бронка чувствует, как остальные содрогаются от боли и ужаса, и она разделяет их чувства. Как бы ни была прекрасна эта ветвь, ярко полыхающая и похожая на самый потрясающий фейерверк на свете, они все понимают, что это значит. На их глазах бесчисленное множество вселенных погибли или же ушли в небытие, подобно разветвлениям, которые когда-то породили Атлантиду.