у этого окажется столь любезная составляющая! Такой толерантный женообразный сосуд.
Да. Айлин всегда старалась быть толерантной. Она делает глубокий вдох.
– Итак… переходники?
– Ах да. Так вот, если я смогу присоединить еще несколько таких же, как в твоем дворе, то смогу выстроить… хм. Хр-р-р-р. – Айлин слышит, как Женщина в Белом раздраженно ерзает. – Этот мир такой примитивный. Я, наверное, даже не смогу найти достаточно подходящих аналогий, чтобы все объяснить, ведь ты едва понимаешь, как устроена эта вселенная, не говоря уже о других.
– Ого. Я и не знала, что их больше одной.
– Вот видишь? Ну как ты можешь не знать столь элементарных вещей? О, но их же почти-что-бесконечные-миллионы. Хакретимаджиллионы. И с каждой минутой их становится больше! – Но на этот раз в голосе Женщины не слышно восторга. – В этом, конечно, вся беда. Когда-то существовала лишь одна вселенная. Одно царство, где возможность превратилась в вероятность и появилась жизнь. Так много жизни! Она существовала почти на каждой грани и поверхности, парила в каждом слое воздуха, забивалась в каждую щель. Не то что в этой скупой вселенной, где жизнь ютится на нескольких мокрых шариках, которые бегают вокруг горстки шариков из газа. Ах, Лин, если бы ты только могла увидеть, как там прекрасно.
Что-то меняется в зеркале заднего вида, словно в ответ на задумчивость Женщины. Айлин старается не смотреть, ведь она за рулем. Пусть они едут всего-навсего по двухполосной дороге в местности, где между районами пролегают поля и лесные массивы, ей все равно не хотелось бы узнать, что такое лобовое столкновение. И все же… Бросив быстрый взгляд в зеркало заднего вида, она уже не видит ни машину, которая ехала за ней, ни дорогу, ни школьный автобус, который собирался свернуть с перекрестка, который она только что проехала. Вместо этого она снова видит тот пустой затененный зал, из которого Женщина начала разговор. Затем Айлин замечает в воздухе завихрения пара… Или жидкости? Или краски? Просто извилистую цветную полосу, которая бегает и перетекает по зеркалу, похожая на жидкость и на нечто живое, бледно-розовое на фоне резких теней. По зеркалу движется что-то еще – и на этот раз Айлин начинает испытывать легкую тревогу, потому что это что-то – черного цвета, а все черное обычно плохое. Однако тревога быстро унимается, потому что она тут же видит, что чернота эта – округлая и цилиндрическая, а плохие вещи никогда прежде такую форму не принимали. Чернота похожа на хоккейную шайбу. Айлин любит хоккей, хотя «Рейнджерс» играют слабовато. (Ей больше нравятся «Айлендерс», хотя они и не со Статен-Айленда.) Или, может быть, это что-то вроде тех шоколадных пирожных, которые в ее детстве обычно заворачивали в фольгу и которые она не ела с тринадцати лет, потому что отец однажды сказал, будто она набрала слишком много веса. Как они назывались? «Ринг-Донг»? «Динь-Хо»? В общем, когда-то давно она их обожала, поэтому теперь, видя, как эта штука проносится сквозь поток розовой дымки, стирая ее, Айлин просто думает: «Ха, странно, но довольно мило», – и едет дальше.
(Но дымка ведь не просто движется, а… бежит? Она отпрянула в сторону. Айлин слышит слабое, пронзительное бормотание, похожее на мольбу, на крик боли, на звуки борьбы и, наконец, вопль безнадежного отчаяния – а затем зеркало снова пустеет, и ей приходится переключить внимание на дорогу.)
– В той первой вселенной нет городов, – продолжает Женщина. Они тем временем едут мимо лесов и торговых центров. – Зато есть чудеса, какие ты и вообразить не можешь. Проявления физики и интеллекта переплетаются, превосходя все, чего когда-либо сможет достичь этот мир, но там нет ничего столь чудовищного, как города. Знаю, тебе, должно быть, странно считать такую важную часть своей сущности чудовищной, ведь ты сама – город! Но для обитателей того царства нет ничего более ужасающего и кошмарного… – она издает тихий грустный смешок, – чем города.
Айлин задумывается и решает, что понять это совсем нетрудно. Стоя на причале парома и глядя через залив на маячащий вдали силуэт Манхэттена, она дрожала в его тени.
– Города и правда чудовищны, – говорит она. – Они грязные. В них слишком много людей и машин. Повсюду преступники и извращенцы. А еще они вредят природе.
– Да, да. – Женщина взмахивает рукой; в зеркале мелькают ее пальцы, на секунду заслоняющие место, полное теней. Когда пальцы исчезают, Айлин видит, что черная цилиндрическая штука вернулась и теперь держится у края зеркала. Она не стоит на месте, а неритмично подпрыгивает вверх и вниз. Странно, но мило.
Женщина продолжает:
– Все так, но столь ужасными города становятся не из-за этого. Кое-что ты уже, наверное, понимаешь, да? Ты заглянула за пределы этого царства и увидела границы других реальностей. Все мыслящие создания познают сами себя хоть отчасти, такова их природа.
– Я… – Айлин хочет возразить. Ей не нравится, когда ее приравнивают к чему-то, что она ненавидит. А еще она не понимает, что пытается сказать Женщина. – Наверное?
– Да. Ну так вот. – Еще один взмах руки. Похожая на шайбу сосиска… нет, не сосиска – Айлин хихикает; такое название кажется ей грязным. Пусть лучше будет «Динь-Хо». Так вот, «Динь-Хо» внезапно перестает подпрыгивать или пульсировать, словно заметил движение Женщины. Будто они как-то связаны. Но то место с резкими тенями – оно ведь ненастоящее, правда? Оно будто находится где-то далеко-далеко за пределами заднего стекла машины. До сих пор Айлин была уверена, что это – оптическая иллюзия, отражение от одного из боковых задних окон или игра преломившегося света. Или же странный сон наяву. На завтрак она ела хэш из солонины; возможно, у нее галлюцинации из-за недопереваренной солонины или недожаренного картофеля.
(Много, много позже, когда все приключения почти подойдут к концу, Айлин вспомнит про тот момент и подумает: «Ну и дрянь же эта предвзятость подтверждения».)
– Беда в том, – продолжает Женщина, судя по тону, начиная настоящую тираду, – что города подминают под себя все, до чего могут дотянуться. В бытии бесконечно много места, его хватает для всех вселенных, порождаемых жизнью, – даже для таких причудливых, как эта! Всем найдется свой уголок. Но некоторые формы жизни не способны довольствоваться лишь своей экологической нишей; они по природе своей посягают на все вокруг. Они пробивают вселенные насквозь – и, когда им это удается, превращают десять тысяч реальностей в ничто. – Она щелкает пальцами. – А могут они натворить и еще что похуже, если постараются. Или даже если не будут стараться.
В мире резких теней происходит нечто странное. «Динь-Хо»… становится больше? Нет, он просто приближается к зеркалу. Айлин ощущает затылком слабое дуновение холодного ветерка. Какое блаженство. Сейчас июнь, и кондиционер в машине работает скверно, лишь время от времени выплевывая порывы действительно холодного воздуха. Наверное, нужно жидкость залить. А Женщина в Белом, похоже, открыла сзади вентиляционное отверстие.
– Звучит, э-э-э, ужасно, – говорит Айлин, поглядывая на спидометр. Если ее оштрафуют, отец еще долго будет ей это припоминать.
– Это катастрофа, по сравнению с которой гибель всего вашего вида кажется сущей мелочью. – Айлин почти что слышит, как Женщина пожимает плечами. – В конце концов, что такое еще один вымерший разумный вид, если бесчисленное множество таких же ежедневно уничтожаются ужасными городами?
Айлин потеряла нить мысли Женщины.
– Подожди, что?
– Ты ведь работаешь в библиотеке. Читала что-нибудь из Лавкрафта?
Айлин потирает шею. Кажется, ее уже продуло. Она хочет попросить Женщину в Белом закрыть вентиляцию, но за окном редкие леса уже уступили место автомастерским, заправочным станциям и рекламным щитам торговых центров Нью-Джерси. Это значит, что они почти подъехали к библиотеке, где работает Айлин. Что ж, если станет совсем невмоготу, у нее в сумочке есть миорелаксанты.
– Читала, но немного, – отвечает она. Ей никогда особо не нравились научная фантастика и фэнтези, разве что любовное – она любит хихикать над историями об инопланетянах с большими синими пенисами. Однако один из старших библиотекарей, большой поклонник Лавкрафта, все время настаивал, чтобы она что-нибудь прочла, и Айлин наконец сдалась. – То есть «Тень над Иннсмутом» показалась мне бессвязной, но я понимаю, почему люди снимают кино о чудовищах. Его рассказы я тоже пробовала читать. – Те оказались еще более бессвязными. Однако в одном рассказе действие происходило в Нью-Йорке, в Ред-Хуке, где находится «Икеа», и там звучали те же слова, какими отец описывает Бруклин: полный преступников, страшных иностранцев и банд преступников, состоящих из иностранцев. Тот рассказ ей понравился, по крайней мере, потому, что главный герой был ирландцем и боялся высоких зданий.
Голос Женщины стал мрачным.
– Лавкрафт был прав, Айлин. В городах и в их жителях есть нечто иное. По отдельности ваш вид – ничто. Микробы. Автотрофы. Но не забывай: однажды автотрофы уничтожили на этой планете почти всю жизнь.
– Подожди, что? – Да не может такого быть. Автотрофы? Водоросли? – Правда, что ли?
– Правда. Города – это заразная болезнь, которой подвержена жизнь на этих ветвях бытия. Посели в одном месте достаточно людей, позволь штаммам свободно меняться, дай им благоприятную среду для роста, и тогда ваш вид начинает сливаться в… общность. – Айлин слышит, как Женщину в Белом передергивает, как шуршит ее одежда. – Вы едите блюда других народов, изучаете новые кухни, сочетания специй, обмениваетесь новыми ингредиентами – и так становитесь сильнее. Вы носите одежду, модную у других, изучаете новые модели поведения, чтобы применить их в своей жизни, и благодаря этому становитесь сильнее. Один-единственный новый язык заражает вас совершенно иным образом мышления! Да что там, всего несколько тысяч лет назад вы еще считать не умели, а теперь понимаете квантовую природу Вселенной – и вы прошли бы этот путь еще быстрее, если бы не пытались все время уничтожить соседние культуры, из-за чего вам приходилось все начинать с нуля. Это просто чересчур.