— Да черт с вами, как хотите.
Мы нашли в подсобке лопаты, выкопали неглубокую могилу и оттащили туда труп. Я сколотил из двух досок крест, повесил на него, как на вешалку, пиджак и кепку, написал маркером «Сева». Вернулись в дом, достали из бара бутылку и бокалы, разлили, выпили не чокаясь.
— Все, можем, наконец, убраться с этого кладбища? — спросил недовольный Македонец.
— Стоп, вы слышите? — остановила нас Марина.
— Что? — у Македонца уже были в руках пистолеты, я не заметил, когда он их успел достать.
— Какой-то звук… Тише… Где-то в доме…
Мы застыли. В тишине я тоже расслышал слабое поскуливание или тихий плач.
— Второй этаж, — определил стрелок. — Аккуратно, мало ли что…
Поднялись, пробежались по комнатам — никого. Звук пропал — видимо, услышавший шум, затаился.
— Может, черт с ним? — Македонец был не в духе. — Ну какая нам разница…
Но мы прошлись еще раз, тщательно проверяя все закоулки, и я нашел.
Она сидела, свернувшись невозможно плотным клубочком, в бельевой корзине.
— Что это такое? — недоуменно спросила Марина.
— Домашнее животное, сделанное из человека, — пояснил я, разглядывая заплаканное, исхудавшее и ободранное существо. — Вот, что бывает, когда евгенику не ограничивают этикой.
— Оно говорящее?
— Кажется, нет. Во всяком случае, при мне не говорила. Я ее и видел-то один раз, у Севы.
Сейчас по этой… не знаю, как и называть… было никак не сказать, что она симпатичная. Выглядела, как отбитая у собак дворовая кошка, блохастая и облезлая. Сколько она тут просидела, в корзине? Но под нашими взглядами стала расправляться, непроизвольно прихорашиваясь.
— И мы, конечно, заберем это с собой? — обреченно спросил Македонец.
— А что, ты предлагаешь ее бросить? — возмутилась Марина. — Вряд ли она выживет, охотясь на мышей.
— Сева говорил, это уникальное существо, последняя из своего вида, — поддержал ее я.
— Ну, тогда забирай себе, — отрезал Македонец. — Ты нашел, тебе и кормить.
— Ну, Мак! — начала было Марина, но, посмотрев внимательнее, внезапно передумала. — А и правда, куда нам сейчас домашних животных! При нашем-то графике… Зачахнет! Ее, небось, выгуливать надо, кормить, вычесывать…
— Ну, в принципе, можно что-то придумать… — Македонец, кажется, тоже разглядел существо в деталях.
— Нет-нет, пусть Тёма забирает, он парень одинокий, соломенный вдовец. А так хоть какая-то живая душа. Придешь домой — она тебе радуется…
Я с сомнением посмотрел на заплаканную рожицу и спросил:
— Ну что, пойдешь ко мне?
Миниатюрная женщина робко кивнула, показывая, что обращенную к ней речь худо-бедно понимает. И то хорошо. Понятия не имею, куда ее деть, но не бросать же тут, в самом деле. Погибнет. Интересно, есть в Коммуне при школе живой уголок?
Когда проходили через холл, она вздрогнула, посмотрев на диван, и прижалась ко мне. От нее исходило такое ощущение тревоги и неуверенности, что я сам чуть не запаниковал на ровном месте. Вот же, эмпатка чертова! Понавыведут мутантов, а я мучайся…
В общем доме заглянул зачем-то в комнату, в которой меня держали — и пожалел об этом. Там лежала мертвая служанка в буром от крови платье. Судя по позе — пыталась забиться в угол и спрятаться, но и ее не пожалели, походя пристрелив. Конечно, стоило бы похоронить, но спутники меня второй раз не поддержат, а сам я буду копать до вечера. Ну что же, не судьба. В конце концов, мертвым действительно все равно, где лежать.
В Коммуну вернулись без происшествий. Команда тачанки высадила меня с моим приобретением на улице и сразу, с большим облегчением, смылась куда-то по своим загадочным делам. Я побрел в сторону общежития, потому что больше идти мне было некуда. Прохожие изумленно пялились — при всей миниатюрности, дамочку никак нельзя было принять за ребенка. Она прижималась к моему бедру так, что мне было неудобно идти, и испускала сильные, отчетливые эманации страха. Как домашний котик, впервые попавший на улицу. Пока дошли, все проклял.
Выяснилось, что мыться она умеет, и вообще существо чистоплотное — во всяком случае, надевать после душа грязную одежду отказалась наотрез. Стояла голая и мокрая, мотала отрицательно головой, разбрызгивая воду с кончиков длинных золотистых волос. Фигурка у нее была, конечно, идеальная — если рост не смущает. Тонкая талия, небольшая красивая грудь, стройные ноги с золотистым курчавым треугольником между ними. Точная модель женщины в масштабе один к двум. Разумеется, женской одежды, да еще такого кукольного размера у меня не было, пришлось выдать чистую футболку, которая сошла за длинное платье. Ничего, завтра что-нибудь придумаю. Где-то же в Коммуне есть детская одежда? Мои ученицы ходили в довольно симпатичных платьях, так что нужно просто спросить. Не обеднеет Коммуна от пары тряпочек.
В столовую идти она боялась, но остаться одна боялась еще больше, цеплялась за меня, не отпускала. Но что делать — еды в комнате у меня нет, не принято тут дома есть. Выбрал меньшее зло — добрели до столовой, хотя от каждого встречного мелочь вздрагивала, обдавая меня неприятными волнами паники. За два коридора и одну лестницу взмок от адреналина, как будто на «американских горках» катался. За столом сжалась от ужаса — открытое пространство, вокруг люди, все на нее смотрят. Да и стул низковат, над столешницей одна голова видна. Но кое-как поели. Лопала быстро и жадно, видно, что голодная, но при этом и на удивление аккуратно, изящно даже. Видны манеры, которых у меня, например, отродясь не бывало.
Отдаю должное деликатности коммунаров — никто к нам не подходил и глупых вопросов не задавал. Раз она тут — значит, так надо. Но смотреть — смотрели, конечно. Я б и сам в такой ситуации пялился, не удержался бы. Барышня нервничала, мне от этого было весьма дискомфортно. Впрочем, поев, стала дергаться меньше, и обратно дошли почти спокойно. День был тяжелый, локальное время к ночи, так что я расстелил кровать и завалился. Подумаю обо всем завтра. Питомица моя улеглась рядом, заползла под одеяло, прижалась теплым тельцем, засопела трогательно, и от нее повеяло таким уютом, что мне стало понятно, почему Сева на нее вещества не жалел. Она не мурлыкала в прямом смысле этого слова — никакого звука, — но все равно казалось, что мурлычет, да так прекрасно, что просто слов нет, чтобы это ощущение описать. Есть в активных эмпатах, оказывается, и свои приятные стороны. Сева, помнится, говорил про «греть постель», но я не уверен, имел ли он в виду именно то, о чем я тогда подумал. Она ни на что не напрашивалась, я ни на что не претендовал. Но, кажется, так хорошо мне не спалось еще никогда.
— Что это ты притащил? — брезгливо сказала Ольга, бесцеремонно впершаяся ко мне в комнату утром. — Оно уже у тебя в постели? Ты теперь трахаешь все, что шевелится?
Я не повелся — ей просто надо меня разозлить, вот и все. Унизить. Заставить оправдываться. Обычные для нее «мотивирующие» подходы. Просто раньше, пока мы жили вместе, я был от них избавлен, а теперь — на общих основаниях. Что-то ей от меня надо. Впрочем, не было бы надо — она бы и не пришла.
Не дождавшись реакции, Ольга перешла к делу:
— Итак, готовься. Завтра выходим. Надо выставить условия твоим новым знакомцам, хватит им быть кормовой базой наших противников. Пользы от них немного, но и так оставить нельзя. Тому старику, что там рулит, мы предложим то, от чего он не сможет отказаться… По дороге объясню, что ты им будешь говорить. Выдвигаемся рано утром, так что поумерь свои постельные подвиги. Не знаю даже, — добавила она, глядя на испуганно выглядывающее из-под одеяла миниатюрное личико, — это педофилия или зоофилия?
— К нам недавно приходил некропедозоофил, — процитировал я задумчиво. — Мертвых маленьких зверушек он в карманах приносил… А знаешь, давайте вы как-нибудь там без меня.
— В смысле?
Надо же, мне удалось ее шокировать.
— Беру самоотвод, — сказал я, наслаждаясь ее растерянностью. — По семейным обстоятельствам.
— Каким еще, в жопу, обстоятельствам? — взвилась Ольга. — Ты про эту генномодифицированную крысу с сиськами? Так я ее в сортире утоплю, вот и все обстоятельства! Ты, дорогой, берега-то не путай!
— Вообще-то я имел в виду, что у меня жен похитили, — ответил я спокойно, — а топить семейные обстоятельства в сортире мне поздно. Разошлись мы уже с тобой. Дорогая.
— Конечно, я очень сочувствую твоей потере, — сказала Ольга выразительно, — потерять любимых жен, которых ты знал… Сколько? Пять минут? Десять? Это настоящая трагедия, не сомневаюсь. Не всякий мужчина переживет такое, даже утешаясь с дрессированным сусликом, или что там у тебя в кровати. Но я прошу тебя отложить ненадолго свой траур. Потому что У НАС ТУТ, БЛЯДЬ, ВОЙНА!
— Ключевое слово «у вас». У вас война — ВЫ, БЛЯДЬ, И ВОЮЙТЕ! — рявкнул я в ответ.
— Вот, значит, ты как… — Ольгин голос наполнился ледяным спокойствием, — ну что же, в таком случае не смею отвлекать. Иди, покорми ее, лоток почисть, блох вычеши. Коммуна без тебя обойдется. Обойдешься ли ты без Коммуны?
И удалилась, выражая гордой спиной неминуемые последствия. Правда, я смотрел ниже, так что эффект несколько смазался.
Кажется, времени у меня осталось немного. В Коммуне нет законов как таковых, только неформализованный свод правил «так принято» и «так не принято». Но это даже хуже. Принудить коммунара делать то, что он не хочет, формально нельзя. Но в рамках размытого «общественного соглашения о правильном» я сейчас совершил смертный грех — поставил свои личные интересы выше интересов Коммуны. Это хуже, чем Председателю на стол насрать и знаменем подтереться. Это покушение на основы. Плохой я человек. Не читать мне больше лекций здешним детишкам. Не знаю, предусмотрены ли репрессивные меры к таким, как я, но они что-нибудь придумают. Надо поторопиться.
— Не бойся, не дам я тебя в сортире топить, — обнадежил я трясущуюся под одеялом микродевушку, — но и легкой жизни не обещаю. Иди в душ, или куда там тебе надо, и пойдем в столовую сходим, позавтракаем. Война войной, а жрать-то надо…