Примерно через пять недель Фатеме его простила – главным образом потому, что ей пришлось. О случившемся не узнала ни одна живая душа, ведь на кону была их репутация. Впрочем, случай обернулся ей на пользу. Теперь Хаджи-ага вертелся вокруг нее, как слуга. Сумайя заметила, каким заботливым вдруг стал отец, и невольно задумалась: что, если в старости мужчины наконец становятся хорошими мужьями?
Но когда Сумайя рассказала матери об Амире-Али, Фатеме поняла, что ни за что не позволит дочери повторить свою судьбу.
– Ты должна развестись с ним, – без обиняков выпалила она.
– Но это же позор! Что все скажут? Мы потеряем честь, аберу! И я останусь одна, никому не нужная.
– Забудь про аберу. Плевать я хотела, что люди скажут! Амир-Али никогда не изменится, и когда-нибудь ты об этом пожалеешь. Мы с Хаджи-ага тебя поддержим и встанем на твою сторону. Ты не сделала ничего плохого.
Сумайя была потрясена. Она никогда не слышала, чтобы ее мать говорила в таком духе. Но еще сильнее потрясло ее то, что Хаджи-ага услышал их разговор и согласился с Фатеме.
– Развод – твоя единственная надежда на счастье, – с улыбкой на устах проговорил он.
Они позвонили мулле Ахмаду, и даже тот подтвердил, что для Сумайи развод – лучший выход.
Сумайя отказалась видеться с Амиром-Али и говорить с ним: лишь один раз позвонила по телефону и потребовала развода. Муж сразу согласился, опасаясь, что Сумайя пойдет в полицию или расскажет судье о его коллекции порно и изменах (хотя последнее доказать было трудно: для этого требовались показания четверых свидетелей-мусульман мужского пола).
Когда слухи о предстоящем разводе стали достоянием общественности, весь район – даже самые дальние родственники, седьмая вода на киселе – наведался в гости к Сумайе, чтобы выведать грязные подробности. В Мейдан-э Хорасан никто не отличался тактом и деликатностью: каждый считал своим долгом поделиться мнением и дать совет. Женщины разделились на два лагеря. Одни считали, что Сумайя должна развестись, другие – что она обязана остаться с мужем. Но все сходились в одном.
– Никому не нужна разведенка с маленьким ребенком. Ты больше никогда не выйдешь замуж. Оставь Мону Захре и Мохаммаду, – советовала тетка Амене.
Но тут Сумайя была непоколебима: она будет бороться за ребенка. По закону, Мона могла остаться с ней до семи лет или до тех пор, пока Сумайя не выйдет замуж во второй раз. Если это случится, все права на ребенка перейдут к отцу. Но Сумайя знала, что Мона будет мешать Амиру-Али вести распутный образ жизни, а ее свекры чувствуют себя слишком виноватыми и не станут судиться за опеку.
Судья сжалился над Сумайей, и процесс завершился меньше чем за полчаса. После она отправилась к нотариусу – махзар – подписывать документы на развод. Местный чиновник заключал браки между влюбленными, которые жили вдали друг от друга. Иранцы нашли способ обойти строгое визовое законодательство и вступали в брак по Скайпу, не потратив ни копейки на дорогой авиаперелет. Все, что требовалось от жениха, – его голос, звучащий из динамиков лэптопа.
Вернувшись домой, Сумайя встала на колени и стала молиться. Прошу тебя, Боже, избавь меня от похоти. Она боялась, что в следующий раз выйдет замуж не скоро, и не хотела расстроить Бога.
Ясным весенним днем Сумайя и ее брат Мохаммад-Реза шли по Вали-Аср под зеленым навесом сикоморов. С тех пор как появилась Мона, Сумайе редко выпадал шанс прогуляться по центральной улице, и она шагала медленно, желая растянуть удовольствие. Они остановились у витрины роскошного мебельного бутика, приютившегося между офисным зданием и старой булочной, где вдоль стен стояли мешки с мукой; загляделись на гигантского фарфорового ягуара и зеленовато-голубую вазу со златокрылыми херувимами. Прошли мимо группы афганских рабочих в потрепанной одежде, сидевших по-турецки на рваной скатерти, расстеленной на тротуаре между деревьями и водостоком; рабочие ели хлеб и морковный джем. Заглянули в любимые магазины Сумайи, а у площади Ванак зашли в детский приют. Они принесли рубленое мясо в двух больших целлофановых пакетах. Мясо было свежее – ягненка зарезали всего пару часов назад. Сумайя выполнила назр – обет, принесенный год назад, тот самый, что помог ей открыть портфель Амира-Али. Теперь у Сумайи была новая жизнь, и за это она должна была благодарить Бога и имама Замана. В этой жизни больше не было лжи Амира-Али. Она пообещала Богу и имаму Заману жертвовать ягненка бедным каждый год. Поклялась делать так до самой смерти.
И сделала.
Глава 3Амир
Низкий голос в трубке произносил слова четко и неторопливо:
– Я старый приятель твоего отца. Мне нужно встретиться с тобой.
Молчание. Странный номер – код не тегеранский.
Говоривший не стал дожидаться ответа:
– Встретимся завтра в два часа у мечети Аль-Джавад на Хафт-э Тир. Я знаю, как ты выглядишь.
Прозвучало почти как приказ, хотя в голосе не чувствовалось никакой угрозы. Амира это заинтриговало.
По своему обыкновению, он приехал рано и вышел из похожего на пирамиду вестибюля станции метро «Площадь Хафт-э Тир». Эта площадь в последнее время стала своего рода отправной точкой для переезда на север, ближе к богатству и высокому социальному статусу. Здесь селились разбогатевшие тегеранцы из южных районов города, принося с собой более грубые и религиозные нравы, но в целом Хафт-э Тир сохраняла свое разнообразие, к тому же здесь располагался и армянский квартал.
Амир прогулялся вдоль широкой проезжей части из десяти полос, повернул у стоянки такси, прошел мимо киосков с фруктами и платками и замедлил шаг у магазинов женской одежды на восточной стороне площади. Перед ними, как всегда, собралось много женщин, пришедших покупать манто по последней мусульманской моде, а чуть в стороне у тротуара стояли фургоны Гашт-э Эршад, или полиции нравственности. Ее сотрудники, словно коршуны, высматривали своих потенциальных жертв: молодых стройных девушек в остроносых туфлях, с покрытыми лаком ногтями, покупающих яркую обтягивающую одежду. Впрочем, местные обитательницы, известные как «девушки Бист-о-Пандж-э Шахривар» (так площадь называлась до революции в честь даты, когда Реза-шах был вынужден отречься от власти и передать ее сыну Мохаммеду), бдительности не теряли. Во многих отношениях это обычные иранки из среднего класса и рабочих семей, не богатые и не бедные. Студентки, секретарши, офисные работницы, домохозяйки, подруги, возлюбленные. Они смотрят телевизор и заводят страницы на Фейсбуке. Но внешний вид у них сногсшибательный. Количество косметики, которой они покрывают свои лица, заставило бы содрогнуться любого участника травести-шоу. Брови обычно подводятся карандашом или отмечаются татуировкой под прямым углом в стиле мистера Спока из «Звездного пути». Волосы осветляются и укладываются в угрожающе высокие прически, подобные тем, что носили французские аристократки восемнадцатого века. Их поддерживает конструкция, спрятанная под полупрозрачной тканью накидок, которые не столько скрывают волосы, сколько выставляют их напоказ. Носы редко бывают настоящими, каблуки – редко ниже двенадцати сантиметров. Такой внешний вид можно встретить по всему Тегерану, но «девушки Бист-о-Пандж-э Шахривар» достигли в нем настоящего мастерства.
Некоторые из них заметили агентов Гашт-э Эршад и начали тайком подавать друг другу знаки, предупреждая об опасности, поднятыми бровями, кивком головы и взглядами, устремляющимися к фургонам на обочине. Нарушительниц дресс-кода вряд ли ожидала порка или тюремное заключение, но унижение и внесение в «черные списки» были вполне реальны, как и штраф с несколькими часами лекций на тему морали для самих нарушительниц и их родителей.
Несмотря на то что полиция нравов представляла опасность скорее для женщин, Амиру, как обычно, стало немного не по себе рядом с представителями власти, так что он ускорил шаг.
Первая из построенных в Иране в модернистском стиле мечеть Аль-Джавад представляла собой нечто среднее между крепостью и бетонной космической ракетой, повторяя очертания самых уродливых модернистских католических соборов шестидесятых годов; казалось, она просто взяла и выросла на улице, к удивлению прихожан.
Амир встал у металлических ворот переулка Бахтияра напротив магазина «Белла-Шуз» с его реликтовой вывеской в стиле семидесятых. С другой стороны площади Хафт-э Тир на него смотрела фреска аятоллы Мохаммада Бехешти с выведенными под его лицом словами: «ПУСТЬ АМЕРИКА ВОСПЫЛАЕТ ГНЕВОМ НА НАС И УМРЕТ ОТ СВОЕГО ГНЕВА».
В последний раз Амир был в мечети более десяти лет назад, на похоронах отца друга. Мечети отталкивали его, какой бы впечатляющей ни казалась их архитектура. Для Амира они символизировали гибель революции. Именно в мечетях жадные до власти муллы своими обличающими проповедями манипулировали сознанием бестолковых масс, испытывающих страх перед Богом. Именно здесь, на цветастых персидских коврах, в помещениях, воняющих потными пятками и дешевой розовой водой, искажали стихи из Корана. Конечно, Амир посещал Голубую мечеть в Исфахане как турист, и она произвела на него огромное впечатление своей потрясающей красотой, но это была часть истории его страны, воспоминание о давней эпохе, не имеющей прямого отношения к новому поколению с промытыми мозгами. Навязчивое стремление режима придать религиозное значение любым правилам и нормам поведения привело к тому, что по всему Тегерану множились мечети. И чем больше их строилось, тем более пустыми они казались; многие молодые люди их вовсе не посещали. Правительство периодически обсуждало планы по привлечению прихожан – например, открывать при мечетях культурные центры, спортивные заведения и даже курсы шитья.
Многие из местных жителей никогда не заходили в Аль-Джавад, предпочитая старые уютные мечети по соседству. Она была основана в качестве опорной базы организации «Басидж», полувоенного ополчения, выполняющего функции поддержания правопорядка, и потому ее посещали в основном активные сторонники режима.