Для своего первого свидания они выбрали Таатре Шахр, или Городской театр Тегерана, на Вали-Аср, где посмотрели «Олеанну» Дэвида Мэмета. Для Амира это было особое место, связанное с одним из немногих ясных воспоминаний об отце, и с первым знакомством с Тегераном. Тогда ему было пять лет, и его поразило величие города. Это была самая прекрасная дорога, деревья по ее краям стояли словно солдаты по стойке «смирно». Теперь же их стволы сгорбились от возраста, но Амир по-прежнему под их ветвями ощущал себя маленьким. После театра они поехали в кофейню, принадлежавшую сыну поляка – одного из ста тысяч пленников советских лагерей, которым было предоставлено убежище в Иране во время Второй мировой войны. Они смеялись, когда его белый «прайд» самой дешевой и популярной модели в стране отказывался заводиться. Они пили капучино, ели пирожные и говорили, говорили. Рассказывали о своей жизни, держась за руки и глядя в глаза, потому что не могли себе позволить ничего больше на публике. После они остановились в переулке и целовались несколько часов напролет.
С тех пор мало что изменилось в их отношениях, несмотря на все трудности. По окончании университета Амир пытался найти работу. В трудные времена он подрабатывал таксистом, получая несколько долларов за перевозку пассажиров по вечно забитым транспортом улицам столицы. Наконец он устроился помощником фотографа. Зарплаты едва хватало на жизнь. Бахар работала графическим дизайнером и подрабатывала переводами с английского. Из общежития она переехала на съемную квартиру, что было необычно для девушки двадцати с небольшим лет, особенно из Шахр-э Рей. Родители ее в очередной раз были разочарованы, поскольку это означало потерю репутации. Самой же незамужней девушке найти жилье было нелегко, поскольку многие объявления сопровождались надписью «не для одиноких женщин». Дополнительные трудности создавало то, что при просмотре квартир хозяева-мужчины нередко распускали руки, принимая ее за проститутку. Но все же ей удалось добиться своего. Теперь она платила 700 000 туманов, чуть более 200 долларов США, в месяц за однокомнатную квартиру неподалеку от Амира, в центре города, на пересечении улицы Джомхури и Вали-Аср.
Со временем родители смирились с тем, что у дочери собственные представления о жизни; всякий раз, навещая ее, они забивали холодильник бесконечными запасами продуктов. Амир пытался убедить Бахар жить вместе, но это было бы слишком рискованно и слишком трудно сохранить в тайне от ее родителей. Они поговаривали о свадьбе, но Бахар не хотела торопить события.
Амир не включал свет до прихода Бахар. Ему хотелось как можно дольше не соприкасаться с реальностью. В горле пересохло. Перед внутренним взором постоянно всплывало лицо старика. Ему необходимо было поделиться своими переживаниями с Бахар, единственным человеком, с которым можно было поговорить по душам.
И вот Бахар появилась на пороге, улыбаясь до ушей. Улыбка ее, казалось, жила собственной жизнью и была готова бабочкой вспорхнуть с лица.
– Я получила, получила! – радостно воскликнула она.
– Что получила?
– Стипендию!
В горле у Амира защипало.
– Ты даже не улыбнулся.
– Извини. Это здорово.
Весь последний год мысли о получении стипендии американского университета нависали над ними, словно тучи.
– Ну… и что это значит для нас?
– А то, что ты поедешь со мной, дурачок. – Бахар сжала его лицо руками.
– Я же сказал, что не готов.
Она опустила руки:
– Что значит не готов? Не понимаю. Сам же повторяешь, как тебе противно тут, но боишься уехать.
– Бахар, что я там буду делать? И как я вообще получу визу?
– Мы можем пожениться, – сказала Бахар дрогнувшим голосом.
– Ты живешь в каком-то своем мире. Сейчас невозможно получить визу. И я собирался жениться не ради визы, а потому что мы вместе этого хотели.
Бахар заплакала.
– Но я не хочу терять тебя. Я не поеду.
– Нет, – почти крикнул он.
Бахар уже всхлипывала. Он крепко сжал ее:
– Это твой шанс. А какой у нас шанс тут? Я поеду, обещаю. Просто мне нужно время, чтобы подкопить средства, и я получу визу.
Приехал разносчик пиццы. Они едва дотронулись до нее. Бахар прервала молчание:
– Ты сказал, что хочешь что-то рассказать мне… они же не звонили тебе снова?
Амир помолчал. Бахар и без того расстроена. Плохие новости лишь усилят в ней чувство вины. К тому же какая ей разница? Она ведь уезжает.
– Нет, ничего особенного. Просто поехал прогуляться в горы и забыл телефон. Захотелось побыть одному.
Тогда он впервые соврал Бахар.
Когда за ними приходят, Амир играет в «Лего» в своей комнате. Раздается стук в дверь, и родители начинают перешептываться. Он выбегает из комнаты и стоит на лестнице, прислушиваясь. Снизу доносятся мужские голоса.
– Не забирайте их, умоляю вас, заберите только меня, – тихо, но решительно говорит отец.
Потом наступает тишина, прерываемая рыданиями матери. Выплакавшись, она поднимается наверх.
– Дорогой, собирайся, мы поедем кое-куда.
– Я не хочу никуда ехать.
Амир напуган. Шахла нежно поглаживает его по голове и снимает пижаму.
– А где папа?
– Он едет с нами. Мы все едем вместе. Тебе не нужно бояться, когда мама и папа рядом. Все будет хорошо. Мы не дадим тебя в обиду, понятно?
Амир кивает. Мужчины с автоматами выводят их на холодный ночной воздух. Фонари не горят, и Амир впервые видит улицу такой темной. Они молча усаживаются на задние сиденья пикапа. Амир держит за руку отца. Из окон за ними подглядывают соседи, прячась за занавесками. Друзья или враги – кто их разберет?
Их отвозят прямо в тюрьму Шираза.
Прошла неделя с тех пор, как Амир встречался с пожилым мужчиной; неделя с того момента, как Бахар объявила, что уезжает. Он погрузился в депрессию и беспокойно ворочался по ночам. Ему снились родители; снилось, будто он снова в тюрьме и его обнимает Шахла. Снилось, как отец несет его на плечах под деревьями на Вали-Аср. Снился и старик, умоляющий Манучера о прощении. Но Манучехр ничего не отвечал, потому что шея его была сжата веревочной петлей, а сам он покачивался, не доставая ногами до земли.
Днем стоит жара, а ночью царит холод. Повсюду удушающий запах пота и несвежего дыхания. Откуда-то издалека доносятся крики. Амир слишком мал и не понимает, что это звуки пыток.
С тех пор как их привезли сюда, прошло две недели. Охранник говорит, что их переведут в тюрьму Эвин в Тегеране. Шахла в ужасе. В Эвин перевозят самых опасных политических преступников. Об этом часто говорят пленники здесь, в Ширазе. Никогда еще их жизнь не была так полна слухов. Каждый заключенный старательно накапливает запас слухов и, словно жук-скарабей со своим навозным шаром, усердно переносит с места на место. Этих запасов хватает на то, чтобы занять свои мысли на много недель. «Они хотят казнить всех пленников в Эвине», – говорит монархист, услышавший об этом от мужа двоюродной сестры своей матери, который работает с человеком, сын которого служит у премьер-министра. Его слова встречают с тем же чувством, что и другие слухи, – со смесью ужаса и недоверия. Но в одном все уверены наверняка: в Эвин переводят только в самых серьезных случаях.
Шахла не понимает, как все дошло до такого. Еще более невыносима мысль о том, что изначально все они были, можно сказать, на одной стороне. Манучехр и Шахла встретили революцию с распростертыми объятьями. Невозможно было и представить себе кого-либо хуже шаха, и именно во время его правления Шахла с Манучехром впервые открыли для себя подполье. Шах поставил себе целью уничтожить всех коммунистов, исповедующих левые взгляды, как в угоду американцам, так и из искреннего страха перед угрозами Советского Союза в адрес Афганистана. С 1971 по 1977 год было казнено или замучено до смерти более 130 боевиков и членов вооруженных политических группировок. Некоторые утверждают, что всего за время своего правления шах приказал расправиться более чем с 3000 политических противников. Едва шаха свергли, как коммунисты торжественно вышли из подполья.
Шахла и Манучехр, разделяющие непоколебимое чувство справедливости, были преисполнены надежд. Их завораживали осуждающие империализм и неравенство речи Хомейни – человека приятной наружности, державшегося скромно и обладающего мягким, но убедительным голосом. После напыщенных разглагольствований шаха спокойные и уверенные интонации Хомейни казались глотком свежего воздуха. Его простые слова, произносимые со сведенными бровями, волновали весь народ. Его лозунги разлетелись по всему Тегерану, украсив стены домов:
ИСЛАМ ПРЕДСТАВЛЯЕТ ИНТЕРЕСЫ ОБИТАТЕЛЕЙ ТРУЩОБ, А НЕ ДВОРЦОВ!
УГНЕТЕННЫЕ ВСЕГО МИРА, ОБЪЕДИНЯЙТЕСЬ!
Один за другим, руководствуясь практическими соображениями или верой в общее дело, протестующие запрыгивали в повозку ислама, устремившуюся навстречу победе. Они предпочитали забыть о том, что еще в 1960 году шиитский богослов и учитель Хомейни, аятолла Хаким, издал фетву, порицавшую коммунизм и запрещавшую любому шииту вступать в Коммунистическую партию. Многие коммунисты и представители других левых партий считали, что у них появился шанс. Но на самом деле у них оставался лишь год до разгрома. Похоже, единственное, что объединяло шаха и исламских диссидентов, – это страх перед коммунизмом.
А пока что Шахла и Манучехр полностью отдались революции. Шахла увлеклась кампанией по искоренению неграмотности, о которой так много говорил Хомейни (и основы которой были заложены еще при шахе). Она отправлялась в провинцию, вооруженная книгами, карандашами и таблицами с тридцатью двумя буквами персидского алфавита. Некоторые деревенские жители встречали ее тревожным молчанием. Из неграмотных мальчишек вырастало превосходное пушечное мясо, которое впоследствии отправляли на войну с Ираком. Шахла постепенно убеждалась в том, что ее терпение и доброта никому не нужны. За четыре года она оказалась полностью измотана и погружена в охватившую всю страну атмосферу всеобщей подозрительности. Манучехр также пал ее жертвой, сначала во время культурной революции, когда на два года были закрыты университеты и страна освобождалась от