Амир встретился с товарищами на пересечении Вали-Аср с улицей Бехешти. Здесь собралась огромная толпа. Молодая женщина вывезла свою мать в инвалидной коляске. Рабочие стояли бок о бок с детьми из обеспеченных семей, студентами, домохозяйками. И все кричали хором: «РЕФЕРЕНДУМ! РЕФЕРЕНДУМ!»
Амир поднял выше камеру, чтобы запечатлеть, как девушки обмениваются поцелуями. Затем толпа стала скандировать имя человека, с которым связывала свои надежды и которого хотела видеть президентом, – Мир-Хоссейна Мусави. «МУСАВИ, МУСАВИ!» – не прекращались крики.
Никто не понял, откуда раздались выстрелы, и поначалу никто даже не осознал, что это выстрелы. Просто все вдруг завопили и забегали в панике. Снова послышались выстрелы. Амир тоже побежал и едва не споткнулся о лежащего на земле парня с капающей из уха кровью и кровавыми пятнами на лбу. Друзья пытались поднять его и оттащить в сторону.
В этот момент Амир почувствовал, что должен в память о своих родителях проявить смелость, как в свое время делали это они. Первым шагом он поставил себе вести блог и посещать мероприятия активистов.
Группа состояла из журналистов, блогеров, правозащитников, режиссеров и членов движения по защите прав женщин. Сегодня они договорились встретиться у Амира, поскольку он меньше всего привлекал внимание. Некоторые были убеждены, что их дома полны жучков и постоянно прослушиваются. Не так давно они встречались в кафе, порой в компании самих хозяев. Но хозяевам приказали установить камеры и вести записи, которые следовало предъявлять по требованию полицейских или других представителей власти. Владельцы кафе «Прага» отказались устанавливать камеры наблюдения, и его закрыли.
После выборов 2013 года прошло всего пару месяцев, но уже наступила ожидаемая реакция. Более десятка журналистов посадили в Эвин по обвинению в «контактах с иностранцами» – их друзьями и коллегами, которые уехали в Лондон и работали в Персидском отделе Би-би-си.
Когда начали прибывать первые товарищи, Амир открыл пластиковую бутылку с арак-саги – самогонкой, купленной на черном рынке у Эдвина, торговца-армянина, чьи волосы были завязаны в хвост, а руки стали мускулистыми от постоянного перетаскивания ящиков. Бизнес у Эдвина шел отлично. Он продавал свой товар всем, от государственных служащих до золотой молодежи. Спрос на вино в северном Тегеране был огромным; по большей части клиенты довольствовались дешевым «Франсуа Дюлак», но раз в год он распродавал и запасы восхитительного домашнего вина своего дяди. Производя его, они особенно не рисковали, поскольку были армянами-христианами, а христианам разрешалось делать вино для собственного употребления.
Амир разлил напитки, и все принялись вынимать аккумуляторы из мобильных, поскольку ходили слухи, что можно прослушивать даже выключенные телефоны. Одна из журналисток, Фереште, зачитала сообщение, которое ей переслали из «Эршада», Министерства культуры и исламской ориентации Ирана: «НАПОМИНАЕМ ВСЕМ ЖУРНАЛИСТАМ, ЧТО СРЕДИ НАС НАХОДЯТСЯ ШПИОНЫ. ВСЕ ПОДДЕРЖИВАЮЩИЕ СВЯЗИ С БРИТАНЦАМИ БУДУТ ПРИЧИСЛЕНЫ К ШПИОНАМ».
– В последнее время они там с ума посходили с этими сообщениями. Нашему редактору постоянно названивают то из разведки, то из министерства, – сказала Бита, сотрудница одной прогрессивной газеты, которую за последние несколько лет закрывали бессчетное количество раз.
По словам Биты, в редакции газет даже по ночам приходят факсы с указаниями, что издавать, а что нет. Министерство информации постоянно проверяет содержание статей перед публикацией.
– Нуризад написал еще одно письмо. Как всегда. Он делает вид, что сдается, а они – что не обращают внимания, – сказал Бехзад, инженер-строитель и по совместительству блогер, близкий друг Амира.
Мохаммад Нуризад, известный кинорежиссер и бывший журналист, сотрудник газеты «Кайхан», крайне консервативного рупора режима (ее главреда назначает сам Высший руководитель Хаменеи), некогда расточал настолько слащавые речи в адрес правящих кругов, что некоторые диссиденты в насмешку называли его членом внутреннего гарема Высшего руководителя. Но протесты все изменили. Нуризад написал на удивление смелое открытое письмо, в котором критиковал Хаменеи и призывал его извиниться перед народом. Его не заставили замолчать даже семьдесят дней заключения в одиночной камере. Как не заставили изменить свое мнение и жестокие допросы. Проведя 170 дней в тюрьме, он продолжил бороться единственным известным ему способом: письмами. Как бы строго с ним ни обходились, он всякий раз выступал с очередным обличающим режим посланием. Он не прекращал писать даже под угрозой смерти. Поэтому режим просто сделал вид, что не слышит его. И это оказалось, пусть и непреднамеренно, хорошей тактикой, поскольку люди вскоре потеряли интерес к его письмам, разочарованные отсутствием реакции. Подумаешь, очередное письмо, которое все равно ничего не изменит.
– А Хазали снова объявил голодовку, и на этот раз мы связались с ним с большим трудом, – сказала Мана, правозащитница, многих коллег которой за последние два года посадили в тюрьму.
Мехди Хазали был одним из самых рьяных критиков правительства. Вежливый и учтивый офтальмолог, посещавший клубы писательского мастерства и поэтические чтения, был заодно исламоведом и активным блогером. Еще большее противоречие заключалось в том, что он был сыном одного из самых консервативных и преданных сторонников режима. Аятолла Хазали входил в Совет экспертов – группу богословов-законоведов, осуществляющих надзор за Высшим руководителем и имеющих право смещать его. Аятолла публично осудил старшего сына, которого с тех пор постоянно избивали или заключали под стражу. Между тем младший сын аятоллы выпустил поп-видео. Такова жизнь в Тегеране.
Мана также рассказала об очередной волне арестов бахаи – религиозного меньшинства в Иране, которых считают «неверными». Несмотря на все заявления правительства о том, что бахаи не подвергаются дискриминации, их всячески ограничивали в общественной жизни, в том числе не разрешали поступать в университеты, занимать государственные должности и участвовать в политике.
Товарищи выпивали, беседовали и делились слухами допоздна. Посреди разговоров пришла Бахар. Она не слишком увлекалась политикой, но ей нравилась сама идея сопротивления, а также хотелось услышать последние новости. Она заметила, что в последнее время эти встречи стали более серьезными и сдержанными, непохожими на шумные вечеринки в университете, когда под конец сессии они отрывались и танцевали под «техно», заглатывая «экстази».
Амир прижимается своим носиком к щели под дверью, елозя щекой по твердым плиткам грязного пола. Рядом с ним тем же самым занята и Марьям, отчего они постоянно сталкиваются лбами. Поток ледяного воздуха щекочет кожу Амира. Вот это блаженство. Он закрывает глаза и высовывает язык, пытаясь поймать холодную струю, доносящуюся из коридора снаружи. Стоит удушающая летняя жара, и в переполненной камере горячо, как в кузнечном горне. Густой влажный воздух заставляет одежду прилипать к коже, и Амир весь покрыт крупными каплями пота, благодаря чему ощущать прохладный ветерок еще приятнее. Теперь это его самое любимое занятие. Они с Марьям лежат молча, прижавшись лицами к щели, просунув в нее пальцы и тихо дыша, пока их не замечает одна из женщин.
– Вот откроют дверь снаружи – костей не соберете! Вас же не видно. Наступят на вас, переломают шеи, и не сможете больше ходить! – следуют крики с типичной для иранских женщин преувеличенной озабоченностью.
Но Шахла никогда ничего не преувеличивает. Амир заметил, что она не так напряжена, как остальные, да и ведет себя сдержаннее, часто прощает его за все. Пока остальные отчитывают их с Марьям, он бежит навстречу ее распахнутым рукам, а она улыбается в ответ.
– Малыш, мальчик мой! Там и вправду прохладно? Теперь тебе не так жарко, ангелочек?
Ему до сих пор снится, как он лежит под дверью и жадно ловит холодные струйки воздуха снаружи. В моменты паники и стресса Амир закрывает глаза и переносится в прошлое, удивляясь тому, что его успокаивают воспоминания о тюрьме Эвин.
На следующий день после собрания Амир едва успел вернуться с работы, как зазвонил телефон.
– Тебе следует быть осторожнее. Приглашать правозащитника, за которым наблюдают двадцать четыре часа в сутки, да еще журналистов и известного блогера – не такая уж хорошая идея. Возникнут слухи, разные домыслы. Сам понимаешь, время сейчас, перед выборами, неспокойное. И не забывай, что ты из-за родителей уже на заметке. Если что, даже я не смогу тебе помочь. – Голос звучал строже и увереннее прежнего.
Амир не знал, что сказать пожилому мужчине.
– Ты еще там?
– Кто вы? Откуда вы все это знаете? – Впервые при разговоре с ним Амир не закричал.
– Я старик, который хочет объясниться.
Амир положил трубку. Но все же старик привлек его внимание.
На руках Гассема Намази действительно была кровь нескольких человек, и ему нужно было отмыть ее. Вместе со старостью и болезнями пришло чувство вины. Да и по его нынешнему внешнему виду можно было сразу сказать, что это человек из плоти и крови. Но глаза его, казалось, не моргали, а губы едва двигались, пока он говорил негромким монотонным голосом, стараясь не показывать ни капли эмоций. Иного и не ожидалось от того, кто много лет проработал судьей в Революционном суде Исламской республики Иран. Слуги режима должны быть суровыми и беспристрастными.
Но со временем в налаженной машине что-то сломалось. Многие судьи изменились, как и Гассем. Поначалу они верили в то, что занимаются благим делом и помогают осуществлять Божие правосудие. Служат стране и защищают обиженных и обездоленных. Но с каждым годом принципы исламской революции отходили на задний план, а их место все чаще занимали деньги и власть.
Гассему с большим трудом удалось взрастить в себе повадки горожанина, поскольку он был выходцем из крестьян. На протяжении многих поколений его предки обрабатывали землю на плодородных равнинах Варамина к югу от Тегерана. Шах редко обращал внимание на крестьян, и это была одна из его величайших ошибок. Деревенские жители не жаловались, когда зимой их поселки погружались во тьму и когда драгоценные запасы воды таяли знойными летними месяцами. Они так жили из века в век. Пока мир вокруг менялся, они сохраняли искреннюю веру в Бога, и когда вожди восставших заявили, что выполняют наказ Бога защищать бедняков, охотно последовали за ними. При монархии они влачили жалкое существование и разве что не умирали с голоду. Теперь же перед ними забрезжили новые возможности.