Ещё Ломоносов разделил речь на стили — высокий, нейтральный и сниженный. Раньше нормой был запрет, теперь нормой стал выбор. Выбирай: уста — рот — хлебало, вещать — говорить — молоть. Сегодня межстилевые границы стираются, вкрапление в деловую речь жаргонных слов, интеллектуальное ёрничество — обычное дело. «Виртуальная авоська общего пользования» — это об интернете. «Мебель Италии. Последние феньки». Но во всём, как говорил Пушкин, должны быть сообразность, чувство меры.
А заимствования — вроде саммитов и электората, файлов и брокеров — неизбежная вещь. Наш словарь подпитывают те группы населения, которые играют заметную роль — политики и чиновники, молодежь, уголовный мир. Трудная жизнь ведёт к огрублению языка, и в результате получаем современный русский разговорный язык.
— Вы говорите об огрублении, но в то же время на каждом шагу слышно елейное: на улице — не подскажете, сколько времени? В магазине — пятьдесят копеечек не найдётся? В парикмахерской — вам под скобочку?
— Всё это — псевдовежливость, неумение найти подходящую форму. Проявляется и униженность вековая, привычка подлизывания к собеседнику. Как вам нравится «Еленочка Андреевна»? Так меня называет один знакомый, когда хочет понравиться. Всё это за пределами хорошего языка.
Нередко для того, чтобы смягчить явление, сделать его менее шокирующим, используют новые слова: не убийца, а киллер, не бессудная расправа, а зачистка, не больные дети, а особенные.
Правда, есть ещё и докторские уменьшительные словечки. Когда я болела, ко мне приехал замечательный врач, хороший профессионaл с добрым лицом. Он старался выразить ласковое отношение к больному и говорил так: на бочок повернитесь, сердечко послушаю… Как мы говорим детям: помой ручки. Но это уже не магазинное «колбаски полкило», а совсем другое дело.
— Все ли вопросы решены в русском языке, хотя бы в правописании?
— Такого не может быть в принципе. Язык — одно из самых сложных явлений, он меняется. Он в чём-то зависим от человека, а в чём-то — совершенно самостоятелен и развивается по своим законам, которые нам не до конца понятны. Например, во всех славянских языках такие существительные, как кино, метро, пальто склоняются, у нас — нет. В двадцатых годах прошлого века один известный ученый написал, что мы тоже со временем начнём склонять. И все поверили. Однажды мой коллега, тоже учёный, решил это проверить. Он вошёл в троллейбус и нарочито громко спросил: «Вы у метрА сойдете?» Вы не представляете, что тут началось… На него стали кричать, его готовы были побить. Люди подчас готовы простить многое, но не слово, сказанное иначе. Если они считают, что метро не склоняется, то так тому и быть, никакие аргументы не помогут. Поэтому говорить, как должен себя вести язык и что с ним будет — занятие неблагодарное.
— Сегодня вместо прежнего «на Украине» можно услышать «в Украине». Говорят, украинцам так больше нравится, поскольку-де теперь Украина — самостоятельное государство.
— Думаю, что изменения в языке мало зависят от политических перемен. «В Украине» можно прочитать и у Толстого. Тогда люди работали «в фабрике», а гончаровский Обломов жил «в Гороховой улице». Но в двадцатом веке более частым стал предлог «на». Поэтому скорее всего сохранится привычное «на Украине».
А вообще-то я — за вариативность. Если продавщица не понимает мой привычный творОг (скорее всего приезжая), я говорю твОрог. Есть в языке такие «точки колебания»: пальто, кино — среднего рода, а кофе — мужского. Поэтому «чёрное кофе» сейчас хоть и ошибка, но не грубая. Думаю, что в будущем именно так мы и будем говорить.
Учим язык ХХI века?
Англичанин Джордж Оруэлл, пытаясь заглянуть в наше будущее, писал, что к 2050 году нормальный язык будет вытеснен новоязом. Его задача — свести к минимуму выбор слов, а заодно и заключить в строгие рамки наши неконтролируемые раздумья. Слово «свобода» там останется лишь в таких выражениях, как, например, «туалет свободен». Благозвучие перевешивает все остальные соображения, и словарь с каждым годом не увеличивается, а уменьшается. Наша страна хоть и свернула с предначертанного писателем пути, но всё же некоторые черты нового языка очень узнаваемы. У нас нет ни бродяг, ни ночлежек, зато имеются бомжи и дома ночного пребывания. Есть определённые проблемы, но есть и подвижки с наработками. Наши чиновники и политики сначала всё это трудолюбиво обговаривают, а потом озвучивают. Порой и озадачивают загадочными фразами вроде: «Тупить и лопушить — я думаю, это не наш девиз сегодня!»
Что же происходит? Среди тех, кто занимается этим вопросом профессионально, Леонид Петрович КРЫСИН, заместитель директора Института русского языка РАН им. Виноградова, а также заведующий отделом современного русского языка.
— Леонид Петрович, можно понять гоголевских чувствительных дам, которые «облегчали нос посредством платка». Труднее понять бывалых чиновников, именующих бедных — социально незащищенными, а издевательства над солдатами — неуставными отношениями. Может, есть в этом какая-то высшая государственная мудрость?
— Мудрость простая — закамуфлировать, прикрыть существо дела. Зачем говорить «повышение цен»? «Либерализация» — лучше, люди не сразу поймут. Это старая советская традиция, когда расстрел заменяли «высшей мерой социальной защиты» — получалось велеречиво и туманно. Компетентные органы вместо КГБ, учреждение вместо тюрьмы, спецконтингент, спецхран и спецполиклиника — за всем этим кроются явления, которые власть старалась не афишировать. Сняли чиновника с работы — рассмотрели организационный вопрос. О советских солдатах, воевавших в Афганистане, — воины-интернационалисты, дружеская помощь, ограниченный контингент. То же происходит и сейчас: «Возникли определенные проблемы в межнациональных отношениях». Хотя на самом деле — поножовщина и убийства, но люди поняли: какая-то ерунда, очередные проблемы…
Эвфемизм в переводе с греческого означает «хорошо говорить». Он призван вуалировать, маскировать суть явлений, которые говорящему представляются грубыми или нетактичными: скончаться вместо умереть, говорить неправду вместо врать. Чиновники и политики часто используют такой язык, чтобы не называть неприятные вещи своими именами. Скажем, работа идет, но результатов нет. Факт неприятный. А сказать; что есть определенные подвижки, — впечатление уже другое. Отсюда же и всевозможные антитеррористические операции, наведение конституционного порядка вместо войны и тому подобные канцелярские красоты.
Впрочем, бывает, что таким способом пытаются поднять престиж профессии. И человек уже не надзиратель, а контролер, не палач, а исполнитель, не ассенизатор, а оператор очистных работ.
— Насколько серьезно эти изобретения влияют на наш язык?
— Во всяком случае, бесследно не проходят. Ведь чиновничий язык включает в себя не только эвфемизмы, но и своеобразные словечки: обговорить вместо обсудить, конкретика («Наполним планы конкретикой!»), задействовать, озвучить… Журналисты включают такие монологи в свои тексты, и безграмотность становится привычной. Чего стоит хотя бы безоглядное использование предлога по: договорились по Газпрому, по Чубайсу уже обсуждали.
— Есть и любимые обороты — всевозможные будем так говорить, единое пространство (от рублевого до информационного), непредсказуемыe последствия… Почему такие изобретения стали привычными?
— Причины тут разные. У лингвистов есть специальный термин — хезитация. Он обозначает всем известное явление: когда человек начал говорить, но не знает, что скажет дальше, то, вместо того чтобы мычать и экать, заполняет промежутки всевозможными как бы, типа, будем так говорить.
Что касается единого пространства, то это пример так называемых модных слов и выражений. Например, стало модным вместо слов «популярный, выдающийся, замечательный» — синонимов тут много — обходиться всего одним: культовый (фильм, роман, певец). А о незаурядном событии можно сказать кратко: знаковая встреча (выставка, дискуссия). Задача модного слова — не только втиснуть все синонимы в одно, но ещё и с его помощью попасть в среду своих. Человек знает нужные слова — значит, он свой для этой среды.
Есть даже модные цитаты: «история не знает сослагательного наклонения», «дураки и дороги», «что делать и кто виноват»… Эта мода на нечто, плавающее на поверхности, характерна для квазиинтеллигенции с её полузнанием.
— Порой послушаешь наших современников, которые делятся мыслями с экрана телевизора, и складывается впечатление, что идёт огрубление языка: без понятия, без разницы, наезды, раскрутки, откаты. В чём тут дело?
— Да, смесь жаргона с просторечием стала привычна. Ничего удивительного, если во власть пришли такие, как Винни Пух и Шепелявый. Они продолжают говорить так, как для них проще и привычнее, — разборка, забить стрелку. Языковая свобода, которая появилась в конце 80-х, имеет и оборотную сторону.
— А где свобода не в новинку — там как?
— Мировая тенденция такая: например, во французском, английском существует так называемый общий сленг. Из разных социальных и профессиональных жаргонов некоторые ручейки стеклись в какое-то общее озерцо. И этот сленг понятен всем носителям языка.
Некоторые исследователи думают, что похожий процесс идет и у нас. Помимо уголовного, студенческого, наркоманского, жаргона проституток и торговцев образуется и общий — беспредел, раскрутка, крутой парень. Те, кто говорит на литературном языке, пока ощущают подобные слова как жаргонные, и поэтому в современных словарях при них ставится соответствующая помета.
Кстати, в нашем языке немало слов, бывших когда-то жаргонными. Так, в середине XIX века двурушником нищие называли того, кто протягивал за милостыней обе руки. Животрепещущий пришло из языка торговцев и обозначало только что пойманную рыбу. Как видим, какие-то элементы жаргона проникают в литературный язык, но многое отсеивается, потому что он умеет бороться накипью.