— Но у языка нет вкуса. Что получается с ним в результате этого стихийного процесса: в конце концов он огрубляется или обогащается, развивается?
— Вкус есть у носителей языка. Всегда существовали люди, которые образцово говорили, правильно использовали язык, и на них ориентировались остальные. Долгое время эту роль выполняли актеры театров, потом дикторы радио и телевидения, которых учили лучшие специалисты-языковеды, но затем дикторов сменили ведущие, и в уши полез язык улицы.
Если в быту всякие языковые запреты и декреты бесполезны, то в публичных сферах определенная «лингвистическая инспекция» возможна и необходима. Я имею в виду СМИ, законодательство, административное общение между учреждениями. В позапрошлом году был принят закон о русском языке как государственном. Но, к сожалению, он не работает, потому что плохо написан. Например, говорится, что нельзя употреблять иностранные слова, если есть соответствующие русские. Что это значит? Предположим, кто-то в редакции решит, что эксклюзивный лучше, чем исключительный. Кто судья, какие тут механизмы?
Во Франции, например, очень жёсткая политика по отношению к иностранным словам, там не хотят допускать в язык англицизмы. Да и в славянских языках — например, словенском, польском — сильна тенденция к самобытности: не электровоз, а возило, не автомобиль, а самоход. Но всё равно заимствования проникают и туда.
— Бутик, шоп, топ-модель, путана… Что, русских аналогов не подберём?
— Дело не в отсутствии аналогов, а в стремлении к некоему «шику». Это я называю повышением в ранге. Многие считают иностранное слово более престижным. Если портной и манекенщица звучат обыденно, то кутюрье и топ-модель — совсем другое дело. Французский бутик — лавочка, небольшой магазин, а у нас это магазин модной одежды. Английский хоспис (приют, богадельня) стал дорогой больницей для безнадёжных больных. Для итальянцев путана — проститутка, а в России — то же самое, но подороже.
Многие заимствования объясняются модой на иностранное. Вот, скажем, формат, в новом значении пришедший из английского. В отличие от знакомых сочетаний типа формат газетного листа новое значение указывает на некоторые рамки, порядок ведения чего-либо. Вот и говорят: переговоры прошли в новом формате, формат передачи, хотя речь идёт всего лишь о новом составе участников или круге тем. Или слова шок, шокировать. Раньше это значило неприятно поразить, привести в смущение, — например, когда человек на бал пришел в телогрейке. А сейчас стало преобладать значение — просто удивить, поразить, застать врасплох.
— Думаю, что наши соотечественники, которые эти слова употребляют, не настолько знают английский, чтобы испытывать его влияние.
— Всё это проникает через переводчиков, журналистов. Чем консенсус лучше согласия, а имидж — образа? Но некогда искать русское слово, редакция ждёт материал… Да и с телеэкрана идет поток фраз-клише с английского: «оставайтесь с нами!», «какие проблемы?», «ты в порядке?»
Не обходится и без насилия над языком. Вот, к примеру, модное слово пользователь. Речь тут идет только о человеке, который пользуется компьютером (с иными вещами, например, холодильником, такое сочетание невозможно). Точнее — это тот, кто использует, то есть использователь, но такого русского слова нет. Между тем старое русское пользовать — значит лечить, а пользователь — тот, кто лечит.
— По какому принципу в язык проникают чужие слова?
— Тенденция такова: если по-русски требуется не одно слово, а несколько, то предпочитается иноязычное. Поэтому саммит, скорее всего, окажется жизнеспособнее, чем встреча в верхах. Но есть и другие причины. Английское remake — это переделка. Из-за того, что у нас это слово нагружено другими смыслами (переделка чего угодно), то появился русский ремейк, который означает лишь переснятый, переделанный фильм.
Впрочем, была у нас и другая крайность, когда иноязычное слово ассоциировалось с чем-то враждебным, чуждым. В 40-е годы прошлого века, во времена борьбы с «низкопоклонством перед Западом», грейдер срочно переименовали в струг, бульдозер — в тракторный отвал, а сыр камамбер — в закусочный… Сегодня значительная часть россиян осознала себя частью цивилизованного мира, исчезает противопоставление нашего образа жизни западному, отсюда и поток иноязычной лексики. Верховный совет давно стал именоваться парламентом, появились мэры, префекты, советы уступили место администрациям, главы которых обзавелись пресс-секретарями, которые регулярно организуют брифинги и рассылают пресс-релизы. Но при этом обиходная речь не испытывает чрезмерного наплыва иностранных слов. Гораздо чаще их лишь цитируют или сознательно обыгрывают: вместо демократы — домокрады, вместо приватизации — прихватизация… Поэтому я не стал бы говорить, что иностранные слова затопили нашу речь и лишают её самобытности.
— Идёт постепенное сближение языков или каждый перемалывает чужое на свой лад?
— Я думаю, в будущем национальное своеобразие русского языка сохранится, потому что сохранится его хребет — грамматика. У нас словарь в основном свой, заимствований всего примерно 10 процентов. Между тем средний человек знает приблизительно 32 тысячи слов — правда, в основном это пассивный запас, большую их часть он не использует. Чтобы общаться в быту, достаточно и нескольких тысяч.
— А какой процент слов, которые мы считаем русскими, — иностранного происхождения? Если исключить, скажем, такие, как театр и тротуар, и оставить что-то вроде валенок и медовухи.
— Если копать в глубину, мы придем к общим индоевропейским корням, к общему праязыку. Есть очень древние заимствования. Даже слово хлеб — древнегерманского происхождения. Поэтому следует говорить о словах, которые пришли к нам в течение последних двух-трёх веков. Может, немного раньше, когда татары оставили нам свои башмаки и каблуки, шашлыки и арканы.
— Много ли в нашем языке ещё нерешённых проблем?
— Скорее не в языке, а в науке о нём, где всё время появляются новые вопросы. Например, шопинг — писать одно «п» или два? Или мини-юбка — с дефисом или без? Кстати, одна из трудностей — слитное и раздельное написание сложных слов: водонагревательный, горно-обогатительный. Ученые предлагают такой критерий: если есть суффикс в первой части — то через дефис, нет — слитно. Но кто, кроме школьников, помнит про эти суффиксы?
Поэтому некоторые лингвисты высказывают крамольную идею: допустить варианты. Наша орфография в отличие, например, от английской, где иногда можно писать и так и сяк, — безвариантная. А ведь это порой имеет серьёзные последствия: скажем, юноша поставил в сочинении дефис, по которому и сами учёные ещё не договорились, или в сложном слове ошибся — и вместо института идёт в армию… В языке тоже нужны толерантность, терпимость. Это, конечно, не значит, что мы должны идти на поводу у неграмотных людей. В целом орфография остается нормативной, жёсткой, и это отражено в только что вышедшем нашем орфографическом справочнике. Но есть какие-то зоны, где, на мой взгляд, могут быть варианты.
— По поводу нынешней родной речи существуют разные мнения, от тревожных до благодушных. Какая точка зрения вам ближе?
— Современники всегда пристрастно, необъективно оценивают состояние языка. Между тем истории известны не менее драматичные периоды: массовые заимствования из французского (театральная терминология — оттуда), при Петре — из голландского, английского, немецкого. В позапрошлом веке было в ходу слово суспиция, но не прижилось, потому что у нас есть свое — подозрение. Так что не надо паниковать, язык способен самоочищаться. Все эти вау, йес! не приживутся, это языковая игра подростков. С другой стороны, многого ли добились те, кто требовал запретить слова «эгоизм», заменив его ячеством, «цитату» — ссылкой или выдержкой, а «позу» — телоположением… Конечно, не стоит бесстрастно наблюдать за тем, как засоряется родная речь. Но запретами тут ничего не добиться, нужны просвещение, культура, воспитание хорошего вкуса. Тогда и с языком будет всё в порядке.
Работа над ошибками
Если набрать номер 695-26-48, то в ответ услышим: «Справочная служба русского языка. Здравствуйте». Эта единственная в столице справочная, где помогут разобраться в нашем непростом языке, расположилась в старинном доме на Волхонке. Когда-то в нём была мужская гимназия, в ней учились многие известные личности — от историка Сергея Соловьева до писателя Ильи Эренбурга. Здесь же собирались слушатели Коммунистической академии, пока в предвоенные времена её не закрыли, передав здание учёным.
Сегодня в этом особняке находится Институт русского языка им. В. В. Виноградова. Его справочную службу возглавляет Оксана ГРУНЧЕНКО, старший научный сотрудник отдела культуры русской речи, с которой мы и беседуем.
— Оксана Михайловна, сколько лет вашей справочной службе?
— Недавно отметили полвека. Служба организована по инициативе Сергея Ивановича Ожегова в 1958 году. Тогда она сильно отличалась от нынешней: сотрудники лишь отвечали на письма и беседовали с посетителями. В 70-е появился свой телефонный номер, и количество обращений выросло во много раз. Даже из других городов звонят.
Недавно при разборке архивов обнаружились настоящие сокровища — старые конторские книги, в которые записывали вопросы. Вот, например, журнал за 1976 год. Спрашивали, как пишется «БАМстрой» (тогда об этой стройке много говорили). Или вот: лозунг «Вперед к победе коммунизма!» — нужна ли запятая после первого слова? Ответили: нет, не нужна, здесь нет уточнения. Интересовались, что ставить в названии Института Маркса — Энгельса: запятую или соединительное тире.
— Какие-то вопросы специфические… Такое впечатление, что где-то в корректорской не оказалось нужных справочников, зато был ваш телефон.
— Действительно, нам до сих пор часто звонят профессионалы — например, телередакторы. У них обычно две причины для обращения: или негде найти ответ (не все же сложные случаи учтены в справочниках), или не знают, где посмотреть. Но часто обращаются и обычные люди, неравнодушные к языку. Так, один житель Даугавпилса интересовался, как правильно называются его земляки. Ответили: даугавпилсцы. Или вот отголоски какого-то школьного конфликта. Одна учительница обозвала другую словом «шестёра» (от жаргонного «шестёрка»). Обиженная дама, чтобы точнее оценить масштаб обиды, попросила разъяснить ей значение этого слова с точки зрения науки.