— Как вам это удается?
— На этот вопрос два года пытались ответить в Институте психологии. Я выполнял тесты, ученые их разглядывали и пожимали плечами. Мне и самому бы хотелось все объяснить — ведь я люблю естественные и точные науки. Но пока объяснений гораздо меньше, чем предположений.
Точно так же не могу объяснить, почему в школе, не зная правил русского языка, я писал без ошибок, причём чуть ли не единственный в классе. Но на экзамене мне едва поставили троечку именно из-за незнания правил. И до сих пор у меня к грамматике свой подход. Я никогда не начинаю с её зубрёжки, потому что это не облегчит понимание языка, а только запутает. Всегда начинаю с живого текста — печатного или устного. Словом, действую по принципу: чтобы сбить яблоко с дерева, не обязательно знать закон всемирного тяготения.
Тут главное, чтобы не столько ты овладел языком, сколько он овладел тобой. Языки не самоцель, для меня важно не просто знать их. Важнее то, что я из них делаю (и что они делают со мной). Это и материал, чтобы создать свой арткосмос, и живое существо, мой советчик, старший брат по разуму. Языки — моя неиссякаемая подпитка, которая помогала выживать в самые глухие и безнадежные дни, особенно после войны. Это мой долгоигpaющий психоиммунитет.
Поэтому традиционная методика изучения для меня не годится. Мало того что она гробит интерес к делу. Заучивая слова и грамматику, но не чувствуя языка, человек продолжает говорить на своем родном, но другими словами. Начинать надо с идиом, тогда занятия станут увлекательными. Скажем, русские о чем-то несбыточном говорят так: после дождичка в четверг, или когда рак на горе свистнет. Немцы формулируют иначе: когда собаки залают хвостами. Латыши: когда отелится моя сдохшая в прошлом году корова. Но больше всего мне нравится болгарский вариант: когда маленькая зазнавшаяся свинья в жёлтых шлёпанцах на грушу вскарабкается.
У нас же много переводится буквально. Даже русский синодальный перевод Библии — куцый и беспомощный. Не потому, что переводчики плохие, а потому что у русского языка принципиально другие возможности. Ведь перевод с греческого — это уже перевод с перевода. Иисус говорил на диалекте арамейского языка, его плохо понимали. Да и пришел он из Галилеи, название которой переводится как «область иноверцев». Понятно, какое к нему могло быть отношение.
— А как вам удалось освоить арамейский, да ещё и выяснить, как он звучит?
— На разновидностях этого языка сейчас говорят в Сирии, Иордании, Ливане. К тому же есть исследования, монографии на эту тему. Читал в оригинале кумранские рукописи. Разница с переводом огромная. А вот тибетcкий изучал по оригинальным текстам «Алмазных лотосовых сутр». Консультировался с моими друзьями — тибетскими монахами, которые часто приезжают в Москву. Они читали, а я прямо-таки висел у них на языке, перенимал произношение, интонации. Запоминал перевод, а кое о чем и догадывался. Это очень важно — догадываться самому, чтобы потом сравнить свою догадку с правильным ответом.
Часто языки приходит сами, ниоткуда. Например, о многих древних языках я не имел ни малейшего представления, а потом убеждался: да, действительно были такие.
Так что для тех, кто изучал язык по учебникам и с преподавателем, мой метод, наверное, выглядит малоубедительно. Но иначе я объяснить не могу.
— Уж простите за приземленный вопрос: где берёте недостающие слова? Думаю, что в тех же «Алмазных сутрах» нет многих слов, без которых не получилась бы наша беседа.
— Выход один: если слова нет — его надо придумать. У того, кто чувствует язык, это получается. Болгары, например, книжный магазин называют книжарница, кафе — сладкарница. А вот грампластинки продают в магазине «грамофони плочи». Я предложил — назовите его дискарница! Моим болгарским друзьям слово понравилось и, говорят, прижилось.
— Сколько языков вы знаете?
— Точно не скажу. Для меня критерий знания языка — писать на нём стихи и думать (я это называю дышать языком). Подсчитать их количество несколько лет назад меня заставил корреспондент одной исландской газеты. Тогда их было 96. А скоро прибавятся ещё четыре, из числа умирающих. Я от них в восторге, это просто разные ментальные планеты. Къярдилд, например, на котором говорят на двух небольших островках у северного побережья Австралии. У него 28 видов настоящего времени, 42 прошедших и около 80 будущих… Или язык юпик, одного из племен канадских эскимосов. Там есть более двухсот слов, означающих разновидности снега. Причём в них и его настроение, и состояние. И то, что он чувствовал, ожидая, что ты на него не наступишь, и что он подумает, если обойдёшь его стороной, не потревожив. И что ты сам при этом подумал. Перевести такое нельзя, можно только объяснять.
Для меня тот, кто не знает кроме родного языка ещё пару-тройку других, — наполовину слепоглухонемой. Даже если бы я знал всего дюжину языков, то чувствовал бы себя задыхающимся. Зато сейчас смотрю на мир, словно стрекоза, сквозь множество фасеточных глазков.
Но не стоит думать, будто я в жизни только и делаю, что изучаю языки. У меня много разных измерений, многочисленных хобби, которые становятся специальностями, в то время как официальная — вирусология — превратилась в одно из увлечений. Зато на первый план вышли прикладная математика, иммунология, молекулярная биология, фотоживопись… Ещё я гид по истории и архитектуре Москвы и Санкт-Петербурга. Не собираюсь хвастаться и оглашать, так сказать, полный список, но суть именно в этом — в симбиозе контрастов, который даёт многомерный взгляд даже на банальную вещь. Потому мне хочется создавать ментальные кентавры, совмещать несовместимое.
Визитная карточка этого процесса — фрактальная стереометрия. Это математические формы, графики, доведённые до уровня живописи. Своеобразное объяснение и прогноз того, что происходит вокруг, по сути — скелет мироздания. Хороший художественный образ — это и отражение процесса, и картина, и математически точно построенная фигура. Раньше, чтобы рассчитать фрактал, требовалось полжизни, а теперь это делает компьютер. У меня уже готова целая галерея таких работ. Но искусствоведы (я их называю искусствоеды) считают это эстетскими изысками. Ну как тут объяснить? Поэтесса Зинаида Гиппиус когда-то предупреждала: если надо объяснять, то не надо объяснять. Как в анекдоте про чукчу… Его спрашивают, куда ушла американская подводная лодка. Тот говорит: «Зюйд-зюйд-вест, капитана!» И слышит в ответ: «Ты тут не умничай! Пальцем покажи.»
Друзья утешают: мол, Вилли, и драконография твоя, и стихи на муфталингве, и всё прочее обязательно будет издано. Тебе нужно только умереть.
— Что за драконография? Не говоря уж о муфталингве…
— Это такой способ самовыражения, известный ещё в античности. Жрецы предлагали человеку что-то нарисовать, а потом по этому рисунку делали выводы и даже предсказывали будущее. У средневековых инквизиторов та же процедура зачастую оборачивалась приговором. Словом, некий предшественник психологических тестов.
Для меня драконография — это стилизованные до неузнаваемости письмена разных языков. Тут и руны, слитые с тибетским, древнемонгольское письмо соседствует с дари, гуанчи… Вот этот подчас полярный разброс областей знаний и наук порождает тот ментальный аналог электрического тока, который и служит топливом для изучения языков. Я только смотрю, что постучалось в мою дверь, и выбираю нужное. Это очень помогает жить, исчезает такое понятие, как серые будни. Зато серый цвет очень люблю — в нём столько оттенков…
А муфталингва — это слова-неологизмы, где муфтой, соединяющей слова, служит один или несколько общих слогов или, что важнее, общие смыслы. Например, поговорка «долг платежом красен» на муфталингве звучит так: задолжадность возвращедростью красна. У футуристов это был словесный эпатаж, у меня же неологизмы очень прозрачны. Зачем раскладывать слово, если оно такое ёмкое? Появляется бесконечное число степеней свободы толкования текста, а словам становится ещё теснее. Скажем, неотвратиканье секунд (это из моего цикла «Ясновидеокассета из Вавилондона»).
А порой в процессе творчества и язык меняется на тот, который соответствует твоему настроению. Нельзя же петь на одной ноте. К тому же поэзия непереводима, и порой в нашем языке нет аналогов. Тогда получается то, что я называю лингвагобеленами.
— Как так: у нас — да нет аналогов? Классики, помнится, восторгались — «о великий, могучий, правдивый и свободный…» А Энгельс и вовсе называл его одним из самых сильных и богатых. И как этот язык видится вам на общем фоне?
— Ему никогда не стать языком международного общения, как английскому. Русская грамматика — одна из сложнейших в мире, иностранцы от неё стонут. Что же касается выразительных средств, то каждый язык идеален для говорящих на нём.
— А вам какой больше нравится?
— Я их все люблю. Всё зависит только от настроения, ситуации, а нужный подворачивается сам. И английский люблю, знаю пять его вариантов, от американского до креольского.
— Есть ещё такие полиглоты, как вы?
— В мире, пожалуй, несколько десятков. Я лично знаю одну россиянку, ещё одна знакомая живет в Аргентине, плюс японец, канадец, два американца. В Африке есть несколько человек.
— Как современники относятся к вашим способностям?
— Люди не терпят того, что выходит за границы их понимания. По этой причине потерял немало друзей, которые считают меня ненормальным и убеждены, что я продал душу дьяволу. Есть и закомплексованная публика — хлебом не корми, а дай устроить сеанс с разоблачением. Кто-то готов видеть во мне мессию, посланца неизвестно кого. Словом, средневековое сознание. Многие с удовольствием подбросили бы хворост в мой костер, да только время сейчас не то.
Земля жива, и ей нехорошо
Земля жива, и ей нехорошо
Насчёт живой Земли новость, прямо скажем, позавчерашнего дня. Ведь ещё древние греки уподобили своих богов людям, чтобы мир вокруг стал понятным и привычным. Человеческих черт хватило на всех: Гею, многодетную землю-мать, её супруга Урана, ненавидевшего своих детей, а также на всё их разнообразное потомство, дикое и сильное.