А что мы, в конце концов, можем сделать? Куда спокойнее достойно принять неизбежное и не суетиться попусту…
Комитет «Живая Земля» объединяет тех, кто предпочитает искать выход и действовать.
— Прежде всего мы должны осознать, что Земля — живой организм, а не взлетная площадка для нашего материального благосостояния, — говорит Юрий Чирков. — Нужно пересмотреть место и роль человека на планете, оценить потолок его возможностей и понять, что Землю надо беречь, а не рассчитывать на фантастическое переселение на какие-то другие планеты, чтобы загубить и их. Наконец, надо научиться считать свои расходы — электричество, воду, газ, бензин. И, конечно, найти способ решительно сокращать выброс вредных газов (что, кстати, пока не очень реально: ведь это, по мнению специалистов, означает закрытие многих теплостанций).
…Подобные призывы обычно воспринимаются как чудачества интеллектуалов. Но не зря же Василий Шукшин как-то сказал: пусть тебя учит жизнь, если ты не хочешь слушать людей. На этот раз учителем жизни станет сама Земля. Именно она и остановит «прогресс», ведущий в тупик.
Павел Виноградов: Жизнь удалась!
Паша Виноградов, школьник из далекого Анадыря, захотел стать космонавтом. Мечтать об этом легко и приятно, а вот делать-то что? Ответ пришлось искать самому. Он получился такой: во-первых, надо хорошо учиться (Паша не раз был призером городских физико-математических олимпиад). Во-вторых, надо учиться дальше (Павел поехал в Москву поступать в авиационный институт). В-третьих, надо не сдаваться, потому что до космоса оставалось ещё почти полжизни. И когда с первой попытки он не поступил в МАИ — пошёл работать на завод токарем, но уже на следующий год стал студентом. Учился по-прежнему хорошо, и выпускнику предложили работу в лаборатории, где занимались системой управления многоразовыми космическими аппаратами.
Учиться продолжал, получил второе высшее образование, был нештатным испытателем по программе «Буран». В 28 лет подал заявление в отряд космонавтов, но его туда не приняли — брали только сотрудников «Энергии». Что ж, начал всё снова, с простого инженера. Но перестарался, став вскоре начальником сектора. И когда мандатная комиссия рекомендовала зачислить его в отряд космонавтов, то гендиректор объединения решил, что хорошие специалисты и на земле нужны. Дальше тоже шло не гладко, поэтому в первый свой полёт Павел Владимирович отправился, когда ему было 44. Очень уж он этого хотел!
— Павел Владимирович, Гагарин полетел в космос в 27 лет, а вы
почти вдвое старше. Требования к здоровью стали ниже?
— Не ниже, а реалистичнее. Сейчас врачи знают, с чем можно допустить к полёту, а с чем — нет. Многое тут зависит от функций экипажа: турист — одно дело, командир экипажа — другое, он должен
работать всегда, в любых ситуациях. Первые двое суток тяжело. Невесомость может спровоцировать недуг, потому что идет мощная перестройка всего организма, перераспределение жидкости в нём.
Когда показывают первые репортажи из космоса, то видно, что у космонавтов отёчные лица (правда, женщины молодеют: у них разглаживаются морщины). Но за неделю организм адаптируется.
Кроме того, сегодня есть большой выбор медицинских препаратов, которые помогают перенести трудный период. Поэтому сейчас обращают внимание не столько на устойчивость организма (например, раньше брали только таких, кого укачать было практически невозможно), сколько на способность адаптироваться. А она есть не у всех. Японский журналист, например, провел в космосе 10 суток, но работать так и не смог, наши ребята делали снимки за него. Бывали
неудачи и у профессионалов. Васютина мы возвращали раньше срока (он пролетал четыре месяца вместо семи). Но если подводит здоровье в длительном полете, это означает срыв программы.
Что касается возраста, то американец Джон Гленн, один из первых астронавтов (он первый раз полетел в 1962-м, после Гагарина), во второй полет отправился в 73 года. Американскому туристу Грегори
Олсону тоже было за 60, не обошлось без проблем с медициной, но он их преодолел. А вот японского туриста в прошлом году медики не пустили.
— Даже если человек платит деньги?
— Деньги тут не главное. В космос не каждый проходит по здоровью, да и не каждого здорового берем. Был, например, один богатый претендент, но потом выяснилось, что его ищет Интерпол. Кроме медиков нас много других организаций проверяют.
— Вы спортсмен?
— Сейчас уже нет, нет времени. Хотя регулярно, два-три раза в неделю, занимаемся в спортзале: плавание, снаряды, а ещё и бег, лыжи. Люблю горные лыжи.
— Довольно травматический отдых… Можно так прокатиться, что уже никакого полета на Марс, о котором вы мечтаете, не будет.
— Жизнь вообще — неизлечимая болезнь, от которой умирают.
— Вы провели в космосе полгода, причем в интернациональном экипаже — американец, бразилец. Не каждый сумеет провести столько времени под одной крышей даже на земле и с соотечественниками. А если ещё и разговор зайдет на политические темы… Конфликтов не было?
— У нас с Джеффри Уильямсом были всякие разговоры, чего только не обсуждали… Например, действия США в Ираке. Я был категорически против вторжения. Кроме того, я атеист, а он относится
к вере иначе. Словом, мы совершенно разные. Но мне повезло, это был идеальный партнер: профессионал, окончил военную академию в Вест-Пойнте, выдержанный, корректный. За все месяцы, что мы летали вдвоем, ни разу не было намека на непонимание. А когда к человеку относишься как к другу, напарнику, то можно вести любые разговоры.
— Наша история много лет была пронизана антиамериканскими настроениями. А вы говорите — друг…
— Я вырос в Советском Союзе и воспринимал американцев так же, как многие. Причем работал в области, которая напрямую противостояла Америке, — занимался стратегическими ракетами, и
ясно, кто был для нас врагом номер один. Но с 1995-го начали готовить российско-американский экипаж для «Союза», и я много лет пробыл в США — месяц там, месяц у нас. Мы стали лучше знать
американцев, пропагандистские стереотипы быстро развеялись, и я уже никогда не смогу воспринимать того же Джеффри как врага. Да и американцы тоже нас узнали, потому что там живёт огромное количество русских, выходцев из бывшего СССР. В Сиэтле есть русский телеканал, две свои газеты. В Техасе тоже русская газета выходит — «Наш Техас». Мы по этому поводу шутили: Техас- то, оказывается, наш!
Впрочем, бывали и довольно тяжёлые экипажи, со сложной психологической обстановкой: например, разговаривали друг с другом в минимальном объеме. Но Центр управления помогает разруливать такие ситуации, там мощная психологическая служба, которая на связи. Специалисты даже по голосу, интонации сразу всё чувствуют.
Кстати, с удовольствием летали мы и с бразильцем Понтесом. Он полковник ВВС, собран, организован, никогда не было срывов. Национальные особенности? (Смеется.) Разве что когда летали
над Бразилией, то снимали только её…
— На каком языке общались?
— Можно сказать, на таком гибриде — ранглише… Официальный язык на международной космической станции — английский, но он не привился. Все американские экипажи, как правило, хорошо знают русский. Да и мы учим английский, языкового барьера нет. С московским ЦУПом говорим по-русски, с хьюстонским — по-английски, с Мюнхеном — на всех, включая немецкий…
— Как себя чувствуете? Когда показывают космонавтов после длительного полета, то они обычно сидят, двигаться не могут, приходят в себя. Вы тоже это прошли?
— Конечно. Хотя на борту ежедневно по два часа тренировки — бег, велосипед. Но в целом после полёта состояние улучшилось, причём в невесомости я подрос на два с лишним сантиметра (позвоночник
растягивается, конструкторы это учитывают и в креслах делают запас).
— На станции хватает места и для тренажеров?
— Современная станция — это сооружение длиной 64 метра и высотой примерно 2,30. Объем пяти модулей равен двум «Боингам-747».
— Как коротаете свободное время? Смотрите телевизор?
— С телевизором там проблемы: когда летишь со скоростью 8 километров в секунду, то частота приёма меняется, волна уходит. Короче, эффект Допплера. Но есть спутники-ретрансляторы, с них принимаем то, что нам с ЦУПа забрасывают. Есть хорошая библиотека. Я, например, порой с удовольствием перечитывал Леонида Филатова «Про Федота-стрельца…» Мы ведь, по сути, тоже отправились познакомиться с «тем, чего не может быть».
— Кстати, о науке. Что за эксперименты вы там проводили?
— Их были сотни, по нескольким направлениям. Один из самых интересных и удивительных — поведение плазмы в невесомости. Это заказ фундаментальной науки. Мы видели, во что превращается космическая пыль при воздействии на неё определенных излучений, как формируются макрочастицы, как распространяются. Такой эксперимент поможет представить, как возникла Вселенная. Вывод? То, что мы думали раньше, — всё не так. (Смеется.) Всё сложнее и хитрее.
Второе направление — техническое. Например, получаем принципиально новые материалы, которые на Земле создать нельзя. Есть такое явление — самораспространяющийся высокотемпературный синтез, когда при определенных условиях внутри материала идет фронт высокой температуры — 3—4 тысячи градусов. В результате материал приобретает уникальные свойства: по весу — пенопласт, а по прочности — титан. Или такой тугоплавкий, что держит более высокую температуру, чем керамика.
Было много биологических экспериментов. На Земле научились получать большие молекулы белков, но их размер ограничивает гравитация. В космосе же их можно выращивать до таких размеров, что видно в микроскоп. Генетики потом с ними работают, получают новый биоматериал.
Много снимали Землю. Мы с Джеффри сделали более 120 тысяч снимков, это почти треть от всех предыдущих 12 экспедиций.
— Тоже научные задачи? Или шпионские?
— И те, и другие. Например, нас обоих интересовал Пакистан. Американцев — с точки зрения угрозы терроризма, а я пытался в горах найти наш вертолет Ми-8, который там разбился прошлой зимой. Из космоса теперь всё можно разглядеть, у нас первоклассная аппаратура.