Через несколько лет молодой человек в торжественной обстановке произнес слова: «Принимая с глубокой признательностью даруемые мне наукой права врача и постигая всю важность обязанностей, возложенных на меня сим званием, я даю обещание в течение всей своей жизни ничем не помрачать честь сословия, в которое ныне вступаю. Обещаю во всякое время помогать по лучшему моему разумению прибегающим к моему пособию страждущим, свято хранить вверенные мне семейные тайны и не употреблять во зло оказываемого мне доверия…»
Доктор Снегирев специализировался по женским болезням, но в те времена для таких больных не существовало не то что специальных клиник, но даже отделений в больницах. Спустя 33 года доктор вспоминал: «Разве можно это сравнить с теперешним состоянием хирургии в России… Нельзя было делать таких операций, не поездивши несколько раз за границу. Возвращаясь, мы были одиноки, и контроля, совета получить было не от кого. Выздоровление возбуждало удивление и неверие».
Вот как проходила, к примеру, подобная операция в Новоекатерининской больнице. Её описание обнаружил писатель и исследователь Вячеслав Сергеев, которого заинтересовала эта история: «Больная была доставлена в операционную палату и окружена всеми выдающимися профессорами и хирургами, собравшимися видеть и помогать. Каждый из присутствующих, стоя в вицмундире или сюртуке, брал из таза губку и стирал кровь с разреза, каждому предлагалось высказать своё мнение, входить рукою в полость живота. Операция продолжалась очень долго, все были утомлены, растеряны, и у всех было одно желание — только бы когда-нибудь разделаться с этим случаем».
Понятно, что больная скончалась в тот же день.
Жизнь требовала перемен, и Снегирёва направили за границу, он работал в госпиталях Лондона, Страсбурга, Гейдельберга, Вены.
В 1874-м вернулся домой, где его избрали приват-доцентом кафедры женских болезней Московского университета. Молодого ученого переполняли энтузиазм и масштабные планы, он предложил создать стационарное отделение для больных женщин. Однако его не поняли, и пришлось довольствоваться палатой на четыре койки.
На фоне зарубежных впечатлений отечественные будни удручали. Врачи по старинке пользовались припарками, с бактериями боролись карболкой из пульверизатора, а иглы держали воткнутыми в сальную свечу. Один из учеников Снегирёва потом напишет: «Нужно было иметь много энергии и мужества, чтобы выступить на оперативном поприще в учреждении, совершенно к тому неприспособленном и со случайным персоналом неопытных помощников. Не было ни врачей, ни фельдшериц, ни акушерок, хоть сколько-нибудь знакомых с уходом за больными после тяжелых брюшных операций. Всё это приходилось Владимиру Федоровичу выносить на своих плечах: не только оперировать, но и выхаживать больную, быть и врачом, и сиделкой…»
Со своими обязанностями доктор справлялся. Сумел даже защитить докторскую диссертацию, и 1 ноября 1884 был утвержден экстраординарным профессором Московского университета. Вот к нему-то, уже известному специалисту, и привезли полтора месяца спустя княжну Ольгу Львовну.
БЫЛ ТАКОЙ СЛУЧАЙ…
Род Шаховских, древний и многочисленный, дал стране немало незаурядных личностей. Даже прочно забытых нет-нет да и вспомнят дотошные историки. Поэтесса Екатерина Львовна Шаховская стала прототипом Зинаиды Засекиной в повести Тургенева «Первая любовь». На Волковом кладбище Петербурга на её могиле высечены слова: «Мой друг, как ужасно, как сладко любить! Весь мир так прекрасен, как лик совершенства». А с Софьи Дмитриевны Шаховской Грибоедов писал героиню «Горя от ума». Но Ольга Львовна попала совсем в другую историю. Её отец, князь Лев Львович Шаховской, из дворян Харьковской губернии, штаб-ротмистр 2-го кавалерийского округа Украинского военного поселения, как и отец доктора Снегирёва, тоже умер раньше времени, в 44 года, оставив троих сыновей и дочь. Ольге было восемнадцать, когда семья оказалась в трудном материальном положении. Что делать девушке с хорошими манерами, умеющей танцевать и говорить по-французски, но без специального образования? Некоторые исследователи не без оснований предполагают, что её взяли в гувернантки в семью московского юриста Петра Николаевича Измалкова к малолетней дочери Татьяне. Кстати, жена Петра Николаевича — Клеопатра Александровна — покоится в той же могиле.
Какой диагноз поставил Ольге Львовне профессор — неизвестно. Зато кое-что осталось в воспоминаниях его современников и учеников. Так, профессор А. Губарев рассказывал: «Был и такой случай, тяжелобольная скончалась после опасной, но неизбежной для спасения её жизни операции. И вот родственники не сумели придумать ничего лучшего, как поставить на могиле покойной памятник с надписью, что она скончалась „от операции“, сделанной ей профессором Снегирёвым».
А вот что думал по этому поводу профессор И. Сердюков: «Эта злобная княжеская выходка была не чем иным, как издевательством над хирургом. В свое время она причинила Владимиру Федоровичу немало горьких переживаний».
Не умолчал о той давней истории и сам Снегирёв: «Было время, когда больных и окружающих приходилось убеждать в пользе операции и девять десятых больных бежало от них, не доверяя их пользе и осуждая советы врачей. Слово «резака» не сходило с уст, и дело доходило до того, что в случае смерти больных на их могиле ставили памятник с надписью: «Под сим камнем лежит тело N, зарезанного хирургом Н».
Только два года спустя, в 1886 году, при Басманной больнице у профессора Снегирёва появилось маленькое отделение с операционной.
Что же касается диагноза, то тут напрашивается предположение, подсказанное самим профессором. Когда наступило время подводить итоги, он говорил: «Что я видел больше всего? Рак. Что я знаю меньше всего? Рак».
На склоне лет Снегирёв берется за создание условий для глубокого изучения рака и лучевой терапии этого недуга. Профессор гинекологического института, он организует радиологическое отделение, оборудует его новейшей аппаратурой и укомплектовывает необходимыми штатами. Перспектива виделась ему так: «Искоренение рака, этой ужасной и гибельной болезни, нужно ждать в искоренении истощающих и унижающих человеческое достоинство работ и условий».
МЕШАТЬ ЛИ ВОЛЕ БОЖЬЕЙ?
У знаменитого доктора и пациенты были известные. В августе 1906 года профессор получил телеграмму из Ясной Поляны, в которой сообщали о нездоровье Софьи Андреевны Толстой и просили совета.
Профессор же собирался на лечение, на юг, и уже купил билет. Тем не менее отложил дела и срочно приехал в Ясную Поляну. Больная была в тяжёлом состоянии: боли, опухоль, требовалась операция, причём делать её предстояло здесь же. Риск немалый, если учесть слабое освещение, плохую дезинфекцию и немалый возраст больной. Да и как может отразиться неудачный исход на Льве Николаевиче?
О позиции графа написал потом его сын Илья Львович: «Папа совершенно не верил в пользу операции, думая, что мама умирает, и молитвенно готовился к её смерти. Он считал, что надо подчиниться воле Божьей и что всякое вмешательство врачей нарушает величие и торжественность великого акта смерти. Когда доктор определённо спросил его, согласен ли он на операцию, он ответил, что пускай решает сама мама и её дети, а что он устраняется и ни за, ни против говорить не будет».
Софья Андреевна и дети дали согласие.
Граф во время операции ушёл в лес. Если операция будет удачна, он просил детей позвонить в колокол два раза. Потом передумал:
— Нет, лучше не звоните совсем. Я сам приду…
После пробуждения больной от наркоза он вошёл к ней. Вышел же подавленный и возмущённый:
— Боже мой, что за ужас! Человеку умереть спокойно не дадут! Лежит женщина с разрезанным животом, привязана к кровати, без подушки… и стонет больше, чем до операции. Это пытка какая-то!
«Только через несколько дней, когда здоровье матери восстановилось совсем, отец успокоился и перестал осуждать докторов за их вмешательство», — записал Илья Львович.
А вот свидетельство доктора Снегирёва: «Через месяц я снова был в Ясной Поляне, снова увидел приветливых, ласково расположенных ко мне детей Льва Николаевича, графиню, изящно одетую, и ласкового, гостеприимного хозяина. Лев Николаевич встретил меня с обольстительной приветливостью и джентльменством».
До самого конца жизни граф поддерживал с доктором добрые отношения. И хоть в его произведениях не найти строчек о профессоре Снегирёве, похожего профессора мы найдем у другого писателя, уже следующего поколения.
ВЛАДИМИР ФЁДОРОВИЧ И ФИЛИПП ФИЛИППОВИЧ
Прототипом профессора Преображенского из «Собачьего сердца» послужил, как известно, дядя М. А. Булгакова, брат матери Николай Михайлович Покровский. Его квартира по адресу Пречистенка, 24, в деталях совпадает с описанием квартиры Преображенского. Об определенном сродстве фигур Преображенского и Покровских свидетельствуют их фамилии, характерные для выходцев из семей священников. А в воспоминаниях первой жены Булгакова найдём такие строчки: «Такой же сердитый, напевал всегда что-то, ноздри раздувались. Усы такие же пышные были. Вообще он симпатичный был. Он тогда на Михаила очень обиделся за это».
Покровский, прекрасный хирург, проработал в гинекологическом институте профессора Снегирёва почти сорок лет и был одним из его ближайших соратников. Он долго не женился, но очень любил ухаживать за женщинами. Возможно, это обстоятельство побудило Булгакова заставить холостяка Преображенского заниматься операциями по омоложению стареющих дам и кавалеров, жаждущих любовных похождений.
В этом институте на Девичьем Поле имелись одни из лучших в Москве операционные, разные технические приспособления, прекрасные палаты с предметами ухода. В 1926 году, когда отмечали десятилетие со дня смерти Снегирева, с докладом, посвящённым памяти учителя, на заседании Московского акушерско-гинекологического общества выступил именно Николай Михайлович.
Однако в описании внешности профессора Преображенского — с остроконечной бородкой, седыми пушистыми усами, пенсне — вполне можно увидеть и снегирёвские черты. К тому же у того тоже была манера напевать любимые мелодии во время раздумий, на отдыхе и даже во время операций. Преображенский, как и Снегирёв, — университетский преподаватель, поддержавший на пути в науку не одного полуголодного студента. Он из тех людей, нравственное кредо которых — дожить до старости с чистой совестью. У него учился Чехов, который говорил о своем учителе с благоговением.