Она была на улице Жукова, в конце которой, помнится, и находилась школа. До нее оставалось не так уж много: всего лишь пройти мимо Профессорского переулка, где Инна повстречалась с Гариком.
Ох, Гарик…
Вспомнив о несчастном ребенке, она повернула голову в ту сторону и увидела возле входа в переулок маленькую темную фигурку.
Инна уже почти потеряла способность удивляться чему бы то ни было. Гарика никак не могло тут быть — однако именно его освещала неверным светом круглобокая луна.
Девушка, не задумываясь, свернула с пути и подбежала к мальчику.
— Гарик! — сказала она, приседая перед ним на корточки, как тогда, в переулке.
Его странные, широко расставленные глаза, казалось, источали голубовато-белое сияние. Гарик все так же напоминал ей Игоря и был все так же до странности серьезен.
— Доброй ночи, — проговорил мальчик.
— Видишь, я все-таки вернулась!
Гарик ничуть не изменился за двадцать с лишним лет, и это, конечно же, было противоестественно и могло означать лишь одно: на самом деле мальчик давно мертв и теперь она говорит с призраком. Очередным призраком, обитающим в Старых Полянах.
— В первый раз ты не смогла помочь.
— Что значит «в первый»? Я и была тут всего один раз. А сейчас вот…
— Нет, — перебил мальчик, покачав головой. — Ты бывала тут и прежде. — Он смотрел непроницаемым взглядом, светлые глаза его отливали серебром.
Инне стало страшно. Чего она боялась? Его или того, что он мог сказать ей? Она хотела встать, но не смогла пошевелиться.
— Не может быть… — прошептала она.
— Пока рано. Но ты поймешь. Поймешь.
От его взгляда кружилась голова. Казалось, он выпивал ее, высасывал душу.
— Что случилось с тобой, Гарик? Ты сердишься на меня?
Вместо ответа мальчик взял ее за руку. Голову пронзила боль, огненный обруч сдавил виски, и Инна вдруг увидела себя в убого обставленной комнате с облезлым ковром на стене. Под потолком висела трехрожковая люстра, у которой горела лишь одна лампочка.
— Открывай, щенок паршивый! — орал мужской голос за стеной.
Инна пошла на крики и увидела отца Гарика. Он, покачиваясь, стоял в коридоре перед закрытой дверью и колошматил по ней кулаком. Потолок был такой низкий, что мужчина касался его головой. Вокруг разливался кислый запах дешевого пойла. Мужик был босой, в длинной белой майке и семейных трусах, как будто только что встал с кровати.
— Убью, гаденыш! Думал, не узнаю? Вы чего удумали… — Дальше полился поток площадной брани.
Понимая, что ничего не выйдет, что зверь не услышит ее, Инна крикнула:
— Оставь ребенка в покое!
Мальчик в комнате громко плакал.
Озверевший тип не услышал крика Инны, продолжая колотить по двери.
— Никуда не денешься! Окна-то нету! — говоря это, мужик методично ударял по двери — теперь уж плечом. Хлипкая дверь сотрясалась, грозя рухнуть вместе со стеной. Да и какая там стена — обычная перегородка.
Инна метнулась в комнату. Умом она понимала, что все, за чем она сейчас наблюдает, случилось уже давно и ей не удастся ничего изменить. Но сердце отказывалось в это верить. Инна схватила тяжелый медный подсвечник и побежала обратно.
Она была буквально в шаге от озверевшего чудовища, когда Киселев все-таки снес дверь. Та распахнулась, и мужчина ввалился в комнату.
— Нет! — завопила Инна, бросаясь за ним. Но дверь сама собой захлопнулась перед ее носом.
Почти тут же из комнаты раздался тоненький крик, полный ужаса и боли. Инна выронила подсвечник, забарабанила в дверь. Мальчик кричал и кричал, а она пыталась пробиться к нему — сквозь годы, сквозь время.
Она плакала и билась, звала Гарика и проклинала монстра, который убивал его сейчас в двух шагах — и в двух десятках лет от нее.
А потом словно какая-то пружина лопнула у нее в голове. Перед глазами пошли бордовые пятна, все заволокло красным туманом, и Инна упала на пол, ничего уже не видя и не слыша.
… Что-то впивалось в поясницу. Деревяшка какая-то или большой камень. А еще было холодно. Инна открыла глаза и обнаружила себя лежащей у входа в переулок. Там, где она увидела Гарика. Вспоминать о том, что случилось потом, было невыносимо.
Инна села, пытаясь понять, не повредила ли чего-то при падении. Кажется, все было в порядке, только под ней оказался фонарик — отсюда и боль в пояснице. Чуть поодаль валялась сумка.
Девушка поднялась на ноги, отряхнула грязь с джинсов и футболки. Проверила фонарик: к счастью, работает. Видимо, она пролежала тут несколько часов: ночная мгла успела смениться серыми предрассветными сумерками. Солнце еще не взошло, поэтому было прохладно. Инна поежилась и обхватила себя руками, стараясь согреться: теплых вещей у нее с собой не было.
Надо идти дальше — туда, куда она и направлялась, пока не увидела несчастного ребенка. Но почему все эти призраки: Гарик, Киселева, ее собственные нерожденные дети, бог знает кто еще — почему все они здесь и чего хотят от нее, Инны?
Мучила жажда, но воды взять было негде. Она вспомнила, что в кармашке сумки лежит жвачка. Инна достала наполовину пустую упаковку, положила ментоловую подушечку в рот. Так будет меньше хотеться пить, заодно и противный привкус пропадет. Да и голод притупится, хотя и вредно жевать жвачку на голодный желудок.
Перед ней лежала безмолвная, заросшая кустами и сорной травой улица. Дома все так же алчно пялились на путницу пустыми глазницами, скрывая невесть что в своих утробах.
Инна пошла быстрее, стараясь не смотреть по сторонам.
Когда она почти дошла до школы, слева мелькнула тень. Кошка? Птица? Да только нет здесь ни кошек, ни птиц. Дом, почти полностью скрытый разросшимися кустами сирени, яблонями и еще какими-то деревьями, казалось, замер в ожидании гостьи.
«Заходи, иди же сюда! — нашептывал он, и Инна явственно слышала этот свистящий шепот. — В моем саду так мирно, так покойно. Пахнет прошлогодними яблоками и сухой травой. Ты войдешь внутрь и ощутишь власть забвения. Боль одиночества — самая сладкая, самая томная. Тлен, все тлен, дорогая… Места, где десятки лет не ступала нога человека, по-особому дышат, пульсируют, завораживают. Обволакивают и заставляют забыть обо всем. Холод тишины побежит по твоим венам, деточка, и ты поймешь, что тебя давно ждали.
Пол давно провалился, доски сгнили, обои отвалились от стен, и теперь на них цветет плесень. Мебель превратилась в труху, в коврах и шторах живут гнусные букашки, углы и посуда затянуты паутиной.
Люди покинули меня, бросили, оставили умирать, но я не мертв. Ничто не может окончательно умереть в Старых Полянах. И ты тоже уйдешь, но останешься, останешься, дорогая…»
Инна затрясла головой, отгоняя морок.
Неужели у нее настолько сильное воображение? Странные слова сами собой рождались в ее голове или кто-то нашептывал их ей на ухо? Да что с ней такое, в самом деле?!
— Иди к черту! — громко сказала она.
«Ты сказала это дому? Ты послала к черту дом?»
Несколько десятков метров, что оставались до школы, Инна преодолела бегом.
Новый день обещал быть таким же жарким, как и предыдущие. Инна больше не мерзла — и это хорошо. Но скоро жара станет сильной, а воды нигде нет — и это плохо.
Металлический забор, которым была огорожена школа и прилепившийся к ней сбоку детский садик, основательно проржавел, но уцелел. Только в одном месте секция упала, разорвав цепь.
Инна направилась туда, потому что калитка, вопреки здравому смыслу, была заперта на висячий замок. Наверное, тот, кто уходил отсюда в последний раз — быть может, учитель истории и географии, который к тому же служил и сторожем, — заботливо закрыл калитку в надежде, что уход не окончателен.
Школу хотели защитить от разграбления, но, даже если это и удалось, уберечь здание от вмешательства времени было невозможно: у него слишком острые, безжалостные зубы и отменный аппетит.
Строение пострадало от разрушения меньше, чем жилые дома, но все равно было изъедено, разбито, покорежено. Той же тоской и безнадежностью веяло от него, тем же запахом разложения, который ничем не перебить, тянуло от каждого кирпича.
На детской площадке сохранились и горка, и качели, и лавочки, но в последний раз ребенок играл здесь слишком много лет назад. Горка походила на скелет диковинного животного с горбатой спиной, качели замерли — им некого было нести к небу. Деревянные сиденья скамеек разрушили жуки, снега и дожди.
Инна шла через двор ко входу. Под ногами еще угадывались остатки мощеной дорожки, но в основном все пространство заросло высокой густой травой. Табличка «Старополянская средняя школа», которая прежде висела над входом, теперь валялась на земле.
Дверь была заперта все той же заботливой рукой, но проникнуть внутрь не составило никакого труда: почти все окна, в том числе и то, что находилось рядом с дверью, были выбиты.
Оказавшись внутри, Инна ощутила знакомый уже запах сырости и разложения. Выложенный плиткой пол сохранился отлично, но стены и потолок были в плачевном состоянии. Годами внутрь здания хлестали дожди, залетали снежинки, наметая сугробы, задували ветра.
Девушка увидела широкий холл, остатки стендов, разбитые круглые светильники, когда-то бывшие белыми. В углу — гардероб со старомодными железными вешалками. Под самым потолком, напротив входа, висели часы. Когда-то они должны были показывать школьникам точное время: вошел — и увидел, скоро ли начнется урок. Теперь циферблат был покрыт трещинами, стрелки грустно поникли. Часы замерли навсегда — отсчет времени продолжался, но они в этом не участвовали.
Стол, за которым прежде сидели дежурные ученики, так и стоял возле двери, только вот стульев не было. Позади стола уводила на второй этаж лестница с остатками перил. На столе лежало мутное треснутое оргстекло, а под ним — листок бумаги.
Инна наклонилась пониже, чтобы прочесть, что там написано. Это оказалось расписание звонков.
«Зачем я сюда пришла?» — подумала Инна, и тут же, в ответ на ее мысли, раздалось какое-то цоканье.