Город на трясине — страница 28 из 28

1

Старая Бакошне с раннего утра была на ногах и сновала по дому взад-вперед, как наседка. Правда, она никогда в жизни не встречала восход солнца в постели. За свои шестьдесят лет она так привыкла весь день крутиться, что даже теперь не могла жить иначе. Более того, теперь она вставала еще раньше и спешила босиком то в погреб, то на кухню, то во двор. Собственно говоря, весь дом держался на ней, и она не могла пожаловаться на недостаток работы, тем более что сегодня была суббота.

В первую очередь Бакошне проверила курятник, чтобы забрать снесенные яйца, так как если их вовремя не взять, то яичницу будет есть кто-то другой. Она даже знала, когда какая курица несется и какое яичко оставляет. Стоило только курице оказаться с яйцом, как Бакошне хватала несушку и немедленно водворяла ее в гнездо, поэтому почти никогда не пропадало ни одного яйца.

Собрав все яйца, она кормила кур и цыплят, причем давала им ни много ни мало, а ровно столько, сколько следовало. Едва она управлялась с курами, как проснувшиеся утки громко требовали завтрака для себя. Бакошне спешила к канаве и, нарвав там целый передник травы, смешивала ее с отрубями. При этом она вслух жаловалась на то, что отруби опять кончаются, а денег, чтобы купить их, нет. Подумав о деньгах, она сразу же недодавала уткам целую пригоршню отрубей.

«Пусть больше травы едят! — решала она про себя. — Или пусть идут на луг и питаются там чем бог послал. Как хорошо держать гусей! — рассуждала она дальше. — Насколько меньше хлопот, чем с этими несмышленышами. Гусь то там, то тут травки пощиплет, смотришь — уж и набил себе желудок. На будущий год, если будем заводить себе птицу, то только гусей!..»

Скота у них было мало. Ну да в будущем заведут! Дом и двор есть, можно и скот завести. Здесь ей никто не прикажет, хоть в дом кур пускай…

С такими думами старая Бакошне шла к колодцу за водой. Вернувшись домой, она на скорую руку побелила комнату, кухоньку и подвал. Стены хотя и не были очень грязными, но Бакошне никогда не упускала случая подновить побелку. Этим она всегда занималась по субботам, а стиркой — по понедельникам: без этого и неделя не неделя.

Во время побелки ей раза два или три приходилось выскакивать во двор, так как куры и утки, доев корм, подняли страшный гвалт. Она тут же разогнала их и начала кричать, будто они понимали ее:

— Кыш, кыш! Черт бы вас побрал, сбились в одну кучу, окаянные!

Она бегала по двору взад и вперед, поднимая с земли то веточку, то пучок соломы — все, что можно было сунуть в печку. Наклоняясь, она каждый раз охала и даже чуть было не упала — так у нее сильно закружилась голова, — однако, сделав несколько шагов, вновь за чем-то нагнулась и недовольно заворчала:

— И когда только кончится эта беготня! Хоть бы отдохнуть немного! Работаешь, работаешь без всякого отдыха — и так, видно, до самой смерти!

Проворчав эти слова, она уже спешила по двору дальше. Чтобы не оставаться одной со своими заботами, старая Бакошне разбудила Шади, не дав ему как следует выспаться. Больше в доме никого не было. Розику семейство Берецев забрало к себе: пусть, мол, пасет наших гусей, все при деле будет.

Дело было так. Однажды Берецы ехали по дороге мимо их еще строившегося дома и, остановившись, спросили у Юлиш, не отдаст ли она им девочку на лето, когда в школе кончатся занятия.

Бакоши охотно согласились, так как дома с уходом Розики становилось одним едоком меньше. Кроме того, Берецы ей и платьишко справят, и башмаки купят, а это значит, что ни о том ни о другом не нужно будет беспокоиться, когда осенью она снова пойдет в школу. Да и вообще, пусть девочка привыкает к труду.

Вот почему в доме сейчас была только старая Бакошне да Шади. Шандор и Юлиш ушли в поле жать пшеницу, а самого младшего они забрали с собой, так как его еще не отнимали от груди.

Проснувшись, Шади вскочил с постели и, как был в коротенькой ночной рубашонке, так и побежал в конец дома, уже освещенный лучами солнца.

Бабушка успела сунуть внуку в одну руку кусок хлеба, а в другую — длинную хворостину, наказав смотреть за курами и утками, чтобы они, чего доброго, не заклевали друг друга.

Малыш спросонья лениво пожевал хлеб, зевнул, потянулся, а потом начал сбивать ногой жучков, убегавших от преследовавших их уток. Затем стал наблюдать, как деловито снуют муравьи, таща на себе ношу, в несколько раз большую, чем они сами. Когда муравьи дотаскивали наконец свою добычу до норок, Шади отнимал ее у них и заставлял бедных насекомых начинать все сначала. Малыш так увлекся этой игрой, что даже сон прошел.

Бабушка же тем временем переоделась в выходное платье, которое, собственно, от повседневного отличалось только своим черным цветом. Уложив в корзину куриные яйца, она поплелась на базар, чтобы продать их, а на вырученные деньги купить свежего творога и сметаны: вечером, когда все вернутся с поля, она решила угостить их по-праздничному — напечь блинков.

Когда бабушка вернулась домой, солнце уже стояло высоко в небе. Шади она увидела за углом дома. Малыш забавлялся с муравьями. Видно, эта игра не надоела ни ему самому, ни муравьям. А тем временем предоставленные самим себе куры и утки вышли со двора, благо он не был обнесен забором, и направились прямо в огород Дьере, который с задворок тоже ничем не был огорожен.

Тетушка Дьерене, увидев вторжение, громкими криками и руганью, которая относилась уже не столько к птице, сколько к ее хозяевам, выгоняла кур и уток из своего огорода.

Старая Бакошне, кинув корзину с покупками, со всех ног бросилась загонять птицу к себе во двор, произнося при этом обычное свое ругательство:

— Черт бы вас всех побрал!..

Эти слова относились и к внуку.

— Сколько раз я тебе твердила, чтоб ты смотрел за птицей?! Сколько же мне нужно бегать? Минутки свободной не выберешь…

Шади, видно, не очень понимал причину возмущения бабушки, а на ругань он вообще не обратил внимания, так как давно привык к ней. Мальчик вскочил с земли, лишь когда бабушка вплотную подошла к нему и хотела ударить его хворостиной, которой только что загоняла во двор кур и уток.

Спасаясь от наказания, Шади моментально вскочил на ноги и убежал. Старушка еще громче начала поносить внука, крича, что даже такой сопляк и тот не хочет ее слушаться.

— В этом доме я как самая последняя служанка! Ношусь туда-сюда как угорелая, а скажешь слово — все равно тебя никто не послушает…

И старая Бакошне погнала птицу на выгон: пусть покормятся там. Она считала, что и скот, и птица бедняков должны вести себя соответствующим образом. И только кур-несушек Бакошне оставила в курятнике, так как им пришло время нестись.

— А ты ну-ка быстро иди сюда! — крикнула она внуку, который предусмотрительно стоял от нее на почтительном расстоянии. — Смотри не пускай их к пруду!..

Последние слова старушка сказала скорее для собственного успокоения.

Отдав распоряжения относительно птицы, она побежала к тетушке Вечерине спросить, когда та будет топить печь. Своя печка у Бакошей еще была не в порядке, и потому, когда хотелось что-нибудь испечь, приходилось обращаться к соседям.

Вечерине сказала, что печь топить будет сразу же после обеда.

— Ох, — засуетилась Бакошне, — тогда побегу разводить квашню!

Правда, она только что хотела постирать одежду сына и невестки, чтобы те, вернувшись с поля, могли переодеться в чистое. А тут, как назло, мешки еще не убраны, которые Шандор разбросал, уезжая в поле. Если их не убрать, вечером не оберешься упреков: «Чем, мол, ты целую неделю занималась?..»

«Боже мой, чем занималась? Бегала, работала, стирала, варила, убирала с раннего утра до позднего вечера — и все на ногах. Минутки свободной нет, и так до самой смерти…»

Бакошне поспешила домой разводить квашню. А когда развела, вспомнила, что в доме нет ни щепотки соли. Значит, нужно идти в лавку, а денег не осталось ни филлера: все на базаре истратила. В долг лавочник ей ни за что не даст, так как они и без того ему задолжали. Хоть бы яичко одно осталось, тогда бы можно было отдать его лавочнику.

И старушка побежала в курятник посмотреть, не снеслась ли пеструшка, а та сидела в гнезде с таким важным видом, будто высиживала цыпленка.

Бакошне растерянно остановилась посреди курятника.

«Что же делать? Того и гляди опоздаю! Соседка печь истопит, ищи тогда другую…»

— Пеструшка… Пеструшка… — беспомощно пролепетала Бакошне, словно подгоняя несушку.

Курица, как будто догадавшись, чего от нее ждет хозяйка, наклонила голову набок, покосилась на старушку и, попыжившись немного, спрыгнула с гнезда, оставив в нем теплое яйцо.

Бакошне несказанно обрадовалась и, схватив яйцо, побежала к лавочнику.

Перед заходом солнца с поля стали возвращаться первые повозки. Мужчины и женщины, парни и девчата ехали с песнями, радостно размахивая платками и шляпами, словно подгулявшие гости, возвращавшиеся со свадьбы. Все, кто оставался дома, высыпали на улицу, встречая своих.

Приехали и молодые Бакоши. Шандор нес на плечах мешок с зерном, а Юлиш — завернутого в платок ребенка. Убаюканный тряской, малыш мирно спал.

— Поесть бы надо, — проговорил Шандор, хотя ужин уже стоял на столе и он это видел, однако произнес эти слова, видимо, вместо приветствия.

Умывшись, все сели за стол. Шади поел еще до приезда родителей и теперь, сидя на полу, наблюдал за тем, как отец и мать брали худыми загорелыми руками жирные блины. Ели молча.

Во дворе тем временем в огромном котле грелась вода для купания, которое обычно начиналось после ужина.

В этот момент, громко стуча деревянной ногой, к ним зашел дядюшка Яниш Воробей. В субботу вечером он всегда заходил к Бакошам немного поболтать.

Бакошне пригласила его к столу. Она знала, что старику редко приходится лакомиться блинами.

— Не для меня такое роскошное угощение, — начал было отказываться старик. — Лучше собаке отдай. От нее хоть польза есть, а что толку от меня с моей деревяшкой?..

Всегда, когда его приглашали к столу, Яниш распространялся о своей полной бесполезности и со слезами на глазах принимал приглашение.

— Вы хоть с одной ногой, да вернулись с фронта домой! — стандартной фразой утешала старика Бакошне. — А мой бедный муженек совсем не вернулся.

Разумеется, беседа не всегда протекала так гладко. Часто из-за какой-нибудь мелочи разгорался такой спор, что старая Бакошне грозилась переломать Янишу здоровую ногу. Но сегодня был праздник — конец недели, — урожай обещал быть хорошим, и потому беседа текла мирно.

Поев, дядюшка Яниш попросил у Шандора закурить. Подойдя к котлу с водой, он прикурил от уголька и, скорчив гримасу, выпустил изо рта клуб горького дыма.

Шандор, плотно поужинав, поднялся из-за стола и, подойдя к котлу, уселся на землю. Молча свернул цигарку. Шади тут же подбежал к отцу и, усевшись у его ног, с благоговением уставился на него, видимо ожидая какого-нибудь ласкового слова.

Неугомонная Бакошне носилась с места на место: то подкидывала хворост в огонь, то тащила чистое белье, то несла в кухню воду, чтобы Юлиш смогла выкупать детей. Когда старушка крутилась вокруг котла и языки пламени бросали на нее свои кровавые отблески, она напоминала маленькую бабочку с обломанными крыльями.

Дядюшка Яниш считал своим долгом отблагодарить хозяев за угощение и, обращаясь к Шандору, начал хвалить его отца. Это он делал каждый раз.

— Каким замечательным человеком был твой отец! — начинал он. — А как он умел работать! Не удивительно, что его так любили все хозяева. Я-то уж знаю!.. Однажды мы с ним вместе убирали урожай. Поспорили даже, кто быстрее. Как сейчас, помню, по три круга сделали и все друг возле дружки шли. Остальные же далеко от нас отстали…

Шандор молча слушал старика, хотя тот уже не раз рассказывал эту историю.

— Слыхал? — прошептал старик, наклоняясь к Шандору. — Люди говорят, будто это лето не обойдется без войны… Забреют всех в армию… заберут, как бедного отца твоего в свое время забрали… В четырнадцатом году война тоже во время уборочной началась…

Об этом словоохотливый старик тоже уже неоднократно сообщал, и всегда точно с такой же таинственностью. Несмотря на это, его никто не перебивал и не останавливал. Вообще-то люди вокруг них, да и они сами, собственно говоря, жили так, что каждый божий день как две капли воды походил на предыдущий, а тот — тоже на предыдущий и так далее.

Видя, что никто ему не отвечает, дядюшка Яниш спросил:

— Ну, что дает хольд в этом году?

— Довольно хороший урожай. Копенок по двадцать с хольда возьмем, — ответил Шандор и пошел купаться.

Вскоре из кухни послышался плеск воды и громкое кряхтенье Шандора. Он любил мыться такой горячей водой, что потом до тела было больно дотронуться полотенцем. Вытеревшись, Шандор надел чистое белье и отправился спать.

Тетушка Бакошне, намаявшись за долгий день, сидела у котла прямо на земле, жевала блин и время от времени бросала замечания:

— В нонешнем году, может, и хватит хлебушка…

Одной рукой она держала блин, а другой растирала уставшие ноги.

Яниш Воробей, прищурившись, смотрел на догоравший под котлом огонь и молчал.

Кругом стояла такая тишина, что был слышен шелест листьев на деревьях, росших вдоль улицы. Вот прошумела крыльями птица, в соседнем огороде проквакала лягушка. Воздух был напоен ароматами спелого лета, а с высоты над уснувшей слободкой ярко светили звезды. Это были недолгие часы всеобщего отдыха. Через дверь летней кухни, завешенную мешковиной, доносилось ровное дыхание спящих.

— Умаялись, бедолаги, — по-матерински нежно, с теплотой в голосе проговорила старушка. Неожиданно блин выпал у нее из рук и она тихо заплакала: — Бедный отец, не дожил…

И она горько разрыдалась, несмотря на то что сегодняшний день был у нее одним из счастливых, так как сулил на будущее много хлеба.

Яниш Воробей молча слушал рыдания Бакошне, а затем встал и, не говоря ни слова, даже не попрощавшись, поплелся к себе домой. В ночной тишине еще долго было слышно, как он ступал по земле своей деревянной ногой.

На следующее утро Шандор встал поздно. Для чего тогда и дается рабочему человеку воскресенье, если не для того, чтобы хоть немного больше обычного поспать?..

Встав с постели, он вышел во двор босиком, в одной исподней рубахе и, взяв на руки малыша, сел на чурбан. У ног его уютно устроился Шади, не сводя с отца восторженного взгляда. В глубине души Шади завидовал братишке, лежавшему на руках у отца, так как теперь самому Шади почти не доставалось отцовской ласки. Шади попытался сделать что-нибудь, чтобы привлечь к себе внимание отца. Подобрав несколько комьев земли, он, не вставая с места, начал бросать их в кур, а затем встал и полез в открытое окошко. Ему уже почти удалось залезть на подоконник, но в самый последний момент одна нога у него соскользнула и, потеряв точку опоры, Шади шлепнулся на землю. Он быстро вскочил, потер ладошкой ушибленное место, но не заплакал.

Отец же лишь бросил на него недовольный взгляд и сказал:

— Перестань баловаться!

Услышав эти слова, мальчик сначала надулся и отошел немного в сторону, однако через минуту его обида улетучилась и, опять подойдя к отцу, он сам стал забавлять маленького братишку, Шади целовал его, щекотал ему ножки. Он видел, как играют с маленьким взрослые.

У Юлиш же и в воскресенье хватало забот, так что ей было не до отдыха. И хотя свекровь моталась по дому всю неделю, однако немало дел оставалось и Юлиш. И даже если бы по дому все было переделано, Юлиш все равно бы нашла себе работу, так как жена бедного человека никак не может позволить себе бездельничать даже в воскресенье. Едва она успела привести в порядок детишек, как нужно было готовить обед, а потом помочь свекрови заштопать мешки, с которыми та накануне не успела управиться (вечером их нужно было отнести на хутор).

Юлиш бежала то на кухню, то во двор и так же, как старая Бакошне, приговаривала:

— Ни минуты нет покоя, и так, видно, до самой смерти…

Шандор, поиграв с малышом, начал не спеша одеваться. И тут не обошлось без Юлиш: она подала мужу чистую рубаху, достала из шкафа выходной костюм, праздничные сапоги. Шандор собирался не в церковь, а всего-навсего к соседям, к Фаркашам, у которых сегодня собирались все поденщики, нанявшиеся на уборку урожая. Работать они начали еще с середины недели, а теперь им нужно было собраться и кое-что обсудить сообща.

Правда, весной они уже несколько раз собирались и все как следует обсудили. Каждый из них прекрасно знал, что именно он должен был делать, тем более что вместе они работали уже не первый год… И все-таки не мешает еще раз все обсудить, чтобы потом не было никаких недоразумений. Молотьба — кампания весьма ответственная, и ее нужно проводить, как важную военную операцию, по заранее разработанному плану; одержать в ней победу можно лишь тогда, когда рассчитан каждый шаг и все как следует согласовано. Особенно важно это сейчас, когда увеличилось число молотилок и на клин иногда приходится по пятнадцать — двадцать штук. Тут нетрудно и переругаться меж собой: ведь каждый хозяин заинтересован в том, чтобы его зерно как можно скорее оказалось в мешках и амбарах.

Порой споры перерастали в крупный скандал. Один такой случай произошел прошлым летом и у них в артели, когда они работали на ченгеледском участке. Правда, виноват в этом был сам хозяин. Они заранее договорились с ним, что обмолот будут производить на двух молотилках. Когда же дошло до дела, то хозяин вдруг заявил, что нанимает лишь одну молотилку. Разумеется, ни одна из артелей не собиралась уступать другой себе в ущерб, так как к тому времени во всей округе обмолот, можно сказать, был уже закончен, а тут еще предстояло обмолотить по крайней мере тысячу валков, уложенных в два стога. Работы там было не меньше, чем дня на три, да и подзаработать на этом можно было.

Вышло так, что вторая молотилка, работавшая до этого на одном из хуторов, закончила работу быстрее и на час раньше выехала на новое место, чем артель, где работал Шандор. Одну молотилку тащила старая машина, а другую — быстроходный трактор. Получилось так, что на хутор обе молотилки подоспели почти одновременно. Увидев друг друга, обе артели, не сговариваясь, устроили соревнование.

Поденщики со второй молотилки, чтобы ускорить ее продвижение, впряглись в нее сами и потащили. В результате им удалось прибыть на новое место работы первыми.

Артель поденщиков, где работал Шандор, отстала, и, чтобы догнать своих соперников, они решили ехать прямо по полю. Тракторист так и сделал. Однако молотилка сразу же застряла в мягкой пахоте. Как ни старался, как ни пыхтел трактор, как ни царапал землю задними колесами, а молотилку сдвинуть с места не смог, да и сам все глубже и глубже оседал в мягкую почву. Тогда все члены артели — и молодые и старые — начали толкать трактор и молотилку.

Трактор, проехав немного, опять застрял, причем вырыл под собой такую яму, что его с грехом пополам удалось вытащить лишь через полчаса.

А в это время вторая молотилка уже начала поглощать в своем ненасытном зеве сноп за снопом.

Неудачникам ничего не оставалось, как выбраться со своей молотилкой на дорогу и искать в округе хоть какой-нибудь небольшой обмолот.

Опоздавшие и словом не обидели поденщиков со второй молотилки, а вот хозяину-словоотстуннику, который втянул их в такую авантюру, они хотели ребра пересчитать. И пересчитали бы, если б он, увидев опасность, не спрятался в погребе.

Разозлило опоздавших и то, что опередившие их поденщики вдруг встали на сторону хозяина. Более того, те даже начали угрожать им, крича, что если они, мол, сами подобру-поздорову не уберутся из хутора, то их просто-напросто вышвырнут. Тут уж не хочешь, а будешь драться…

Даже самый мирный из пострадавших крестьянин Йожи Мольнар и тот не стерпел.

— Собака и та поумнее вас будет, — обратился он к «конкурентам».

Вот какие случаи бывали летом во время молотьбы. Но даже если дело не доходило до столь острых инцидентов, то с первого и до последнего дня уборки урожая шла ожесточенная конкурентная борьба. Вот почему и сейчас нелишне было еще раз как следует все обговорить.

Кроме того, в артели не хватало одного человека, восемнадцатого по счету, и нужно было решить, кого именно они возьмут. Не хватало Фекете. Он всегда работал в их артели, но на этот раз его арестовали и посадили в тюрьму за кражу.

Как только забрали Фекете, сразу же встал вопрос, кого они возьмут на его место. Людей, разумеется, было сколько угодно, но жена Фекете сразу же пришла в артель и умоляла никого не брать на место ее мужа, заверяя, что к осени, то есть ко времени обмолота, его уже выпустят из каталажки.

— Через трое суток он будет дома! — утверждала Фекетене. — На следующей неделе у него кончается срок. Уж тогда-то его наверняка отпустят!

Правда, эти слова она говорила артельщикам далеко не в первый раз. И хотя они уже перестали верить Фекетене, однако на место ее незадачливого супруга пока никого не брали, считая, что бедняга Фекете и без того достаточно наказан, чтобы его еще на целый год оставлять без хлеба…

А потом, кто знает, быть может, его и в самом деле вот-вот выпустят из заключения?..

Против самого Фекете никто в артели ничего не имел: мужик он был порядочный, свою работу всегда исполнял добросовестно, да и в артели состоял уж не один год. А несчастье, которое обрушилось на него, со всяким может случиться. И не только с бедняком, но и с богатым, только тогда это называют не воровством, а как-нибудь иначе…

До поры до времени артельщики не хотели никого брать к себе: новичок, мол, пока приживется, пройдет несколько лет. Однако и ждать Фекете они уже больше не могли и потому решили взять кого-нибудь вместо него.

Шандор не спеша оделся. Смочив волосы водой, причесался перед зеркалом и отправился на артельное собрание. По улице он шел не спеша, с чувством собственного достоинства, как человек, которому принадлежит вся улица.

Когда Шандор проходил мимо дома Вечери, тот крикнул ему через изгородь:

— С тех пор как стал домовладельцем, ты и носа к нам не кажешь. Не хочешь знаться с такими бедняками, как мы, а?

Шандор поздоровался с Вечери и, перебросившись с ним несколькими словами, пошел дальше.

Во дворе у Фаркашей собралась почти вся артель, не было только самого старшего, До его прихода говорили о том о сем, а в основном — об уборке урожая и о том, что обмолот в этом году, видимо, будет нелегким.

— Как следует придется поработать, это уж точно!

— А если до того времени еще дождичек прихватит, то закопаемся мы в соломе.

— Главное, чтоб намолот был хороший, тогда и солома не помешает.

— По семь-восемь центнеров с хольда возьмем по кругу.

— По крайним участкам вряд ли. Там пшеничка не такая уж хорошая, а вот овес и там вымахал.

Беседа текла неспешно. Свои мысли подкрепляли жестами. Затем стали вспоминать, в каком году в это время стояла точно такая же погода, когда был точно такой же урожай.

Дьере сидел прямо на земле, прислонившись спиной к стене. Сняв башмак, он демонстрировал свою ногу, которой он нечаянно наступил на косу и сильно порезал. Рана уже немного поджила, но разрез был очень глубоким. Стоило только кому-нибудь подойти к Дьере, как он тут же снимал башмак и, размотав грязный бинт, показывал пораненную ногу, объясняя, как именно это произошло. Рассказывал он совершенно бесстрастным тоном, будто речь шла вовсе не о его собственной ноге.

Ощупав со всех сторон опухшую ногу, он начинал не спеша забинтовывать ее, однако через несколько минут вновь показывал ее кому-нибудь другому.

— Никак не хочет заживать, паршивая, — объяснял он. — Не знаю даже, как буду работать…

— Подорожник надо привязать: здорово помогает…

— А лучше всего — свежего коровьего навоза! Быстрее всего зарастет…

— А еще лучше, соседушка, привязать листья волчьей ягоды. У меня в прошлом году тоже такое было. Привязал, а через трое суток как и не бывало…

Дав Дьере несколько полезных советов, перевели разговор на прежние темы. Дьере вскоре и сам позабыл о своей порезанной ноге.

— В двадцать третьем году было точно такое же лето, — проговорил он. — Я тогда работал у Неметов. Жена вязала мне снопы. Сколько же тогда сорняков было! Ну пропасть! В ту пору мы с хольда тридцать копен делали. Только уж солома была, скажу я вам, прямо как тростник…

Наконец пришел и старший артели. Жил он на окраине села, и все его не очень хорошо знали, тем более что он отличался довольно-таки замкнутым характером. Человек он был неплохой и со своими обязанностями справлялся хорошо. Что ни говори, а многие старшие артелей, какую ни возьми, были людьми хитрыми и при дележе заработанного хлеба всегда действовали так, чтобы им доставалось на несколько центнеров больше, чем остальным. Про этого же такое грешно было бы сказать. Да если бы даже за ним что и заметили, то никто и не пожаловался бы: все равно было бы бесполезно, так как он приходился родственником хозяину молотилки. Правда, он никогда не пользовался этим, однако и запанибрата ни с кем из артели не был. Короче говоря, он умел поддерживать в артели строгий порядок и железную дисциплину.

Вот и сейчас, стоило ему только появиться, как сразу же смолкли все разговоры. Артельщики молча окружили его.

— Ну так что надумали, люди? Кого возьмем в артель на место Фекете? — спросил старший.

У каждого из артельщиков была своя кандидатура: у одного — сын, у другого — зять, у третьего — свояк или кум. Наиболее авторитетным считалось слово Йожи Мольнара, а он предложил взять Михая Гелегонью, своего деверя.

Само собой разумеется, у тех, кто хотел предложить свои кандидатуры, сразу же нашлись всевозможные возражения:

— Уж больно он книжки любит читать. Он и на поле…

— Для него самое главное — политика…

— От него не будет проку. Как только начнет мешки таскать на горбу, сразу же выдохнется.

— Разве такой человек нам нужен? За него нам же самим и придется работать.

Мольнар начал горячо защищать деверя, перечисляя все его достоинства, в которые и сам мало верил. Так, например, Мольнар заявил, что его деверь не только по одному мешку, но и по два таскать может: один — на спине, а другой — под мышкой…

— Пустые — да! В это я еще могу поверить, — не без ехидства заметил старый Фаркаш.

Чтобы прекратить препирательства, старший артели решил наконец высказать собственное мнение:

— Подождите, люди! Так мы никогда ни до чего не договоримся. Напарником у Мольнара был Фекете, значит, Мольнару и выбирать. Если тот будет лодырничать, значит, ему самому придется тащить лямку.

— Мой деверь — сильный мужик! Нисколько не слабее меня, это уж точно.

— А он работал у машины?

— Каждое лето.

— А сейчас он почему не в артели?

— В прошлом году у них молотилка сломалась, а в нонешнем еще никуда не устроился.

После долгих споров в конце концов решили взять Гелегонью. Раз Мольнар предложил его, так тому и быть: сам пожалеет, если плохого работника выбрал себе в напарники.

Еще предстояло найти замену одной девушке, которая заявила, что выходит из артели.

Старый Борш предложил взять вместо нее свою дочь Эсти. Ее приняли без всяких споров. Эсти была здоровой, крепкой девушкой. Несколько лет назад она уже работала в артели, из которой ушла только из-за сына Карбули.

Обсудив еще кое-какие вопросы, артельщики разошлись.

Шандор, вернувшись домой, застал там гостей — младшего брата с женой и мать Юлиш. Они были на базаре и по пути домой зашли к ним.

Теща Шандора, худая, костистая старуха, сидела на стуле посреди кухни и была похожа на ведьму, оседлавшую метлу. Одета она была во все черное, даже на шее у нее висел черный шарф, хотя и на улице, и в доме было по-летнему жарко. Возле ее ног на полу стояла корзина. Достав из нее яблоко, старуха пыталась подозвать к себе маленького Шади, который лишь издали наблюдал за бабкой. Потеряв надежду заманить внука, теща ушла в комнату, где начала о чем-то шептаться с Юлиш.

— Эй ты, родственница, опять надумала рожать? — Шандор кивнул в сторону жены брата, у которой живот дорос уже до подбородка. — Не боишься, что у нас на крыльце родить придется?..

Женщина покраснела как маков цвет и в смущении начала теребить фартук.

— Нет, по нашим подсчетам, еще недели две ждать надо, — вместо жены ответил муж.

— Ну-ну, смотрите! В такую жару пшеничка и та созревает скоро…

Старая Бакошне спешно готовила обед: налила в большую кастрюлю воды, всыпала щепотку соли и бросила несколько картофелин, решив угостить гостей хоть тарелкой супа, раз уж они пришли…

— Что у вас нового? — спросил Шандор гостей.

— Ничего особенного. А вы слышали, какое несчастье случилось со стариком Габнаи?

— Ничего не слышали. А что с ним?

— Когда он быков запрягал, так один будто сбесился и пырнул старика в живот. Тот чуть было богу душу не отдал, до сих пор в постели лежит.

Все немного поохали.

— Ай-ай-ай, — несколько раз подряд произнесла Бакошне и, попробовав суп, бросила в него еще щепотку соли.

— Хороший дом у вас будет, — сказал брат Шандору.

— Хороший, если в порядке держать будем. У нас и малыш хороший, — проговорил Шандор и принес спящего Пали: — Посмотрите, какой ребеночек! Посмотрите хорошенько! Вот и у вас такой же будет.

Малыш проснулся и начал пищать. Услышав это, из комнаты стрелой вылетела Юлиш и набросилась на мужа:

— Зачем разбудил ребенка? Теперь мне опять нужно его укачивать! — Забрав кроху у Шандора, Юлиш дала Палко грудь.

Мать Юлиш вернулась из комнаты и, опять усевшись посередине кухни, начала приманивать к себе яблоком Шади. Тот наконец подошел к ней, но, выхватив яблоко, убежал в комнату.

— Какой пострел! — сказала старуха и улыбнулась.

— Вся беда в том, что он редко видит вас, сватья, вот потому и дичится, — утешила старуху Бакошне.

Они немного поговорили о том о сем, помолчали, потом вспомнили кое-какие житейские мелочи…

На дворе было по-летнему тепло. Сегодня, в воскресенье, жара никому не мешала. Шандор разделся до нижнего белья и, бросив на прохладный земляной пол кухни мешок, улегся спать.

2

Край неба порозовел, обещая скорый рассвет. Одна из копен, стоявших на поле, вдруг зашевелилась, а через секунду из нее кто-то вылез, стряхнул с себя солому и, накинув на плечи пальтишко, а на голову нахлобучив высоченную баранью шапку, зашагал к молотилке. В предрассветном полумраке тень мужчины казалась такой большой, словно это шагал не человек, а медведь.

Это был Михай Борш. Он шел будить своих артельщиков. Правда, для этого ему достаточно было громко крикнуть, однако по стариковской привычке он уже не мог много спать и потому считал за честь исполнять роль будильника.

Заглянув под молотилку, где спали артельщики, укрывшись рядном, он проговорил:

— Вставайте!

А затем, взяв в руки деревянные вилы, начал оправлять копну, чтобы потом удобнее было совать пшеницу в молотилку.

— Ребята, вставайте! — крикнул старший артели и, чтобы убедиться, что все проснулись, прошелся вдоль копны. Тех, кто постарше, он потряс за плечо, а кто помоложе — толканул ногой. Все они спали неподалеку друг от друга, укрывшись по плечи свежей соломой. Лежали так, как их свалила вчерашняя усталость, и так, чтобы утречком было удобнее встать и снова приняться за работу. Артельщики мигом поднялись из соломы и начали быстренько раздеваться, так как на ночь каждый из них натянул на себя все, что было под рукой, потому что ночи в поле стояли уже довольно прохладные.

Умываться они не стали, решив, что через несколько минут все равно запылятся как черти. Вот перед завтраком они плеснут несколько раз водой в лицо да помоют руки, а до этого жалко на умывание и время-то тратить. Одни только девушки, работавшие в бригаде, не упустили случая привести себя в порядок: они тут же повытаскивали маленькие зеркальца, хотя рассмотреть в них свои лица им не удавалось, так как еще не рассвело.

Не было и трех часов, когда затарахтел трактор, а вслед за этим над молотилкой поднялось облако пыли. Все громко закричали:

— За работу, ребята! За работу! На сегодня и ста пятидесяти центнеров не будет!..

Артельщики сразу же принялись за работу. Поднимая на вилы большие охапки пшеницы, они совали их в темную ненасытную пасть молотилки.

Первые движения работающих были медленными, так как люди еще полностью не проснулись, но с каждой минутой темп все усиливался и усиливался, и скоро солома пошла так густо, что двое артельщиков с трудом успевали отбрасывать ее.

Вскоре все так разошлись, что работали весело, почти играючи.

Йожи Ковач, второй человек после старшего артели, подобно полководцу на поле боя, громкими криками указывал артельщикам, куда и как класть, хотя они и без этого делали все быстро и ладно.

Старший артели тоже не стоял на месте: он то и дело прохаживался вдоль стога, краем глаза поглядывая, как идет скирдование соломы. Однако старший поглядывал так, чтобы никто не заметил, будто он-де интересуется работой Йожи Ковача.

«Пусть делает как хочет, — отмечал про себя старший. — Мне-то со стороны виднее, что стог получается кособокий, того и гляди, упадет. Да и основание у него такое широкое, будто решили укладывать башню какую. Ну да ладно, пусть делает, я ему ни слова не скажу… Вот когда стог завалится, тогда-то и скажу, как нужно было делать… А стог обязательно завалится: вот еще чуть-чуть его поднять — и он завалится. Кто понимает, тот сразу заметит…»

Старший старался совсем не смотреть на работавших, чтобы потом никто не мог его упрекнуть, будто он все видел, а ничего не сказал. Вот если бы они позвали его да спросили, тогда бы он объяснил им, как нужно класть по-настоящему. Конечно, если они попросят…

Закрыв глаза, старший зашел за стог, а сам, как охотничий пес, прислушивался, не позовут ли его. Но его почему-то никто не звал. Не выдержав, он вернулся на другую сторону, мысленно говоря самому себе, будто идет всего-навсего напиться воды. Правда, кувшин с водой стоял рядом с ящиком, где лежал инструмент, но старший, передумав, направился к колодцу, где была свежая вода, не то что в кувшине.

Дойдя до конца стога, он на миг остановился и, прищурив один глаз, внимательно осмотрел его.

— Кривой как есть, — неуверенно пробормотал он и пошел к колодцу.

Все дело в том, что всего несколько дней назад он сам был старшим стогометателем, а до этого он, считай, лет десять занимался этим делом. И расстался он с этим совсем не потому, что не справлялся, нет, конечно…

Просто ему сказали, что он уже стар для такой работы и уже не может…

Первым об этом заявил хозяин, у которого они тогда работали. Ему, видите ли, не понравилась его работа. Вот он возьми да и скажи: мол, стога очень низкие и чересчур длинные; этак все гумно можно ими загромоздить.

— Ваш шеф, видать, хорошие длинные колбасы умеет набивать, — поиздевался тогда хозяин.

Но если бы только этим и ограничилось дело! Так нет же, хозяин тут же начал ругаться, крича, что больше он с ними никогда не будет иметь дело, так как они-де не умеют как следует сметать стог.

Вот после этого-то артельщики и объявили ему свое решение и на его место поставили Ковача, а его, будто в насмешку, назначили метать полову.

Сначала он никак не хотел смириться с таким решением, даже грозился бросить работу и вообще уйти домой. Однако, увидев, что его угроза не достигла цели, молча принялся за полову. И начал работать, будто ничего не случилось, только с тех пор замкнулся в себе…

Работая на новом месте, он все время невольно вспоминал минувшие десять лет работы, вспоминал, где и когда метал он стога и какие похвалы слышал. Ведь он был лучшим стогометателем во всей округе! А теперь ему говорят, будто он уже не умеет этого делать. Он действительно немного постарел, его стала чаще мучить одышка, однако он готов еще хоть с кем посоревноваться: ведь чтобы сметать хороший стог, нужна не только сила, но еще и умение. Хорошим стогометателем нельзя сделаться: им нужно родиться. Сметать хороший стог труднее, чем построить хороший дом. Пусть теперь Ковач сделает хоть один такой стог, каких он метал сотни!.. Пусть попробует!

Старший мысленно утешал себя тем, что рано или поздно его все равно будут умолять вернуться на прежнее место. И именно не просить, а умолять, так как воочию убедятся, что ни Ковач, ни кто другой не сможет так справиться с соломой, как он. Вот тогда он им и скажет: пусть, мол, не делают из него дурака; куда его поставили, там, мол, он и останется.

Возвращаясь от колодца, он уже не думал о том, что артельщики его могут увидеть или даже заговорить с ним. Он готов был остановиться напротив стога, критически осмотреть его, а затем, взяв в руки вилы, поправить его на свой манер.

— Эй, дядюшка Михай, что скажете? Ну как, нравится вам стог?! — крикнул ему Ковач, стоя на самом верху. — Иди вы любите только длинные и тонкие копенки?! — Прокричав это, Ковач громко засмеялся.

Михай ничего не ответил и, пробормотав себе под нос какое-то ругательство, пошел к своей полове.

Тем временем солнце уже поднялось из-за горизонта, осветив белесое одеяло утреннего тумана. Увидев солнце, артельщики так обрадовались, что вмиг забыли о работе и затеяли игры, будто только для этого и собрались сюда. Парни и девушки перекидывались шутками, острыми словечками. К этой словесной игре сразу же примкнули и молодожены.

Пишта Фаркаш, например, настолько осмелел, что, подобравшись к одной из девушек, поцеловал ее. Девушка громко завизжала, к ней на помощь кинулись подружки. Они схватили Пишту и, хотя он отчаянно сопротивлялся, бросили его в солому. Одна из девушек предложила в наказание раздеть парня.

— Посмотрим, нет ли у тебя блох в штанах!.. — хохотала озорница.

Девушки с громким смехом и визжа от удовольствия стащили с Пишты брюки. Через минуту они наполовину стащили и исподники, однако в это мгновение парню с грехом пополам удалось наконец вырваться из цепких девичьих рук. Поддерживая одной рукой исходники, а другой брюки, Пишта со всех ног бросился бежать.

Артельщики, наблюдавшие эту сцену, покатывались со смеху и криками подбадривали озорниц. Даже семидесятилетний Шандор Бак и тот не остался безучастным: он так хохотал, что его большой живот ходил ходуном, а пуговицы на пиджаке, казалось, вот-вот все до одной отлетят с треском. Под мышкой у Бака была зажата литровая бутыль с палинкой. Вдоволь нахохотавшись, он предложил всем отпить из нее:

— Промочите немного горло-то!

— Ну, будем здоровы! — ответили ему, и бутыль пошла по кругу.

Все были очень довольны, что пить пришлось из горлышка, а не из стаканов.

Добрый глоток палинки еще больше взбодрил артельщиков, и они запели. Пели все: и те, кто метал стога, и те, кто обслуживал молотилку, и те, кто убирал полову. Пели, не обращая внимания на то, что в рот залетала пыль, а шум работающей молотилки заглушал их нестройный хор.

В семь часов молотилку остановили: настало время завтрака. У колодца вымыли руки и лица. Вытирались кто краем фартука, кто подолом рубахи.

Завтракали хлебом с салом, — разумеется, если у кого было сало. У некоторых, кроме хлеба, ничего не было, разве что луковица. И то хорошо: все же не пустой хлеб ели!

Настоящая работа началась после завтрака. О том, что она была настоящей, свидетельствовало хотя бы то, как они к ней готовились. Молодые мужчины и парни разделись до пояса, и не столько потому, что им было жарко, сколько потому, что сухая солома, забиваясь под рубаху, портила материю. И хотя жаркое солнце порой обжигало им кожу, а солома больно колола тело, стремление сберечь одежду было превыше всего.

Не раздевались только старики и пожилые: им не подобало ходить голышом. Разумеется, не раздевались и девушки. Всю голову и большую часть лица они закрывали платком, чтобы защитить их от пыли. Однако платок предохранял лишь от крупной пыли, а мелкая, как ни старайся, залезала повсюду: покрывала все тело, лезла в глаза и уши, и даже в легкие. Во время всего обмолота и несколько дней после него артельщики плевались сгустками пыли.

Так что работа до завтрака по сравнению с той, какая началась потом, была тихой разминкой. А теперь с каждым часом становилось все жарче и жарче. Пыль поднялась столбом, а темп работы все увеличивался и увеличивался, все сильнее подгоняя артельщиков. Постепенно стихли шутки — теперь было не до них. А если и выдавалась минута-другая передышки, то все бросались к кувшину с водой или же спешили к молотилке, чтобы собственными глазами посмотреть, как течет в мешки пшеничка. И тогда подставляли под золотой ручеек сложенные лодочкой ладони и, набрав в них зерна, старались определить его вес, любовались его цветом, а в довершение всего брали в рот несколько зерен и разжевывали их, чтобы почувствовать вкус свежего хлеба.

Молотилка работала вовсю, и старший артели едва успевал завязывать наполненные зерном мешки и подавать пустые.

Артельщики, работавшие у молотилки, с такой поразительной быстротой совали снопы в машину, что иногда казалось, будто она задыхалась. В такие моменты следующую порцию приходилось давать ей поменьше. А над молотилкой, над скирдами да и над всем хутором стояло густое облако пыли.

Эсти Борш работала на выгребке сбоя, которого было так много, что временами она прямо-таки не успевала очищать решетку. Густая пыль резала глаза, мешала дышать. До боли сжав зубы, девушка проталкивала сбой, но только она успевала протолкнуть одну пробку, как возникала новая. Попросить кого-нибудь помочь ей Эсти стеснялась и старалась справиться сама. Иногда ей казалось, что все ее старания напрасны и она вот-вот задохнется в этом непрекращающемся потоке сбоя.

Вдруг кто-то взял у нее из рук вилы и за несколько секунд очистил весь выход.

Это был Анти Бенке. Убрав пробку, он молча отдал девушке вилы и удалился на свое место. Он приходил ей помочь несколько раз, а ведь у него и самого работы хватало: солома все прибывала и прибывала, а стог все рос и рос. И все же он выкраивал минутку, чтобы помочь Эсти. Орудуя вилами рядом с ней, Анти ничего не говорил ей, лишь иногда плечом касался ее плеча, и это прикосновение для них обоих было красноречивее многих слов.

Один из артельщиков, работавший на вершине стога, начал перебранку с Ковачем.

— Я ж тебе говорю, чтоб ты не туда клал, скотина! — сделал ему замечание Ковач.

С этого, собственно, все и началось. Парень не стерпел обиды, и они схватились. Упав на солому, они барахтались в ней до тех пор, пока оба не скатились на землю. Большинство скирдовщиков, разумеется, встали на сторону своего товарища.

Оказавшись на земле, они начали размахивать кулаками и громко кричать:

— Что-то ты слишком заноситься стал…

— Мы тебе покажем!

— Осторожно, а то как бы тебе самому не попало!..

Ссора принимала угрожающий характер.

Между стогометателями и подносчиками соломы всегда возникали конфликты. Первые считали за честь метать высокие стройные стога — такие, чтобы они не были похожи на колбасу. Если стог оказывался не совсем удачным, то хозяин, как правило, винил стогометателей. Те же, кто подносил солому, всегда были заинтересованы в том, чтобы не носить солому издалека и не подавать ее слишком высоко.

На этот раз интересы этих двух групп артельщиков опять столкнулись, так как Ковач хотел сметать стог повыше.

В конце концов Ковач не выдержал и, толкнув парня, начал колотить его деревянными вилами. Несколько парней бросились выручать своего товарища. Вмиг все побросали работу. Даже старый Михай Борш и тот, схватив вилы, подбежал к дерущимся и закричал:

— Это не стог, а какая-то башня! Как на такую высоту подавать солому?!

Старик выкрикивал слова с такой ненавистью, будто ему хотелось сию же минуту разбросать этот стог. И он действительно подстрекал своих товарищей к решительным действиям. Их противники тоже кричали. Очень скоро ссора приняла всеобщий характер. Все уже забыли про тех двух виновников, из-за которых разгорелся сыр-бор.

Две враждующие группы артельщиков стояли друг против друга с таким видом и решимостью, будто хотели разорвать своих противников.

— Я сразу же понял, что это будет за стог! — продолжал кричать Борш. — Таких стогов в господских имениях и то не делают! На него аэропланом нужно солому подавать… Если Ковач такой высокий, пусть сам и подает солому!..

Ругаясь на чем свет стоит, примчался старший артели.

— Боже милостивый, что здесь творится! — воскликнул он. — Да вы что, с ума все, что ли, посходили? А ты замолчи, старый дурень! — набросился он на Борша, а затем полез на стог, чтобы разнять там дерущихся. — Вы цыгане или порядочные люди? Да вас после этого ни один хозяин больше не наймет!..

С грехом пополам наконец удалось восстановить спокойствие. Артельщики, повесив головы, разбрелись по своим рабочим местам, а спустя минуту опять заработала молотилка.

Вскоре все работали так, будто никакого скандала и в помине не было. А Ковач, как ни в чем не бывало, громко распоряжался:

— Клади сюда, Пишта! А ты, Фери, вот сюда! Еще немножко повыше, дружище!..

И если бы сейчас кто-нибудь напомнил этим людям, что всего несколько минут назад они готовы были убить друг друга, то его бы попросту избили или, по крайней мере, обвинили в грубой лжи. Казалось, горячие солнечные лучи словно спаяли этих людей, превратив их в нераздельное целое.

Лишь один старый Борш бормотал себе под нос, что он, видимо, навсегда распрощается с этой бандой. Правда, старик не раз говорил это…

Шандор кидал снопы. Солнце палило нещадно. От его безжалостных лучей негде было укрыться. Шандор буквально изнемогал от жары. За две недели, с тех пор как начался обмолот, он ни разу не болел и не чувствовал себя так плохо, как сейчас. А вот теперь ему казалось, что он не дотянет до обеденного перерыва, и не столько от усталости, сколько от жары. Через каждые десять минут Шандор подбегал к кувшину с водой, чтобы хоть немного освежить себя, но плохая колодезная вода не только не освежала, а скорее усугубляла общее состояние: от нее так пучило, что каждый раз, когда он поднимал вилы с большим пуком соломы, ему казалось, будто живот его вот-вот лопнет. Однако не пить он не мог, так как нужно было хотя бы смочить пересохшее горло.

Пот лил с него ручьями, отчего пыль превращалась в липкую грязь, которая до боли щипала разгоряченное тело и к которой мгновенно приставали колючие усики пшеницы и мелкие комочки, больно вонзаясь в кожу. От нестерпимой жары кружилась голова, а неумолимые солнечные лучи с каждой минутой все сильнее и сильнее проникали в мозг.

Чтобы хоть капельку освежиться, Шандор попробовал помахать перед лицом ладонью, однако воздух был настолько раскален, что никакого ветра не получилось. Хорошо бы укрыться где-нибудь в тени! Но где ее здесь возьмешь? Минутное облегчение наступало, лишь когда он прикладывался к кувшину с водой, однако чем больше он ее пил, тем хуже становилось его самочувствие. Он чувствовал, что если сейчас он не приляжет хотя бы на полчаса в тени, чтобы чуточку передохнуть, то наверняка свалится совсем. Но разве он может просить ребят, чтобы они разрешили ему отдохнуть с полчасика? Нет, конечно. Хотя бы из одной гордости. У каждого своей работы полно. Не хватает только, чтобы они еще и за него работали! На верху стога и двое справлялись, а тут, внизу, где работал он, и трое еле успевали. Попросить помочь ему тех, кто подносил солому, он тоже не мог, так как им и без него доставалось. Он даже крикнуть им не мог, чтобы они работали потише. Не мог хотя бы потому, что боялся — а вдруг кто-нибудь язвительно бросит ему:

— С таким работничком до рождества с обмолотом не управишься! А тот, кто не может, пусть лучше и к молотилке близко не подходит!..

Шандор до боли сжал зубы и решил, что скорее сдохнет, чем откроет рот.

Однако одного желания оказалось явно недостаточно, нужна была еще и сила. У Шандора кружилась голова, и он, естественно, сбивался с ритма и клал снопы не туда, куда нужно. А тот, кто работал рядом с ним в паре, ждал, конечно, чтобы ему подавали солому под руку. Шандор очень ослабел, голова у него шла кругом, сердце бешено колотилось, а живот готов был разорваться на части. Шандор с трудом стоял на ногах.

— Что с тобой, браток? — спросил его Гелегонья, которому он подавал солому. — Силенки, что ли, отказали? Что-то ты все время не туда подаешь?

Шандор с трудом поднял голову и улыбнулся, однако улыбка у него получилась такой вымученной, что Гелегонья подошел к нему ближе.

— Ну что, браток? Уж не заболел ли ты?

— Живот… от этой проклятой воды…

— Иди приляг на часок, — тихо сказал Гелегонья, внимательно вглядываясь в побледневшее лицо Шандора.

Шандор начал было отнекиваться, но Гелегонья взял его под руку и слегка подтолкнул:

— Лучше сейчас полежать часок, чем потом целую неделю. Я пока поработаю за тебя, раз нужно.

— Не надо, Михай. Я сам, только вот немного…

— Не говори так много, а лучше иди! Может, когда-нибудь и ты мне поможешь.

Шандор добрел до деревьев и лег в их тени. Отсюда до молотилки было далековато, и доносившийся ее шум убаюкивал. Положив голову на землю, Шандор уснул.

Когда настало время обеда, всех артельщиков, даже самых сильных, шатало из стороны в сторону. Они расположились в тени деревьев и, вытащив из своих котомок по краюшке хлеба и все, что у кого было, принялись жевать всухомятку, так как сегодня женщины не принесли им из села горячий обед.

Сидя друг возле друга, они казались одной большой семьей, в которой наконец собрались все от мала до велика.

Эсти Борш и Анти Бенке сидели рядом и, пока ели, молча смотрели друг на друга. Здесь почти каждая девушка имела своего парня, однако у Эсти и Анти были самые серьезные намерения. Об этом хорошо знали все, и потому им старались не мешать. Разве что беззлобно подшучивали:

— Да не смотрите вы друг другу в рот!..

— Может, они замерзли, раз так прижались?

— Прижались, чтобы ветер не продул…

— Они друг у дружки в тени, чтобы солнце голову не напекло.

После обеда многие артельщики прилегли немного отдохнуть, однако не успели они задремать, как раздался крик:

— Ребята, за работу!

И опять все начали работать.

Вечером, с наступлением темноты, молотилку остановили и артельщики собрались поужинать чем бог послал: кто — хлебом с салом, а кто — одной луковичкой.

Во время ужина к артельщикам пришел Пали Карбули, у которого по соседству находился небольшой участок земли.

«Как они тут с обмолотом покончат, так и до меня доберутся», — подумал он, а вслух спросил, когда они будут обмолачивать его зерно.

Пали принес с собой кларнет и решил немного поиграть артельщикам. Они охотно слушали его, а те, у кого был голос, подсели к нему и затянули песню.

Эсти Борш тоже подсела к поющим. Она сидела рядом с отцом, недалеко от Пали. Ее смущало то, что все наблюдали за ней, и она старалась придать своему лицу безразличное выражение, хотя в темноте никто ее лица все равно рассмотреть бы не смог. Сначала ей хотелось уйти отсюда, но она не смела сделать этого, чтобы никто не подумал, будто ушла она из-за Пали. А этот Анти, как назло, куда-то запропастился!..

Артельщики не спеша укладывались на ночлег в соломе. И только парни с девушками пошли на игрища поближе к хутору, где стояли уже сметанные стога. Вскоре оттуда послышались веселые крики и девичий визг.

И лишь одна Эсти осталась сидеть среди поющих, в нескольких шагах от Пали. Парень ни разу даже не взглянул в ее сторону, хотя чувствовал, что песня касается именно его. Ему хотелось встать и уйти, так как отец его давно уже лег отдыхать, но он боялся, что его уход поймут по-другому.

Вскоре Эсти и Пали остались вдвоем. Пали поиграл еще немного, а затем, опустив кларнет, наклонился к Эсти и как бы с удивлением спросил:

— А ты все еще здесь?

— Да.

— А может, ты и разговаривать со мной не хочешь? — Он робко засмеялся.

— Почему же не хочу?

— А так… после того, что произошло…

Вокруг них стояла тишина, лишь со стороны хутора доносились девичий смех и крики парней.

Вечернее небо было усеяно множеством ярких звезд, а на востоке показалась, будто раскаленная, тарелка луны. Вечер обещал быть тихим.

Эсти и Пали сидели в темноте друг против друга и время от времени обменивались редкими, ничего не значащими словами. Казалось, они оба осторожно, ощупью искали сближения, но в этот момент к ним подошел Анти Бенке.

Даже не поздоровавшись с Пали, он спросил девушку:

— Эсти, ты идешь? Я и тебе постелил…

Девушка немного замешкалась, будто не могла сразу встать, а затем поднялась и тихо сказала Пали:

— Спокойной ночи!..

Потом подошла к Анти, и они вдвоем не спеша направились к копне.

А в это время остальные девушки, взявшись за руки, ходили между копен и нараспев кричали:

— Юлиш!.. Ю-лиш!..

Они искали свою подружку Юлиш Кишфехер. Всем хорошо было известно, что за нею ухаживает моторист с молотилки. Видимо, и теперь они скрылись в темноте, подальше от глаз. Девушки звали Юлиш потому, что немного завидовали ей, и еще потому, что хотели показать: они-де не забыли о ней, а она пусть будет осторожна… Но так и не дозвались.

— Юлиш!.. Юлиш!.. — еще раз прокричали девушки.

И вдруг им навстречу из темноты выскочили несколько парней. Парни бросились догонять девушек, а догнав, начали обнимать и шутливо бороться.

Эсти и Анти шли рядом молча. Временами их руки касались, и они несмело взялись за руки. Анти ни словом не упрекнул девушку за прошлое. Он вел себя спокойно и уверенно, как и подобает победителю. Анти сердцем чувствовал, что это лето сблизило его с девушкой сильнее всяких слов. Да и сама Эсти тоже чувствовала это. Она взглянула на парня сбоку, но было так темно, что она увидела лишь силуэт стриженой головы да сгорбленную спину.

Эсти на миг закрыла глаза и сразу же увидела, как Анти слез с копны. На нем были короткие черные брюки, покрытые пылью. До пояса он был обнажен. Она вспомнила, как Анти подошел к ней, взял у нее из рук вилы и с улыбкой на лице начал отбрасывать полову. Он что-то тогда сказал ей, но из-за грохота молотилки она не расслышала слов, однако это было не столь важно, так как, увидев его улыбку, она сразу почувствовала себя лучше.

А сейчас Анти тихонько пожал ей руку.

В конце копны в соломе лежало человек десять артельщиков. Это были пожилые или же семейные люди, которые не пошли на гулянку и легли пораньше отдыхать. Они тихо разговаривали о том, что после обмолота, видимо, получат гораздо больше, чем в прошлом году. Правда, и поработать им пришлось побольше, каждый из артельщиков похудел килограммов на пять-шесть.

— Да, за каждый центнер пшенички по кило…

— Если б от меня зависело, то я бы и по десять кило давал…

Один из артельщиков говорил о том, что он где-то читал, будто уже изобрели такую машину, которая ходит по полю и сама и жнет, и молотит…

— А такой еще нет, чтобы она сразу же и муку молола, и хлеб пекла? И остается только руку протянуть, чтобы взять его?..

Все громко засмеялись, заметив, что это было бы совсем неплохо.

— Вся беда в том, — тоном ученого заговорил Борш, — что машин и теперь много. Только все они не только не суют бедняку в руку краюху хлеба, а забирают у него все, что он имеет. Вот когда я был мальчишкой, не было и в помине ни тебе жаток, ни тебе молотилок, но зато любой бедняк зарабатывал столько, что на всю семью хватало. Что правда, то правда…

— Правда совсем не в этом, дядюшка Михай, — перебил старика Гелегонья. — Машина — вещь хорошая. Зачем же тогда человеку ум дан, если не затем, чтобы облегчить свой труд? Вся беда состоит в том, что эти машины служат не рабочему человеку, а тем, кто его угнетает. Вот в чем вся беда!..

— Неправильно ты говоришь, браток. Уж не хочешь ли ты, чтобы у каждого была своя машина, которой он будет жать свою полоску, а? Если у каждого хозяина будет собственная машина, тогда и мы ему не понадобимся. В крайней случае нескольких человек он наймет… лошадей погонять…

— Я не это имел в виду, а то, чему учит социализм. Чтобы не было ни бедных, ни богатых! Чтобы не было богатеев, на которых бедняки спины гнут… Чтобы все равны были и сообща пользовались и землей, и заводами, и рудниками. Ну и машинами сообща пользовались бы, но не так, как сейчас, когда машины есть только у богатых, а они используют их против бедняков…

— От этих книг один только грех. И богатые и бедные всегда были и будут, — подытожил свое выступление Борш и повернулся на бок, чтобы поскорее уснуть.

Однако остальные артельщики на этом не успокоились и продолжали начатый разговор. Каждый высказывал свое мнение. Один говорил одно, другой — другое. Конечно, было бы неплохо жить так, как говорит Гелегонья, но разве так сделаешь?..

— Сколько раз я тебе говорил, свояк, — вдруг подал голос Мольнар, — что все это хорошо выглядит только в книжках? Хочешь, я еще раз расскажу тебе тот случай, который произошел в управе?..

Несколько человек засмеялись. Кто-то заметил:

— Ну и хитрец же этот Мольнар!..

Однако Гелегонью не так-то легко было сбить с толку. Со спокойствием, которому позавидовал бы любой проповедник, он ответил:

— А сколько раз говорил я тебе, свояк, что все это кажется невозможным до тех пор, пока все будут рассуждать по-твоему? Но далеко не все говорят так же, как ты. К счастью, разумеется.

— Ты, конечно, не так говоришь. Ну, может, еще десяток, может, сотня или тысяча… Но какое это имеет значение по сравнению с миллионами людей?

— У Христа было только двенадцать учеников. Правда, один из них оказался предателем… И все-таки учение Христа одержало верх!..

— Уж не решил ли ты, свояк, стать Христом?

— А ты сам-то, случайно, не рехнулся, свояк?

— Поумнеешь, когда мы уснем.

— Это уж точно, — из-под соломы пробормотал Борш. Это было так комично, что все рассмеялись.

— Ну, браток, тогда стели себе рядом с Боршем, — посоветовал кто-то Гелегонье.

Кое-кто из артельщиков продолжал потихоньку обсуждать затронутые вопросы…

Шандор лежал крайним у копны и смотрел на усыпанное звездами небо. Чувствовал он себя хорошо: от утренней усталости не осталось и следа. Прохлада освежила его, и ему самому даже не верилось в то, что еще сегодня утром ему было так плохо. Вытянувшись на мягкой соломе, он лежал на спине, уставившись взглядом в ночное небо. Ему хитро подмигивали звезды. Они были для него сплошной загадкой. Шандор слушал разговоры артельщиков и объяснения Гелегоньи. Правда, многого из сказанного Шандор не понимал, но интуитивно чувствовал, что Гелегонья, видимо, прав. Однако долго раздумывать над этим он не стал. Подложив натруженные руки под уставшую за день поясницу, Шандор потянулся. Он был доволен собой, доволен тем, что выдержал сегодняшнее нелегкое испытание, отчего у него появилась уверенность, что теперь с ним ничего не может случиться и он заработает свои шесть-семь центнеров пшеницы, а то, может, и все десять. Дом у него есть. Со временем как-нибудь и долг выплатит.

«Конечно, прав Гелегонья, еще как прав, — думал Шандор, — но только стоит ли сейчас так много говорить об этом? Все это так далеко, а совсем рядом есть вещи, которые утешают…»

В нос Шандору попала соломинка, и он громко чихнул.

— Будь здоров! — со смехом пожелал он самому себе и повернулся на бок, чтобы уснуть.

Тем временем с песнями вернулись с гулянки девушки, а вслед за ними пришли и парни. Вскоре все улеглись и, немного поболтав и похихикав, крепко уснули.

Много позже вернулась с гулянки Юлиш Кишфехер. Стараясь не шуметь, она тихо шла на свое место. Однако ее шаги все же услышал кто-то из парней и, будто спросонья, сказал:

— Собака вокруг бродит…

— Сожрет еще сало, — проговорил второй голос.

— Ударьте ее по ногам!.. — посоветовал третий.

Несколько человек тихо засмеялись, но скоро снова наступила полная тишина.

И только звезды по-прежнему светили в небе да луна немного сползла к горизонту, будто наклонилась над спящими, охраняя их тревожные сны.

Дорога вдали делала поворот, отчего напоминала русло высохшей реки. Толстый слой пыли, покрывавший дорогу, был похож на слой соды. По обеим сторонам дороги изредка попадались тутовые деревья, за которыми располагались огромные делянки кукурузы. Покрытые густой пылью листья давно ждали благодатного дождя. Нещадно палило солнце, и казалось, было заметно, как под его безжалостными лучами страдали растения. Лишь иногда откуда-то издалека налетал небольшой порыв ветра, поднимая в воздух густое облако пыли. И только это можно было принять за признак жизни среди безжизненной степи. А появление фигурок людей на дороге вообще воспринималось как некая шутка.

Однако люди и в самом деле шли: женщины и много-много детей. Они несли в руках плетеные корзинки или завязанные узелки и туго набитые вещмешки. Все двигались по направлению к хутору. Вся эта растянувшаяся по дороге процессия была похожа на толпу беженцев, спасающихся от вражеского нашествия и уносящих на себе свои скудные пожитки. Некоторые женщины несли за плечами завернутых в платки грудных детей.

На самом же деле это были не беженцы, а жены и сестры артельщиков. Они несли горячий обед: кто — мужу, кто — отцу, кто — брату. Они проделали путь в несколько километров и очень спешили, чтобы поспеть вовремя.

Еще издали можно было определить, что все они из Сапожной слободки. Дело в том, что во главе этой процессии шагал Яниш Воробей — единственный мужчина во всей толпе. Взяв на себя роль «полководца», он так широко шагал своей скрипучей деревянной ногой, будто измерял метром длину дороги.

Молодые женщины и подростки без особого труда поспевали за ним, а вот самые маленькие и самые старые то и дело отставали.

Дочка Дьере тащила узелок, где находилась кастрюлька с супом, почти по самой земле, отчего на дороге оставался след от супа.

Старая тетушка Боршне то и дело останавливалась и, поставив корзинку на землю, садилась на обочину и растирала гудевшие от ходьбы ноги. Затем она вставала и быстро семенила за ушедшей процессией, а догнав ее, снова садилась отдохнуть.

В конце концов одна из женщин сжалилась над старухой и забрала у нее корзинку, чтобы тетушке Боршне было легче идти. Это случалось каждый раз, и тетушке Боршне, собственно говоря, и незачем было ходить туда и обратно, так как ее корзинку или узелок все равно почти всю дорогу нес кто-то другой. Однако никто ни разу не сказал ей, что ей лучше остаться дома.

Откровенно говоря, всю еду, вместе взятую, запросто могли бы отнести артельщикам три-четыре женщины, а в другой раз это же могли бы сделать другие три-четыре женщины. Однако на это никто никогда бы не решился, и потому ходили все до единого, проделывая немалый путь из-за одной тарелки супа и теряя по полдня времени. Так поступали и в прошлом году, и несколько лет назад, и, видимо, даже несколько веков назад, отчего эта привычка превратилась как бы в обычай, который никто не решался нарушить.

Жена молодого Бакоша семенила возле дядюшки Яниша Воробья. Если б не существовало неписаного закона, согласно которому во главе группы женщин непременно должен был идти мужчина, пусть старый и даже на деревянной ноге, но все-таки мужчина, то Юлиш сама бы возглавила эту процессию, лишь бы только она поскорее двигалась. Не успели они пройти и половины пути, как ей уже хотелось поскорее оказаться дома. А теперь домой она попадет только поздно вечером.

«Боже мой, лишь бы только за это время там ничего не случилось! — со страхом думала она. — Может, нужно было послать обед со свекровью, а самой остаться дома?.. А я что сделала?..»

Вчера поздно вечером возле их дома остановилась повозка Хорвата Береца. Он вез дочку Бакошей к врачу. Бедная девочка пластом лежала на повозке и, сколько к ней ни обращались, никому не отвечала и, казалось, никого не узнавала. Хорват сказал, будто она наколола ногу на жнивье, а затем в рану что-то попало и она загноилась.

Юлиш уселась на повозке рядом с девочкой, а та, открыв глаза, никак не могла сообразить, где она находится и что с ней происходит. Юлиш взяла девочку за руку, погладила ее сжатый кулачок и со слезами на глазах начала причитать:

— Розика… девочка моя… это я… Розика… Разве ты меня не узнаешь?..

Хорват изо всех сил погонял лошадей. Время от времени он оглядывался и, будто оправдываясь, говорил:

— Из-за такой маленькой ранки такая беда… Наверняка она ее расцарапала еще больше… Моя жена сразу же забинтовала ей ногу… Мы ей говорили, чтобы она остерегалась… А потом нога начала опухать… Если бы ей не больно было наступать на нее, то она бы ничего и не сказала… Такая неосторожность!.. Ничего не попишешь! ребенок — есть ребенок!.. Ему не до осторожности…

Вскоре приехали к сельскому врачу, старому Бекшичу. Что он говорил Хорвату, Юлиш не знала, так как ее оставили на улице. Нервно расхаживая перед домом врача, она с трудом сдерживала себя, чтобы не побежать к мужу за помощью…

— На ночь положите на ногу холодный компресс… Ничего страшного, — сказал ей врач, окончив осмотр. — На всякий случай покажите мне ее еще завтра.

Всю ночь напролет Юлиш просидела у кровати дочки, то и дело меняя холодный компресс. Керосиновая лампа с подвернутым фитилем отбрасывала замысловатые тени на стены маленькой комнаты, отчего она походила на какой-то подземный склеп. Розика спала беспокойно, у нее был жар, она тяжело дышала и тихо стонала во сне. Храп старухи, сонное бормотание Шади и стоны Розики — все это сливалось в один страшный шум, который пугал сердце матери. Хотя доктор Бекшич и сказал ей, что ничего страшного с дочкой не будет, Юлиш все равно никак не могла успокоиться.

«Как жаль, что Шандора нет дома! Если б он был дома, тогда наверняка ничего бы и не случилось». Сердце Юлиш сжималось от страха. Ей хотелось выбежать на улицу и закричать во весь голос.

И вдруг — она и сама не знала почему — ей вспомнился стишок, который она слышала в детстве. Детишки тогда говорили, будто если прочитать этот стишок несколько раз, то все страхи исчезнут. И бедная мать до самого утра повторяла про себя этот стишок, отвлекаясь тем самым от пугающих ее мыслей…

Утром девочке вроде бы стало лучше. Она заснула и спала даже тогда, когда Юлиш понесла мужу обед в поле.

Только сейчас она вдруг вспомнила, что доктор-то еще и не был у них, а ведь обещал. Может, он пришел, когда она уже ушла из дома? На какое-то мгновение мысль о дочке отошла как бы на задний план, и Юлиш захотелось как можно быстрее оказаться около мужа.

Женщины шли торопливо, поднимая ногами дорожную пыль. Те, кто шагал босиком, шли осторожно, будто ступали по раскаленной плите.

— Вам лучше всех идти, дядюшка Яниш, — со смехом сказала одна из женщин.

— Это почему же? А ну-ка объясни мне.

— Горячая пыль жжет вам только одну ногу…

Старый Воробей что-то рявкнул, но его никто не испугался.

Процессия женщин, несущих обед, шагала уже по ченгеледской меже, когда им повстречалась группа людей: стариков, парней, девушек, которые несли вилы и мешки за плечами, отчего были похожи на солдат разбитой армии.

— Зачем вам нести дальше вашу провизию? — сказал один из стариков, когда они поравнялись. — Давайте мы все съедим. Стоит ли вам и дальше утруждать себя, а?

— Если вы хорошо заплатите нам за это…

— Вам мало того, что мы избавим вас от дальнейшего пути? Ну поможем донести до дома пустую посуду.

— Это для нас слишком мало.

Дядюшка Яниш Воробей встретил здесь своего хорошего знакомого.

— А вы разве уже закончили с обмолотом? — поинтересовался старик.

— Закончили.

— Довольно быстро.

— Нам и этого много было.

— Ну и разборчивы же вы!

— Кишка у нас тонка, не терпит много работы, — шутливо ответил Янишу его знакомый, а затем уже серьезным тоном добавил: — Бросили мы молотилку…

— Уж не сломалась ли она?

— Точно.

— А почему?

— Старый хлам: больше стоит, чем работает. На такой машине ни черта не заработаешь.

— А сидя дома больше заработаете?

— Больше — нет, а столько, пожалуй, заработаем. — Больше он ничего не сказал и, закинув свой узелок за спину, пошел догонять своих.

Старая Боршне, у которой в этот момент как раз забрали корзину, начала рассказывать о том, как однажды, когда она была еще молодой, понесла вот так же обед мужу в поле и по дороге встретилась с двумя бродягами. Они вышли из кукурузы и закричали, чтобы она отдала им обед, а то, мол, худо ей будет… Была она одна-одинешенька на всей дороге, так как запоздала с обедом, а остальные женщины тем временем уже ушли. Она так перепугалась, что не знала, как ей быть.

— А ты и не догадалась, что им можно было дать вместо обеда?.. — перебила Боршне бойкая на язык Михокне.

Все так громко засмеялись, что даже позабыли следить за тем, как бы не расплескать обед. Дядюшка Яниш Воробей и тот повеселел. Он даже остановился и, поставив корзину на землю, похлопал рукой по своей деревяшке.

— Вот чокнутая-то! — ответила Боршне насмешнице, но и сама рассмеялась.

Затем она рассказала, как бродяги съели обед, как пытались завести с ней шуры-муры, но, к счастью, в это время на дороге показалась повозка, и они спешно убрались в кукурузу.

— Мне так еще никогда не везло: я никогда не встречалась с такими бродягами! — жалобно сказала Михокне, и это вызвало новый взрыв хохота.

— Ты сумасшедшая! — опять заметила Боршне, словно для того, чтобы ее попросили рассказать еще что-нибудь. Она тут же села на землю и начала растирать свои ноги.

Рассказ Боршне так подействовал на остальных женщин, что они сразу же начали вспоминать истории, случившиеся с ними самими или с их знакомыми.

Одна из них, например, рассказала о том, как однажды хозяин предложил ей прокатиться на дрожках, а когда она захотела сойти, он нарочно ударил кнутом по лошадям. Те помчались как угорелые, а хозяин не хотел останавливаться до тех пор, пока она не «расплатится» с ним.

Другая рассказала о том, как за ней гнались бродячие цыгане, гнались долго-долго…

Под впечатлением этих рассказов скучная дорога, по которой они сейчас шагали, стала вдруг романтичной, полной опасностей, а росшая по обеим сторонам дороги кукуруза, казалось, полна бродячих разбойников…

Дочка Дьере, которая до этого плелась в самом конце процессии, таща тяжелую корзину, теперь догнала дядюшку Яниша Воробья и шла с ним в ногу. Да и остальные женщины сгрудились вокруг него, хотя он и ворчал, что от их ненужных разговоров они скорее идти не будут.

— А вас никогда не хватали бродячие женщины? Не требовали, чтобы вы отдали им обед? Не пытались насиловать вас? — спросила старика Михокне, вызвав своим вопросом всеобщее оживление.

Солнце тем временем высоко поднялось над горизонтом. Стояла нестерпимая жара. В воздухе — ни ветерка. Жалкие деревья, росшие вдоль дороги, почти не давали тени, и под ними нельзя было укрыться от жгучих солнечных лучей. Вот уж поистине женщины могли не опасаться, что их обед остынет по дороге. Они продолжали идти дальше, гремя посудой и неся жалкий обед для бедняков.

Под действием жары Юлиш уже не отдавала себе отчета в том, что именно подгоняет ее: то ли желание поскорее увидеть больную дочку, то ли желание вовремя принести обед мужу и накормить его. Она шла молча, мысленно повторяя про себя детский стишок, который в далеком, кажущемся теперь почти счастливым детстве охранял ее от всех бед и напастей.

Когда женщины подходили к хутору, обмолот шел вовсю. Артельщики, завидев их, махали им руками и шляпами, а если выдавалась минутка свободного времени, то подбегали к ним, спрашивали, что нового дома, с любопытством заглядывали в корзины и кастрюльки, а потом бегом возвращались на свои рабочие места и с такой энергией принимались за работу, словно только что отдохнули или выпили по стаканчику старого бодрящего напитка.

Шандор сегодня работал на верху скирды и потому не мог спуститься на землю. Он лишь помахал Юлиш рукой. Она улыбнулась ему и тоже в ответ помахала.

С большим нетерпением она ждала момента, когда он спустится вниз.

— Ой, как же мне тебя недоставало, муженек, — сказала Юлиш мужу, все лицо и одежда которого были покрыты толстым слоем пыли.

— Пришла? — спросил он и засмеялся.

— Пришла.

— Что нового дома?

Она торопливо сообщила о болезни дочери и попросила его пойти домой, сказав, что хоть доктор Бекшич и заверял ее, будто ничего опасного нет, но она почему-то очень беспокоится, как бы беды какой не случилось.

Шандор как стоял с корзинкой в руке, так и застыл на месте, будто его ударили чем-то тяжелым. Он весь сразу как-то сгорбился, а легонькая корзинка показалась ему тяжелой ношей.

— Тогда зачем же ты сюда пришла? Оставалась бы дома! А обед попросила бы принести кого-нибудь другого. И мать могла бы принести!..

Юлиш уставилась взглядом прямо перед собой и, будто не расслышав его слов, повторила:

— Тебе лучше сейчас же пойти домой… Прямо сейчас… вместе со мной…

— Но ведь и мамаша может там… — начал было Шандор, но, махнув рукой, осекся и, подумав, добавил: — Я ведь не могу уйти. Вчера до обеда не работал: плохо себя чувствовал. Нам до вечера нужно здесь все закончить, а вечером нас ждут в другом месте. — Затем сказал: — Вечером, так и быть, заскочу домой, а к рассвету вернусь. Что скажут артельщики, если я опять не буду работать? Сейчас нужно торопиться. Я не хочу, чтобы за меня кто-то другой работал… Кто захочет даром работать?..

Шандор проговорил все это очень быстро, будто пытался и самого себя убедить в том, что иначе он поступить не может.

Отойдя в сторонку от остальных, они уселись в тени. Шандор принялся за еду, а Юлиш начала рассказывать ему все по порядку.

— Ну и свиньи же эти Берецы, — сердито проворчал Шандор. — Лишь бы только больше не пришлось ехать к врачу, гонять лошадей и платить деньги! Для богачей жизнь бедняка ничего не стоит. Но если с дочкой что-нибудь случится, я просто-напросто сверну шею этому толстопузому! Это уж точно!

Остальные артельщики обедали группой. Они уже знали, почему Шандор с женой уединились, и потому никто не подшучивал над ними.

После обеда пожилые артельщики прилегли отдохнуть, а молодые, те, к кому пришли жены, уселись в некотором отдалении, чтобы побыть вдвоем.

Пишта Фаркаш направился со своей женой в кукурузу, сказав, что они, мол, хотят нарвать немного вьюнков для поросенка. Однако артельщиков такое объяснение отнюдь не удовлетворило, и они задорно кричали им вслед:

— Эй вы! Что, никак не можете дотерпеть до субботы, а?!

— Эй, Пишта! Кто за тебя будет работать после обеда?..

— А зачем вам корзина?..

— Ну и хорошо же живется вашему поросенку!

Молодая жена Пишты зарделась как маков цвет и уже хотела было повернуть обратно, но Пишта лишь махнул рукой: пусть, мол, говорят что хотят, коли у них нет другого занятия. И, взяв жену за руку, повел ее за собой в заросли кукурузы.

Через некоторое время старший артели громко закричал:

— Люди, за работу!

Женщины и дети, которые принесли обед, стали собираться в обратный путь. По дороге домой они нет-нет да и заходили в кукурузу, чтобы сорвать несколько початков и упрятать их в опустевшую посуду, или же пытались сорвать желтую тыкву, чтобы приготовить обед на следующий день.

И лишь одна Юлиш спешила домой, но ей было неудобно отделяться от остальных, и она тоже сходила с дороги…

Шандор подошел к спящему селу: ни огонька в окнах, ни шума. На улице ни души. Только шлепали его босые ноги по пыльной улице. Ночь была прохладной, однако пыль на дороге еще не успела остыть, и казалось, что идешь не по земле, а по теплой воде. Ночь выдалась на редкость темной.

Шандор с трудом мог разглядеть собственные ноги. До полуночи оставалось совсем немного. Он ускорил шаг, чтобы хоть несколько часов отдохнуть дома, на мягкой чистой постели. Освободился он поздно, так как с обмолотом они управились лишь после захода солнца. Молотилку сразу же повезли на другой хутор, а он пошел домой. Даже не помылся, решив, что сделает это дома, если, конечно, будет время, так как ему нужно было вовремя вернуться обратно в артель.

Дойдя до крайних домов Сапожной слободки, он свернул налево. Чем ближе Шандор подходил к дому, тем быстрее переставлял ноги, а последние десятки метров он уже не шел, а почти бежал. Сердце бешено колотилось, разумеется, не только от быстрой ходьбы.

Еще издалека он заметил слабый свет в оконце. Подойдя к окну вплотную, он заглянул в комнату и сразу же бросился в дом.

Юлиш с растрепанными волосами сидела на краю кровати, уставившись заплаканными глазами прямо перед собой в пустоту. Увидев мужа, она упала на кровать и расплакалась. Все тело ее содрогалось от беззвучных рыданий.

В углу на полу стояла керосиновая лампа с сильно подвернутым фитилем. К Юлиш подскочила Вечерине и тихонько постучала ее кулаком по спине, как это обычно делают с теми, кто подавился, а потом подала ей воды.

Старая Бакошне, закрыв лицо ладонями, сидела в другом углу на низенькой скамеечке, при этом она едва заметно раскачивалась из стороны в сторону и нараспев голосила. Она даже не взглянула на сына, но, заметив его, заплакала громче.

Полураздетая Розика лежала на простыне, постланной прямо на полу. Худенькие ручки и ножки девочки при скудном свете лампы казались обломками веточек. Светлые волосенки сосульками разметались по лбу. Глядя на спокойное полуулыбчивое выражение ее лица, можно было подумать, что девочка сладко заснула. Соседские женщины уже успели обмыть ее и наполовину обрядить в платье уходящих от нас в другой мир.

Шандор прислонился к стене и широко раскрытыми глазами смотрел на дочь. Ни говорить, ни плакать он не мог: так внезапно обрушился на него этот удар. Ему хотелось выбежать сейчас в темную ночь и закричать, завопить так, чтобы разбудить все село, всю страну, весь мир. Хотелось ворваться в дом соседа-богатея, выбить там все окна, разломать стены, чтобы кирпича на кирпиче не осталось… Однако он стоял и не шевелился, хотя даже стоять-то у него сейчас, можно сказать, не было сил.

«Достать бы два центнера пшеницы! Во сколько обойдутся похороны?.. — неожиданно мелькнула у него мысль. — А может, попросить у старшего артели, чтобы он авансом выдал два центнера пшеницы?.. — Потом мысли его перескочили на другое. — Скажу Берецу: пусть сам оплатит все расходы! Это из-за них на нас обрушилось такое горе… Только из-за них! А из-за кого же еще? Дали им ребенка, чтобы они смотрели за ним… И вот тебе результат!..» Мысли, набегая одна на другую, путались в голове.

Шандор подошел к жене и, подобно соседке Вечерине, постучал по ее спине, а затем тихо, со слезами в голосе сказал:

— Не плачь так!.. Ну нельзя же так…

Юлиш села на кровати. Постепенно ее рыдания сменились тихими причитаниями. Теперь уже можно было разобрать слова:

— Я этого не переживу… Моя Розика! Доченька моя дорогая! Что с тобой сделали эти изверги? Они даже били тебя, когда ты уже и ходить-то не могла… Бил сам Берец… Она сама мне перед смертью рассказала… И зачем мы только отдали ее в этот дом? Зачем? Зачем на свете бедняки живут, если они даже ребенка своего не могут по-человечески содержать? Это я виновата в ее смерти! Я! Это я согласилась отдать ее! Она ведь и не болела никогда… здоровенькая была, как цветочек… И вот тебе на!.. Я теперь жить не буду… Я повешусь лучше…

Юлиш опять упала на кровать, но у нее уже не было сил плакать навзрыд, и она плакала беззвучно, отчего все ее тело дрожало мелкой дрожью.

Шандор подсел к ней на край постели и смотрел на жену в полной растерянности. Затем перевел взгляд на мать и на соседских женщин, которые суетились возле Розики.

«Какие грязные у меня ноги», — подумал вдруг Шандор, случайно взглянув на свои босые ноги. Он даже пошевелил большими пальцами, отчего они громко хрустнули.

Соседи, обрядив Розику, накинули темный платок на висевший на стене осколок зеркала и, тихо пробормотав: «Спокойной ночи», разошлись по домам.

Не ушла только тетушка Боршне. Пододвинув к изголовью умершей табурет, она поставила на него керосиновую лампу, будто хотела посветить Розике, затем достала молитвенник и, встав на колени так, чтобы свет падал на книгу, вполголоса начала читать молитву.

Старая Бакошне задремала, сидя на низенькой табуреточке, однако и во сне она продолжала раскачиваться из стороны в сторону.

Юлиш, обессилевшая от рыданий и криков, тоже задремала на минутку.

В комнате стало так тихо, что было слышно, как потрескивал фитиль керосиновой лампы да шелестели страницы молитвенника, когда тетушка Боршне перелистывала его.

Шандор будто оцепенел. Ему хотелось рыдать и кричать, как его жена, чтобы хоть немного выплеснуть свое горе, но он не мог. Даже глаза у него были сухими. Единственное, что он чувствовал, так это сильное покалывание в глазах, словно в них попали горячие искры, да нестерпимый жар в груди.

Желтоватое пламя лампы освещало лицо мертвой девочки. Шандор смотрел на это личико с плотно закрытыми глазами, и его так и подмывало схватить на руки щупленькое тельце дочери, выскочить на улицу и обежать все село, всю страну, взывая о помощи.

«Помогите ей, помогите же!.. Потому что так не может быть! Не может! Помогите, кто виноват! Все виноваты, кто не поможет!..»

Какая радость может быть у бедняка, если не дети? Чему он еще может радоваться, если не им? Семья! Как он радовался этому дому! Радовался чуть большему заработку… И все потому, что больше достанется детям, семье. А вот теперь его маленькая дочурка с худенькими ручонками, которыми она так ласково обнимала его за шею, когда хотела что-нибудь попросить, лежит бездыханная…

Он смотрел на дочку, но даже если бы и закрыл глаза, то все равно видел бы перед собой бескровное личико Розики, освещенное желтым пламенем лампы. Он не хотел верить в случившееся… Не хотел верить, что все это никак нельзя изменить или поправить… А если так, то к чему сейчас слова? Он не мог кричать и плакать, как это делала жена, и оттого на душе у него было еще горше и тяжелее. Ему просто не хотелось больше жить…

Для Шандора в эти минуты уже не имело никакого значения ни то, что было, ни то, что еще может быть. Казалось, уже не существовало больше этого дома, которому он так радовался. Для Шандора в данный момент не существовало ничего на свете, кроме этой крохотной комнатки, до краев наполненной горем, как будто не было до этого минувшего дня и никогда не настанет снова утро…

Не известно, как долго бы просидел так Шандор, погруженный в себя. Все в нем кричало и шумело. В голове, казалось, стучала молотилка, хотя кругом стояла тишина. Жена и мать забылись в минутном сне. Спала и Розика. Только она заснула вечным сном. Она никогда не проснется, никогда не откроет глаз…

Старая Боршне время от времени выкручивала обгоревший фитиль, а затем снова склонялась над раскрытым молитвенником. Почти беззвучно она прочла все до единой молитвы, которые обычно читают над усопшим, а затем начала читать их сначала, временами бормоча вслух несколько строчек.

Неожиданно в кухне раздался плач маленького Палко. Он заплакал тихо, как-то несмело, но для Юлиш и этого было достаточно. Она мигом проснулась, встала и, шатаясь, как во сне, поплелась в кухню. Через минуту она вернулась в комнату с малышом на руках, села на край кровати и достала грудь. Малыш с жадностью прильнул к груди, и Юлиш постепенно успокаивалась, будто вместе с молоком матери малыш вбирал в себя и ее горе.

Малыш громко причмокивал и прерывисто сопел, а когда на момент он выпускал сосок изо рта, то сразу же начинал что-то лепетать, будто объяснял матери, зачем ему понадобился этот маленький перерыв…

Шандор не спускал глаз с ребенка, слушая его лепетание. Неожиданно в нем что-то дрогнуло, и по всему телу побежали мурашки. У него было такое чувство, будто он отлежал руку, а теперь кровь опять начала пульсировать свободно.

Лампа по-прежнему горела у изголовья умершей девочки, но теперь почему-то казалось, будто в комнате стало значительно светлее. И хотя ночь еще не кончилась, в окна уже стало заглядывать предрассветное небо.

— Вы уже заявили? — спросил Шандор жену.

— Мама уже ходила в управу. Еще утром. И у пастора была.

— Когда похороны?

— Послезавтра утром…

Шандор на миг задумался, как человек, которому сейчас надлежит сказать решающее слово…

Он подождал немного, словно подыскивая нужное слово, но, видимо, так ничего и не придумав, тихо и спокойно произнес:

— Тогда я сейчас пойду…

Юлиш с испугом уставилась на мужа.

— Куда пойдешь? — спросила она.

— Обратно на хутор…

— Сейчас?.. Сейчас, когда… А что же с нами здесь будет? Что мы будем делать без тебя? — И она снова заплакала.

От ее плача малыш, которого она держала на коленях, вздрогнул и захныкал. И вмиг как бы ожил весь дом. Проснулась старушка Бакошне. Услышав плач, она сначала подумала, будто они продолжают оплакивать умершую. Старушка вновь нараспев запричитала, раскачиваясь всем телом вправо и влево. Когда же она наконец поняла, почему плачет Юлиш, то моментально перестала стонать и хныкать и набросилась на сына, который в такой момент надумал идти на хутор на обмолот зерна.

— Это еще что за фокусы?! В доме мертвое дитя лежит, а он надумал идти к молотилке!.. Уж не рехнулся ли ты совсем?!

И она сразу же заохала, будто хотела этим сказать, что вот, мол, и этому человеку пришел конец: совсем с ума сошел-де… От этих охов и ахов Юлиш и лежавший у нее на коленях малыш снова громко заплакали.

И только старая тетушка Боршне по-прежнему продолжала читать молитвенник. Склонившись над лампой в своем черном платке, повязанном до самых глаз, она напоминала восточную гадалку, которая беседует с вызванными ею духами, никакого внимания не обращая на мирскую суету. Она ни разу не обернулась и слегка шевелилась лишь тогда, когда переворачивала страницы молитвенника.

Шандор молча стоял перед женщинами. У него был вид человека, который только сейчас осознал то, что сказал перед этим.

— Меня там ждут, — проговорил он наконец. — Скоро молотилку будут пускать. Опаздывать я не могу. А пропускать день — тем более… — А потом, словно спохватившись, что ему нужно чем-то подкрепить свои объяснения, добавил: — Сегодня мы должны обязательно закончить на хуторе… Там семьсот копенок…

— А с нами что будет? — снова спросила Юлиш.

— Вечером я вернусь домой и на похороны отпрошусь, а сейчас не могу. Столько не работать я не могу. Потеряю целый центнер… Обмолот нынче тяжелый: каждый человек нужен.

Пробормотав нечто вроде «прощайте», он вышел из комнаты таким, каким пришел: пыльный, босой, полураздетый.

На улице было темно, и, казалось, даже темнее, чем тогда, когда он шел в село, хотя по охлажденному воздуху чувствовалось приближение рассвета. Шандор поежился от холода. Ноги зашагали быстрее: роса, выпавшая на землю, была такой холодной, что прямо-таки обжигала ступни ног. Несмотря на темноту, он видел, как из села по направлению к хутору спешили люди. Это были молодожены. Они хоть на несколько часов заскакивали к своим молодым супругам, а теперь спешили обратно в поле, туда, где они работали…

Шандор тоже спешил. Он не знал, который сейчас час, но интуиция ему подсказывала, что нужно торопиться. От усталости, бессонной ночи и, самое главное, от горя, которое так внезапно свалилось на него, у Шандора кружилась голова, и его шатало из стороны в сторону. Даже холодный воздух не взбодрил его. Шандору хотелось улечься прямо на пыльной дороге или же растянуться в придорожном кювете и заснуть так, чтобы забыть свое горе. Однако он пересилил себя и зашагал дальше. В ушах у него до сих пор звенел плач малыша, услышав который Юлиш сразу же очнулась, выбежала в кухню, а затем медленно вернулась в комнату с младенцем на руках. Этот детский крик будто вернул их обоих — и мать, и отца — к жизни…

С наступлением рассвета звезды в небе стали меркнуть в густой пелене тумана. Дома, деревья и дорогу тоже окутал туман. Шандор так хорошо знал дорогу, что смело мог идти по ней даже с закрытыми глазами. Однако теперь все словно изменилось вокруг, и Шандор шел неуверенно, чуть ли не на ощупь. За те несколько часов, когда он шел с хутора в село, все здесь изменилось. Так, по крайней мере, ему казалось. Другими стали дорожки и канавы. Деревья, казалось, стояли не на своих местах. Как-то совсем по-иному раскинулось над селом небо, а может, и сама земля вращалась теперь совсем в другом направлении…

Втянув от холода голову в плечи, Шандор быстро переставлял босые ноги, а когда на горизонте появилась бледная полоска рассвета, перед ним раскинулась местность, которую, как ему показалось, он видел впервые в жизни.

3

Время обмолота давно кончилось, но хлеба, заработанного артельщиками, не хватило и на несколько недель. Это и не удивительно, так как у большинства артельщиков были большие долги а, когда наступил день получения заработанного зерна, старший артели, разъезжая по домам, собирал все, взятое в долг.

Лето промчалось быстро, а вместе с ним улетучились и все надежды на лучшее будущее. А люди, как были, так и остались такими же бедными и несчастными, обремененными множеством забот, которые не убывали у них ни сегодня, ни завтра… Мир для них нисколько не изменился, лишь они сами постарели, и многие уже не надеялись больше, что им все-таки удастся ухватить за хвост синюю птицу удачи и хоть как-то улучшить свою жизнь.

Они снова вернулись в свои дома, которые покидали на лето, уходя на заработки. Несколько дней они отдыхали, испытывая чувство удовлетворения, как люди, честно сделавшие свое дело, а затем вновь пускались вдогонку за быстро бегущим временем, чтобы так никогда и не догнать его.

Были, конечно, и такие, кто не хотел мириться с самотеком и пытался как-то изменить свою жизнь. К числу таких принадлежало семейство Берты.

Берта этим летом довольно хорошо поработал сам, да и его взрослые дети тоже кое-что принесли в дом, так что после уплаты всех долгов у них осталось несколько центнеров пшеницы, которой вполне могло хватить до рождества или до Нового года.

Жена Берты так и рассчитывала, однако сам хозяин решился на довольно смелый шаг. Он задумал продать несколько центнеров зерна, а на вырученные деньги купить гусей, которых можно было откормить кукурузой, полученной за работу на ее уборке. Откормив гусей, Берта мечтал продать их. По его мнению, вырученная сумма не только окупит все затраты, но еще и даст внушительную прибыль, пустив которую в оборот, можно увеличить капитал настолько, чтобы позволить себе завести собственное хозяйство.

Сам по себе план был хорош, однако претворить его в жизнь оказалось не так-то просто.

Как только в кармане у Берты появилась сумма, какой он никогда в жизни не имел, голова у него пошла кругом. И не столько от радости, сколько от страха перед ответственностью. Покупку гусей он начал откладывать от одного базарного дня до другого, выжидая, что через неделю цена на них упадет. А денежки тем временем понемногу все текли и текли. Нищета, в которой они пребывали много лет подряд, настойчиво требовала от Берты сейчас, когда у него оказались деньги, пожить по-человечески хоть несколько деньков.

Сначала на радостях они позволили себе праздничный обед, потом еще один, потом еще и еще, пока не истратили почти половину денег. В результате оставшихся денег хватило на покупку всего лишь нескольких гусей.

Однако с этой покупкой им явно не повезло: через пару дней гуси начали дохнуть. Испугавшись, что такая же участь постигнет всех оставшихся птиц, Берты порезали их и съели.

Правда, тетушка Дьерене утверждала, будто гуси вовсе и не подохли, будто все это, мол, выдумка самих хозяев, которым нужно было придумать какой-нибудь благовидный предлог, чтобы съесть птиц. Однако верить словам тетушки Дьерене было опасно, так как она любила обо всех сказать что-нибудь плохое.

— Знаешь, соседушка, саранча и та столько не жрет, сколько гуси, — философствовала тетушка. — Для этих тварей самое главное — набить потуже животы…

Так печально окончилась попытка разбогатеть в семействе Берты.

Были и такие, кто после жатвы с обмолотом, когда до осенних работ оставалось еще несколько недель, принимался за ремонт собственного дома. Этот ремонт, как правило, ограничивался починкой повалившегося забора или же заменой нескольких сгнивших досок, а до ремонта худой крыши руки так и не доходили.

— Ладно, позже починим, — говорил в таких случаях хозяин, и так продолжалось из года в год.

В конце лета наконец выпустили из тюрьмы Фекете. Вернувшись в село, он каждому встречному-поперечному пытался внушить мысль о том, что он долго дома сидеть не станет и снова пойдет воровать, так как ему, мол, нечем кормить семью, поскольку его все лето продержали в тюрьме.

Однако, что бы ни говорил Фекете, все прекрасно понимали, что все это пустая болтовня: тот, кто собирается заняться воровством, никогда не кричит об этом на весь белый свет.

А вообще-то в Сапожной слободке стало своеобразной традицией: кто-нибудь из ее обитателей обязательно да сидел в тюрьме. Едва вышел из нее Фекете, как туда угодил Анти Бенке. Правда, попал он туда не за воровство, а по более приличному делу — за драку: проломил кирпичом голову Пали Карбули, который сказал ему что-то обидное. Однажды, встретив Анти на улице, Пали нарочно толкнул его. Завязалась перебранка. Не долго думая, Анти схватил валявшийся на земле кусок кирпича и запустил им в Пали.

Анти арестовали, но вскоре выпустили, так как дело прекратили.

Узнав об этом, Пали Карбули во всеуслышание заявил, что скоро он сам попадет на место Анти, так как при первом же удобном случае убьет его. Разумеется, к этой угрозе отнеслись как и к заявлению Фекете.

Все это были мелкие эпизоды, но никаких крупных происшествий за лето не случилось. Однако, когда лето кончилось, жителей Сапожной слободки охватило большое волнение, которое со временем не только не проходило, но все возрастало. Нищенское существование настолько подавляло многих обитателей слободки, что они довольно скоро забывали тех, кто уходил от них в загробный мир, даже близких родственников. Однако, вопреки этому, о смерти Розики Бакош не переставали судачить.

Об этом узнали все в округе в самый разгар летних полевых работ. Кто рассказал об этом первый — неизвестно. Может, соседки, которые обмывали и обряжали девочку в последний путь, а может, они только поделились со своими близкими и знакомыми тем, что услышали от самой Юлиш Бакошне. Как бы там ни было, а очень скоро все жители Сапожной слободки шептались и даже говорили в открытую о причине смерти Розики. Слухи росли подобно снежному кому.

Когда же закончился обмолот и все, кто работал в поле, вернулись в село, этот вопрос приобрел первостепенное значение.

Сначала говорили о том, что Хорват Берец сильно избил больную девочку за то, что она не могла пасти гусей, так как у нее болела нога. Эти разговоры передавались из уст в уста. Более того, к Юлиш по очереди стали приходить люди, чтобы услышать объяснение из ее уст. Каждому, кто к ней приходил, Юлиш рассказывала о том, что ей поведала дочка перед смертью. Таким образом, число соболезнующих росло с каждым днем.

Зашел к Юлиш и дядюшка Яниш Воробей. Он внимательно осмотрелся и спросил:

— Юльча, скажи, это правда, что Берец бесчеловечно избил невинное дитя?..

Юлиш сначала заплакала, а потом рассказала старику о признании дочки.

Старая Боршне этого признания девочки не слышала, так как ее пригласили в дом, когда Розика уже умерла, однако, несмотря на это, старушка, чтобы облегчить себе душу, не только поддакивала Юлиш, но и сама стала рассказывать об этом, добавляя кое-какие детали, рожденные ее собственной фантазией. Так умножалось число неопровержимых доказательств преступного поведения Береца.

— Я это и в глаза могу сказать толстому кобелю!.. — так, по обыкновению, начинала свой рассказ Боршне, но поскольку она никогда не отличалась особенной смелостью, то, разумеется, ее обещание так и оставалось обещанием.

Временами, когда старушка хватала лишку, Юлиш робко пыталась остановить ее, но та не только не замолкала, но начинала приводить такие доказательства, что, выслушав их, Юлиш и сама начинала верить в ее слова…

Старый Яниш Воробей до конца выслушал обеих женщин, а затем заковылял вдоль села, заходя во все дворы, где у него были знакомые.

Зашел он и к тетушке Дьерене. На следующий же день она побежала к Бакошам, чтобы уточнить кое-какие детали.

— Скажи, Юлишка… — начала она. — Я впервые слышу, что…

Отдохнув несколько дней, Шандор занялся домом. Сначала он обмазал стены снаружи и изнутри толстым слоем глины, а затем на этот слой положил второй слой глины, смешанной с половой. С каждым днем дом становился все лучше и лучше. И с каждым днем история смерти Розики распространялась все дальше и дальше. По вечерам Юлиш рассказывала любопытным соседям, собравшимся возле ее дома, историю смерти Розики, причем теперь она уже говорила довольно складно.

Юлиш обычно начинала свой рассказ с того, что она сердцем почувствовала беду еще тогда, когда дочка, попрощавшись с ней, села на повозку Береца и поехала на хутор. Затем Юлиш говорила о том, что за несколько дней до беды она видела вещий сон. Ей приснилось, будто к ее кровати подошел Хорват Берец, а в руках у него были волосы Розики. «Вот что от нее осталось, — сказал Хорват. — Остальное унес ветер…»

Дальше Юлиш начинала вспоминать о том, что было задолго до этого. А когда она наконец доходила до самого случая с Розикой, то голос ее уже не был плаксивым, а звучал назидательно, как у великомученицы, рассказывающей о своих страданиях. Юлиш уже не просто делилась своим горем, а излагала это в форме диалога, причем когда говорила за дочку, то, подобно артистке, копировала ее манеру говорить. Вот как все это выглядело.

— Мамочка, я тебе хочу о чем-то рассказать…

— Рассказывай, доченька…

— Только ты не говори об этом дяде хозяину, ладно?

— Хорошо-хорошо, я ничего ему не скажу.

— А то я боюсь, что он опять меня бить станет.

— Не бойся, больше он тебя бить не будет. Ну рассказывай, доченька…

— Вчера он меня сильно избил… Мамочка, а правда, что мне больше не нужно ехать на хутор?..

— Не нужно. Если ты не хочешь, то и не нужно.

— Я больше никогда не захочу туда ехать… Меня там всегда бьют…

— А за что тебя бил хозяин, Розика?

— Гуси у меня убежали в кукурузу… И он меня сильно избил… А я совсем не виновата… Я не могла их догнать… Вот он и побил меня… Только ты не говори ему, мамочка… А то он меня опять изобьет…

Стоял удивительно тихий вечер. Сгустившаяся темнота придавала словам Юлиш особое значение, отчего трагедия Розики воспринималась слушателями не как ее личная трагедия, а как страшный приговор их собственной судьбе…

На следующий вечер односельчане опять шли к дому Бакошей и опять слушали Юлиш, будто она говорила об их собственной жизни…

С каждым вечером увеличивалось число тех, кто слушал эти рассказы. Страсти разгорались…

Игра света и теней и та свидетельствовала о больших переменах в природе. Изменилось и настроение людей. Если весной появлялись новые надежды, то безрадостной осенью они исчезали. Даже солнечным утром до самого обеда в воздухе стояла какая-то почти невидимая пелена, сквозь которую пробивались солнечные лучи. Уже не было высокого чистого неба, а сама голубизна его казалась подернутой легкой дымкой.

Однако в один из таких дней после обеда на село хлынул по-весеннему обильный ливень, а в небе гремело так, будто наступил май.

На дорогах и улицах образовались лужи. В них плескались утки и баловались ребятишки. В это время со стороны хутора в соло ехали повозки, груженные мешками. Ливень их застал в пути. Колеса повозок вязли по ступицу, намокшие лошади казались особенно исхудавшими, а сами возницы, вымокшие до нитки, сидели, скорчившись, на передней скамейке.

— Там, выходит, тоже дождь был?! — кричали им односельчане, которые стояли возле своих домов и наблюдали, как проезжала через село бесконечная вереница повозок.

— Еще посильнее, чем тут, — отвечали возчики. — Кукурузные поля совсем залило водой.

Вслед за повозками шли промокшие крестьяне. И хотя дождь уже перестал, женщины закатали на голову верхние юбки, а мужчины накинули на головы пальто. Держа над головой что-нибудь из одежды, люди шли босиком, увязая по колено в грязи. Шли с хуторов, где они нанимались на осенние полевые работы: кто собирал фасоль, кто — лук, кто копал картошку.

Гроза прошла. Небо очистилось от туч и стало голубым. От мокрой земли поднимался пар, в воздухе пахло свежестью, и все это, вместе взятое, будило в людях весеннее настроение.

Во дворе Дьере неожиданно распахнулась калитка, и на улицу выскочили два маленьких поросенка, а вслед за ними — трое ребятишек. Дети погнали мечущихся из стороны в сторону поросят под тутовые деревья, росшие вдоль дороги, чтобы они могли полакомиться поздним тутовником, сбитым на землю дождем.

Не прошло и минуты, как, словно по команде, распахнулись калитки многих дворов и из них стали выбегать дети, женщины и даже мужчины. Все выгоняли со двора на улицу скотину: кто — грязную свинью, кто — гусей. Нашлись и такие, кто даже кур выгнал. Всю эту живность гнали под тутовые деревья полакомиться дармовыми ягодами.

Самыми непослушными оказались куры. Они почему-то никак не хотели понимать замысла своих хозяев. А для жителей Сапожной слободки сейчас самым важным было никоим образом не отстать от других. Правда, до сих пор еще никому не удавалось загнать кур под тутовые деревья. Но вдруг сейчас удастся?..

Детишки, женщины и мужчины, окружив скотину плотным кольцом, сами тоже то и дело наклонялись, чтобы поднять с земли крупную спелую ягоду и положить ее в рот, сдув с нее предварительно грязь.

Из села по направлению к дому ковылял дядюшка Яниш Воробей. Старик до нитки промок и по пояс был забрызган грязью, так как ему никак не удавалось ставить по очереди свою деревяшку и здоровую ногу на тротуарчик шириной в один кирпич. Если он ставил в грязь деревянную ногу, то из-под нее во все стороны летели брызги, а когда его собственная нога оказывалась в грязи, то он то и дело поскальзывался. Однако, несмотря ни на что, он шел быстро, будто его кто-то подгонял, а чтобы не упасть, он так размахивал руками, что казалось, это не руки, а настоящий пропеллер.

Возле дома Дьере он раскланялся с хозяином. Тот стоял на пороге в домашних тапочках, скрестив руки на груди. Стоял и наблюдал за тем, как ловко загнали детишки двух толстопузых поросят под тутовник.

— Ну и ливень же был, — заговорил с Дьере дядюшка Яниш, остановившись перед домом, и, не дожидаясь ответа, продолжал: — А знаешь, что я видел? Возле дома доктора стояла повозка Береца. С нее сгрузили мешков пятнадцать пшенички…

— У кого деньги есть, чего же не покупать?..

— Уж не думаешь ли ты, что господин доктор платил за зерно деньги?

— А может, лекарством расплачивался? Лекарство — тоже деньги.

— А может, он расплачивался ложью? Лживым показанием по делу Розики Бакош?..

Последние слова старика встревожили Дьере. Он даже переступил с ноги на ногу, облизал языком уголки губ, а затем с такой же загадочностью тихо спросил:

— А откуда вы это узнали, дядюшка Яниш?

— Слышал я кое-что… — Старик наклонился к Дьере, а тот даже вышел за калитку. — Поэтому я и промок до нитки, зато услышал кое-что. Я разговаривал с сынишкой Киша, который работает поденщиком.

— Ну и что же он сказал?

— Кое-что сказал… — ответил старик с достоинством и, наклонившись к уху собеседника, прошептал: — Скверные махинации тут творятся, дядюшка Пали, очень скверные!..

Проговорив эти слова, старик поднял свой узловатый указательный палец, а его густые лохматые брови поползли кверху. Не говоря больше ни слова, он, словно автор захватывающего детектива, пошел своей дорогой дальше.

У Дьере от любопытства перехватило дыхание. Он даже не смог ничего сказать старику вдогонку, только стоял и молча смотрел, как тот, прихрамывая на деревянную ногу, шлепал по грязи.

Не успел дядюшка Яниш скрыться из виду, как отворилась дверь и из задней комнаты вышел сначала Берта, а вслед за ним и его супруга. Они будто почувствовали нечто интересное, хотя слышать ничего не могли.

Тетушка Дьерене несколько дней сердилась на жену Берты из-за гусей и, случайно встречаясь во дворе, обменивалась с нею всего лишь несколькими словами. Сейчас же Дьерене, даже не дожидаясь, когда ее спросят, оживленно сообщила:

— Я всегда чувствовала, что тут что-то нечисто. Человек от одного укола стерней никогда не умрет. Даже если это ребенок. Когда я была девчонкой, то все время босиком ходила по стерне, ноги всегда в ранах были — и ничего, жива до сих пор. Вот так-то! А сейчас дядюшка Яниш рассказал, что Берец привез доктору Бекшичу целую повозку зерна. А за что, спрашивается? За что, а?

Тем временем дядюшка Яниш Воробей подошел к дому Мольнара. Там стояло несколько крестьян. Остановившись возле них, старик осмотрелся по сторонам и начал свой рассказ.

Дьере и Берта со своими супругами поспешили к дому Мольнара, чтобы из первых уст еще раз услышать о жестокости Берецев.

— Где же, спрашивается, бедняку искать правду?.. Если такие, как Берец, ходят на свободе и творят такие дела? Такое не должно остаться безнаказанным…

— Да, дело очень некрасивое, — поддакнула Дьерене. — Я всегда говорила и говорю, что человек от одного укола стерней никогда не умрет. Разве я не права, соседушка? — Она даже толкнула локтем тетушку Бертане. — Разве я не говорила, а?

— Тут все ясно, — заметил кто-то. — Ясно как божий день. За хорошие деньги всегда можно найти нужного свидетеля. Покажет, что хочешь… Даже то, что ребенок умер от укола стерней…

— А Бекшич денежки любит!

— И от пшенички не отказался!

— За деньги он выдаст любую справку…

— Богатею Берецу он ее и без денег даст. Ворон ворону глаз не выклюет. Уж конечно за бедняков у него сердце не будет болеть.

Постепенно люди стали собираться и возле других домов. Все жаждали услышать новость. Многие из них не слышали того, что говорилось в самом начале, но, узнав, о чем идет речь, сами высказывали свое отношение к случившемуся. Дядюшку Яниша уже никто не слушал. Собственно говоря, люди вообще не слушали друг друга: каждый говорил свое. Правда, никто из них не сказал открыто, что маленькую Розику до смерти забил Хорват Берец, но этого и не нужно было говорить, так как все думали именно так.

Наконец кто-то во всеуслышание предложил:

— Нужно обо всем этом рассказать Бакошам. Пусть хоть правду узнают.

Посудачив еще немного, односельчане по двое, по трое начали расходиться по домам. Позади всех плелся по грязи дядюшка Яниш.

Мальчишки с заляпанными грязью ногами и женщины в подоткнутых юбках гнали по дороге скотину домой.

В это время на окраине села появились два конных жандарма. Они тоже промокли. Видно, их тоже в пути застиг ливень, однако, несмотря на это, вид у них был довольно бравый, не то что у возчиков, сидевших на повозках, или у тех, кто добирался домой пешком. Лошади, на которых важно восседали жандармы, шли не спеша. На штыках винтовок играли солнечные блики.

Завидев жандармов, жители села будто почувствовали себя в чем-то виноватыми и спешно разошлись по домам. Те, кто только что собирался навестить Бакошей, чтобы рассказать им всю правду, быстро повернули обратно и, втянув голову в плечи, разбежались кто куда, словно боялись, что жандармы могут их окликнуть и остановить.

Один дядюшка Яниш Воробей, как ни старался, никак не мог поспеть за всеми. В спешке он поскользнулся и шлепнулся в грязь. Увидев старика, барахтавшегося в грязи, жандармы остановили лошадей и громко расхохотались.

Закат окрасил край неба на западе, лужи на дороге отливали золотом.

Вечером жители Сапожной слободки, будто сговорившись, собрались у Дьере. Из каждого дома кто-нибудь да пришел. Расселись кто на табурете, кто на скамейке, а кто прямо на земляном полу. От Бакошей пришли Юлиш и старая Бакошне.

Сначала разговор вели о мелких событиях минувших дней, но очень скоро перешли к главной теме.

Яниш Воробей уже в который раз начал говорить о своей встрече с поденщиком Береца. Старик дополнил свой первоначальный рассказ новыми деталями, но на сей раз его слушали не особенно внимательно, так как все это уже хорошо знали.

Затем решили послушать Юлиш. Она не заставила себя долго упрашивать. На этот раз в ее голосе уже не было той печали и отчаяния, с какими она говорила раньше. Однако это нисколько не поубавило пыла собравшихся, и они довольно бурно отреагировали на ее рассказ.

Юлиш вдруг вспомнила, что в тот вечер, когда они с Хорватом привезли дочку к врачу, ее попросили подождать в коридоре, а к доктору пошел Хорват и довольно долго о чем-то толковал с ним.

— Вот они тогда обо всем и договорились… — заметил кто-то, но на него сразу же зашикали: все хотели узнать, что Юлиш скажет дальше.

Собравшиеся остались бы еще больше довольны, если бы Юлиш расплакалась и тем самым подогрела бы их возмущение. Но Юлиш не заплакала. Зато несколько сердобольных старух начали слезливо гнусавить:

— Бедная Розика… Какая душевная была девочка…

— А какая послушная…

— Ее и бить-то никогда не нужно было. Мать только скажет ей, как она сразу же бежит это делать…

— Добрых всегда постигает самое тяжкое…

Тронутая участием, Юлиш расчувствовалась и заплакала. Потом заговорила старая Бакошне, но скоро и она расплакалась. К ним присоединилось несколько женщин. Правда, эти поплакали недолго и скоро перестали, а вот Юлиш и старая Бакошне никак не могли успокоиться.

— Пусть господь покарает виновных!..

— Господь?! Да он ведь заодно с богачами! — с ненавистью проговорила Кардошне. — Им и пастор родня…

— А господину пастору известно об этом злодеянии?

— Нужно сказать ему: пусть знает.

— Он и не поверит.

— Все равно надо сказать.

— Именно ему?

— Ему, конечно, а то и другому кому. Нельзя же потворствовать…

— Вон мой муж без всякого умысла ударил одного старичка по голове, так его сразу же осудили, — жалобно сказала Кардошне. — А здесь над малым дитем надругались. И безнаказанно. Разве так можно? Где же правда?

— Правду похоронили в тысяча восемьсот сорок восьмом году…

— Но что-то нужно сделать. Нельзя же так оставлять, люди!

— Жалуйся своей бабушке!

— У Береца еще есть пшеничка. Хватит для того, чтобы все было шито-крыто…

Чувствуя свою полную беспомощность, собравшиеся сначала старались прикрыть это пустыми фразами, а потом начали поддевать Юлиш:

— А муж твой почему не пришел? Он у тебя молчит, будто его это и не касается вовсе!

— Он должен что-то сделать.

— Кому же и спрашивать за свое дитя, если не отцу?

— Он должен искать правду, а не оставлять все так…

— Выходит, бедняк и слова не может сказать за своего ребенка?

И опять разговор зашел о Хорвате Береце.

— А этот ходит, как ни в чем не бывало, будто на душе и тяжести никакой нет.

— Таких извергов нужно убивать как бешеных собак!..

— Сжечь его хутор, да и только!

— Неужели на свете нет справедливости? Тогда давайте сами сотворим ее!

— Кому-то сказать надо бы…

— А чего попусту говорить? Правы те, у кого деньги.

И хотя разговор шел о Розике Бакош, на самом же деле все собравшиеся чувствовали, что речь идет об их собственной нелегкой судьбе…

Но если раньше все разговоры об их горькой доле оставляли их пассивными, то этот случай как бы вынес им всем свой жестокий приговор и взбудоражил их настолько, что они решительно настроились найти все-таки правду…

В одном из дворов запела девушка, затем где-то на задворках сердито залаяла собака. У дома послышались чьи-то шаги, затем стукнула дверь.

Это за Юлиш и матерью пришел Шандор. Пока женщины собирались, кто-то спросил Шандора:

— А ты что скажешь, Шандор, на это злодейство?

— На какое злодейство? Их на свете столько творится!

— Да я о Береце… Зерно доктору привез… Или ты ничего не собираешься им говорить?

— Здесь не говорить надо, а действовать.

— Ты и не скажешь, и не сделаешь ничего.

— А чьего ребенка Берец до смерти забил? — недовольно пробормотал кто-то. — Насколько мне известно — твоего!

— А кто это может доказать? Это так, одни разговоры, — ответил Шандор.

Все собравшиеся — и мужчины и женщины — дружно запротестовали:

— Все знают, что это правда. Один ты не веришь!

— Если докажут, поверю.

— А за что же тогда доктор получил пшеницу?

— От этого не откажется ни Берец, ни доктор. Они же видят…

— Может, и ты захотел получить несколько мешков?! — выкрикнул дядюшка Яниш. — Что-то ты упрямишься!..

— Старый дурак! — со злостью выругался Шандор. — Мелешь какую-то чепуху! И только потому, что я не болтаю без умолку? Как это у вас все легко получается! Подумайте лучше, что нужно делать для того, чтобы мир не был таким?..

С этими словами Шандор вышел из комнаты. Жена и мать молча последовали за ним.

Оставшиеся еще немного поговорили, перемыли косточки Шандору, высказали даже предположение о том, что он хочет, видно, и сам снюхаться с Хорватом. Правда, говорившие это и сами не верили в свои слова, но все-таки говорили, чтобы хоть что-то, да сказать. В конце концов все еще раз согласились, что надо что-то делать, а не сидеть сложа руки.

— Поджечь нужно дом у этого толстопузого богатея! — предложил дядюшка Яниш Воробей, выбивая зубами дробь, хотя вечер стоял довольно теплый.

— Нужно бы, — поддакнули старику многие, только в их словах уже не было той решимости, которая обуревала их до прихода Шандора.

В это время заплакал маленький ребенок на коленях у тетушки Дьерене, и она пошла укладывать его спать. И, словно по сигналу, все встали и начали расходиться по домам.

Эва и пастор сидели в комнате на диване. Забыв обо всем на свете, они мило болтали. Возле них валялись маленькие подушечки и помятое одеяло. И Эва и пастор были растрепаны и так раскраснелись, будто только что предавались любовным играм.

Девушка, лениво опустив на глаза длинные ресницы, что-то игриво щебетала. Она сейчас была похожа на малыша, которому вдруг надоело играть.

Иштван наклонился к девушке. Длинная прядь волос упала ей на лицо и щекотала нос, губы и подбородок. Она тихо засмеялась. Неожиданно он притянул ее к себе и начал покрывать поцелуями ее губы, шею и грудь.

Девушка чуть не задохнулась от смеха и сделала жест рукой: «Нет!.. Нет!..»

Внезапно дверь без стука отворилась и в комнату вошел Хорват Берец. Эва и пастор едва успели принять приличное положение и кое-как привести себя в порядок. Однако все их опасения оказались напрасными, так как Хорват, даже не взглянув на них, широкими шагами подошел к окну и, засунув руки в карманы брюк, посмотрел на улицу. Все это он сделал отнюдь не из деликатности, застав дочь целующейся с пастором.

В его походке и позе, в которой Берец застыл у окна, чувствовалось, что здесь он полноправный хозяин и ничто в доме не происходит помимо его воли. Все совершается только сообразно с его желанием…

Хорват долго смотрел в окно, а затем, не поворачиваясь, проговорил, обращаясь к молодым:

— Скотина тот, кто верит этим сплетням.

А поскольку молодые ничего ему не ответили, Хорват повернулся к ним и, подняв голову, сказал:

— Знаете последнюю новость? Болтают, будто я забил до смерти дочку Бакоша!.. — И он злобно рассмеялся. — Мол, я ее забил до смерти, а чтобы доктор не разоблачил меня, я ему как следует заплатил. Пусть, мол, только скажет, что у нее было заражение крови. Я, мол, потому и за похороны заплатил, и Бакошам дал два центнера зерна, чтобы они шуму не поднимали. Ну что вы скажете на это? Не пришлось бы вашу свадьбу справлять мне в кутузке, как убийце, а?

— Я и раньше говорила отцу, — сказала Эва, — чтобы он не вмешивался в это дело, так как Бакоши и все остальные расценят этот шаг не как благо, а как нашу прямую обязанность. А потом рано или поздно скажут, что помощь-то была мизерной…

— Не стоит на это обращать внимания, — заметил пастор. — Это самое лучшее. В таких случаях всегда кто-то что-то выдумывает. Один говорит другому, другой — третьему, ж каждый к услышанному добавляет что-то от себя. Все это ни больше, ни меньше, как бабьи сплетни. Надоест им болтать — перестанут. А если на это обращать внимание, то только себе хуже сделаешь.

— Я и не обращаю. Но ведь это возмутительно!

— А кто вам об этом рассказал?

— На базаре я встретился с Карбули, с нашим новым соседом, от которого я теперь никак не могу отделаться. Он и рассказал мне всю эту чепуху.

— С такими соседями надо жить в мире, — засмеялся Иштван. — И боже упаси сказать про них что-нибудь плохое.

— А я ничего и не говорю, да и не собираюсь. Человек он старательный. Вся беда только в том, что уж больно он лезет вверх.

— А кто вверху, тот ему не пара, да?

— Пара не пара, а он на своем клочке земли в несколько хольдов уже возомнил себя настоящим хозяином. Шляпу на голове и ту носит так, будто у него все пятьдесят хольдов. Слышал я, будто его сын увивается возле дочки Тимара.

— Уж это-то, папа, тебя действительно не должно беспокоить, — засмеялась Эва. — Уж не жалко ли тебе?

— Почему мне должно быть жалко? Мне не жалко, только из этого как раз и видно, как они карабкаются наверх…

— А разве это так плохо? — серьезным тоном спросил пастор.

Хорват покрутил головой.

— Это, конечно, не плохо, — вынужден был согласиться он. — Это, конечно, лучше, чем распространять сплетни о тех, кто не гол как сокол.

В дверь постучали. Вошел сын Хорвата Бела.

— Семейный совет? — спросил он.

— Замолчи! — оборвал его отец и тут же рассказал ему все, что слышал от Карбули.

— Нужно хорошенько прикрикнуть на них, чтобы они заткнули свои глотки.

— Тогда-то они уж наверняка подумают, что мы их боимся.

— Ничего не нужно делать. Поговорят-поговорят да перестанут.

— Ну и люди же у нас!.. — начал было свое Хорват, но сын не слушал его.

— Какую новость я узнал! — вдруг сказал Бела. — Наш друг Корда, оказывается, разводится с женой!

— Это правда? — удивилась Эва.

— Сегодня утром Жужи уже перебралась к своим родителям.

— Это еще ничего не значит. Она уже не в первый раз переселяется к ним.

— Однако на сей раз это, кажется, серьезно.

— Вполне возможно, — засмеялась Эва. — И все потому, что скоро кончится трехгодовая рента.

Пастор с беззаботной улыбкой слушал этот разговор, но последняя фраза испортила ему настроение. Он чувствовал, как у него все внутри закипает от злости. Он даже отодвинулся немного от Эвы. Девушка поняла это по-своему и шутливо набросилась на брата:

— Как ты можешь такое говорить в присутствии моего жениха?!

Бела засмеялся и, повернувшись к Хорвату, сказал:

— Оставим их одних, отец! Не будем им мешать. Я уверен, что в душе они нас обоих сейчас готовы послать куда угодно…

Молодые опять остались вдвоем, но настроение у Иштвана настолько испортилось, что он, поспешно попрощавшись с Эвой, пошел к себе домой.

Семья Хорвата уже переехала в новый дом, оставив стариков в старом. Правда, сначала и стариков хотели было перевезти в новый дом, чтобы они пожили там, пока Эва не выйдет замуж: нехорошо как-то было оставлять девушку в доме одну. И совсем не потому, что Берецы боялись за нее или же не доверяли господину пастору, а так, чтобы злые языки зря не болтали. Однако старики наотрез отказались переселяться в новый дом. Вот и пришлось Хорвату с женой жить в доме возле дочери, а дом на хуторе оставить без хозяина. Хорват утешал себя тем, что через несколько месяцев все будет иначе. Чего не сделаешь ради собственной дочери!

Дом Берецев был полностью готов. Более того, весь участок уже обнесли чугунной оградой. Лишь сад и двор не были еще приведены в порядок, но этим решили заняться весной.

За домом, всего в нескольких шагах от изгороди, раскинулось жнивье, а за ним — кукурузное поле.

Шли первые дни сентября. День выдался на редкость солнечный. На небе не было ни облачка, но солнце уже не пекло, как летом. В воздухе чувствовалось дыхание осени. Окошки домиков Сапожной слободки сверкали на солнце. В воздухе то тут, то там блестела паутина. Жнивье от упавшей на него росы казалось покрытым белой кисеей.

Стоило Иштвану взглянуть на раскинувшееся перед ним поле, как сердце его сжалось, и он зашагал еще быстрее.

Когда он свернул в Сапожную слободку, то увидел, что навстречу ему движется странная процессия. Возглавляла ее старая-престарая повозка, которую тащил облезлый осел. В повозке, подняв руки вверх, стоял возница и во все горло орал песню, а за повозкой с громкими криками и улюлюканьем бежала ватага ребятишек.

Когда повозка подъехала ближе, Иштван узнал в вознице Вечери. Он возвращался с базара. Торговля была, видимо, или очень удачной, или же, напротив, совсем неудачной, но Вечери сильно напился. Он то пел, то ругал бегущих за ним ребятишек.

На крик ребятишек из домов повыскакивали жители, чтобы полюбоваться редкостным зрелищем.

Заметив пастора, Вечери приподнял шляпу и закричал:

— Господин пастор! Благословите мою ослицу! Благословите мою Жофи… Другого имущества у меня нет. На ней все держится. Я же сам — полнейшая свинья… На Жофи все мое хозяйство и держится… Так благословите же ее, господин пастор!

Однако Иштван не только не остановился, а ускорил шаги. Односельчане при встрече с пастором степенно здоровались, а как только он проходил, тихо посмеивались за его спиной.

«А может, мне и в самом деле нужно было остановиться и поговорить с этим пьяницей?..»

Почти в самом конце Сапожной слободки пастор повстречался с Шандором Бакошем, которого он и не узнал бы, если бы тот не поздоровался.

— Это вы, Бакош? — окликнул Шандора пастор, когда тот уже прошел мимо. — Я вас совсем не узнал.

Шандор остановился и смущенно улыбнулся.

— Вы очень постарели с тех пор, как я вас видел в последний раз. Вот я вас и не узнал.

— Да… время идет. Все мы стареем…

Оба немного помолчали, не зная, о чем говорить дальше.

— Как живете? — спросил наконец пастор.

— Спасибо, что интересуетесь. Живем потихоньку.

— Вы хороший дом себе поставили.

— Там еще много чего доделывать нужно.

— Постепенно все доделаете, не расстраивайтесь.

Оба снова помолчали. Затем пастор подошел к Шандору и, взяв его за руку, спросил:

— Вы смирились с волей божьей?..

Шандор нахмурился, поджал губы и обжег пастора взглядом: тот задел еще не зажившую рану. Опустив голову, Шандор ничего не ответил.

— Вы должны смириться с волей божьей. И… не должны никого винить в случившемся. Ни самих себя, ни других…

Пастор чувствовал, что с Шандором сейчас нужно говорить как можно проще, по-мирскому.

— Я знаю, — продолжал пастор, — что в такие минуты человек многих считает виноватыми… в том числе и самого себя… а то и других… В горе он очень часто винит и тех, кто ни в чем не виноват…

— Я никого не виню, святой отец, — произнес Шандор таким тоном, что пастору ничего не оставалось, как прекратить свои наставления. В голосе Шандора прозвучало нечто другое, только не успокоение.

Пастора охватило какое-то смутное чувство тревоги. Он еще постоял немного, глядя на худого, изможденного крестьянина, все в котором было ему хорошо знакомо — от сапог со сбитыми носками до шляпы с лоснящимися полями.

Шандор в этот момент очень походил на своего отца, который в молодости был таким же худым. Походил он и на своих сверстников бедняков, живущих по хуторам. И хотя эта встреча могла бы произойти как встреча старых друзей, однако этого не случилось. Все в Шандоре казалось знакомым, однако что-то внушало тревогу.

Пастор постоял еще немного, будто ожидая, что в последний момент его вдруг осенит какая-нибудь мысль, но, так и не дождавшись, протянул Бакошу руку и, прощаясь, пробормотал:

— Не нужно ни на кого сердиться… Ни на кого…

Дойдя до околицы Сапожной слободки, пастор остановился и, оглянувшись, долго смотрел на покосившиеся во все стороны домики, которые, казалось, присели на корточки. И только дом Береца под красной крышей гордо возвышался над ними.

Пастор по очереди осмотрел все дома слободки, будто это были вовсе и не дома, а молящиеся прихожанки-старушки. Сколько раз он проходил вдоль слободки, но никогда не обращал внимания на подслеповатые окна этих домишек!..

Когда пастор подошел к школе, учитель Фери Корда выпустил учеников.

Прислонившись спиной к столбу, на который была навешена калитка, Корда, размахивая метровой линейкой, командовал:

— В строй! Все становитесь в строй! Первый класс — сюда, второй — туда, за ним — третий!..

Голос учителя был слышен даже в конце улицы. Заметив пастора, он закричал еще громче:

— Поздоровайтесь с господином пастором!

— Целуем ручки! — нараспев протянул хор детских голосов.

— А теперь — шагом марш! Раз-два… раз-два… Будьте молодцами! Тех, кто будет шалить, я запишу!

Спустя минуту он распустил учеников по домам и обратился к пастору:

— Святой отец, зайди ко мне на минутку, выпьем по стаканчику винца.

По лихорадочному блеску глаз учителя было видно, что он пропустил уже сегодня не один стаканчик.

— Я спешу, — начал отказываться Иштван.

— Чтобы выпить стаканчик вина, не так уж и много времени нужно, а?

— Я не хочу вина. И тебе тоже не советую выпивать во время работы.

— Я же на уроках не пью, а только на перемене… Ну зайди же! Брось умничать.

Взяв пастора за рукав, он потащил его в дом, но Иштван стал сопротивляться.

— Кстати, я тебе расскажу кое-что…

— Можешь рассказать и здесь.

— Здесь не могу…

— Ну тогда бог с тобой… Расскажешь когда-нибудь в другой раз.

И пастор пошел прочь. Однако учитель остановился прямо перед ним и наклонился так, будто хотел высказаться ему прямо в лицо.

Иштван отступил назад, так как от учителя несло винным перегаром.

— Дружище, может, я еще и не опоздал со своим советом. Не женись на дочери крестьянина! Даже на такой, которая училась не меньше учителя… Крестьянка, друг мой, всегда останется крестьянкой…

— На то господня воля… — робко попытался протестовать пастор.

И, пожав учителю руку, он тронулся в путь. Корда громко сказал ему вдогонку:

— Мне, к примеру, не очень-то повезло с его волей. Ко мне господь был не очень-то благосклонен…

Пастор почувствовал у себя во рту неприятный привкус, будто выпил вчера целый литр вина, а сейчас проснулся с тяжелой головой. Пастору было стыдно за Корду. А ведь еще совсем недавно он любил этого веселого, правда немного взбалмошного, молодого человека! И даже простил ему неудачную женитьбу…

Иштван знал, что Корда, как и он сам, происходил из бедной семьи. Сначала учитель начал было карабкаться вверх, но после первых же успехов у него закружилась голова. Затем, познакомившись ближе с жизнью, он разочаровался в ней. И вполне возможно, что сейчас он тайно встречается с Шари Фекете…

— Слабый человек, — пробормотал себе под нос пастор и пошел дальше.

Шандор, расставшись с пастором, тоже пошел своей дорогой. У него было такое чувство, будто сейчас, в этот момент, в нем что-то надломилось. Шандор даже самому себе не мог бы объяснить своего состояния. Возможно, ему хотелось поговорить с пастором по душам, а может, ему просто-напросто хотелось знать, что есть человек, который сумеет его понять…

Впервые такое же чувство он испытал в тот печальный день, когда хоронили Розику. Смерть дочки так сильно подействовала на него, что все, еще несколько дней назад казавшееся ему целью жизни, неожиданно превратилось в ничто…

Он стоял у гроба, как до́ смерти уставший путник, который всю жизнь стремился к тихой пристани, где можно отдохнуть, и вдруг в самый последний момент неожиданно понял, что все его старания были напрасными, что он глубоко заблуждался, так как попал в тупик, откуда никогда не выбраться.

Он стоял посреди двора с непокрытой головой. Нещадно пекло солнце, а вокруг стояли в трауре плачущие родственники, соседи и знакомые.

Все они смотрели на пастора, который произносил речь, однако смысл его слов не доходил до их сознания.

Шандор в тот момент почему-то вспомнил свое босоногое детство, когда он сломя голову бездумно носился по хутору, а потом ему припомнился тот вечер, когда к их строившемуся дому подошел пастор и по-дружески заговорил с ними. Еще тогда Шандор подумал, что, возможно, это и есть тот самый человек, который способен указать им правильный путь. И хотя это была лишь иллюзорная надежда, за которую, как за соломинку, хватается утопающий, однако, как бы там ни было, а Шандору очень хотелось подойти к пастору и рассказать ему все, что накопилось на душе.

Сделать это в день похорон Шандор не мог, так как прямо с кладбища он сразу же поспешил в артель, которая еще не закончила обмолота. Однако одно сознание того, что через неделю, а может, через две он подойдет к пастору и поговорит с ним по душам, было для Шандора спасительной надеждой… Может, он никогда и не решился бы на такой разговор, но жить с надеждой на это было уже как-то легче…

Сейчас же, когда пастор остановил его посреди дороги и сказал ему несколько ничего не значащих слов, Шандор вдруг почувствовал себя обманутым.

«Видно, все господа одинаковые, — подумал Шандор и со злостью плюнул. — Не зря, видно, он ходит в дом к Берецу…»

Шандор подумал еще нечто нелестное о господах, а затем стряхнул с себя все эти думы, как промокший пес стряхивает дождевые капли.

Однако, миновав два или три дома, Шандор невольно вернулся к этим мыслям. «Ни на кого, значит, не нужно сердиться? Почему он не сказал прямо, что мне не нужно сердиться на Береца?.. Чтобы я не сердился на его будущего тестя? Зачем ему понадобилось говорить мне об этом?..»

Дело в том, что Шандор ни на кого и не сердился, несмотря на сплетни, которые во всеуслышание распространяли родственники и соседи. Может, только он один и не верил этим сплетням. Так, по крайней мере, было до тех пор, пока он не повстречался с пастором, который вдруг ни с того ни с чего начал убеждать его в необходимости смириться, и, по-видимому, не без цели, не без умысла.

«Выходит, все, что говорят люди, правда? Значит, правда, что, когда господином становится человек из бедной семьи, он гораздо хуже настоящего господина?..»

Подходя к дому Вечери, Шандор отвлекся от своих нелегких дум. Вечери сидел на повозке, уставленной клетками для птицы. В повозку был впряжен осел, а сам Вечери, как полководец, победоносно взирал на стоявшего на дороге дядюшку Шандора Бака.

Они крепко переругивались и уже оба были готовы перейти от слов к делу, ибо каждый держал в руке по здоровенной палке. Вокруг них, подливая масла в огонь, толпились мужчины, женщины и детишки. Жена Вечери с ребенком на руках бегала вокруг ругающихся и жалобно охала.

— Послушай ты, козел, чего это ты так разговорился?! — орал Вечери на Бака.

— Заткнись лучше сам!

Вечери помахал палкой. Казалось, он вот-вот пустит ее в ход, воспользовавшись своим преимуществом: как-никак он сидел на козлах, а его противник стоял внизу, на земле.

Невысокий коренастый Шандор Бак, скрипя от злости зубами, тоже готов был вступить в драку и уже махал палкой в опасной близости от Вечери.

К слову сказать, Шандор Бак отличался вспыльчивым нравом. Всего несколько дней назад он чуть было не избил бедняка Шюле. А произошло вот что. У Шюле была коза, и ей настало время подыскать жениха-козла. Старик привязал козу за веревку и пошел по селу искать ей пару. На улице он встретился с Йожи Мольнаром.

— Куда это ты ведешь свою козу, Михай? — поинтересовался Мольнар.

— На случку.

— И далеко?

— Слышал, на окраине есть у одного козел.

— Я знаю и поближе. Очень хороший козел.

— А где это, у кого?

— Да у Добнера…

Во дворе у Добнера колол дрова Шандор Бак, который нанялся к нему поденщиком.

Дядюшка Шюле затащил козу во двор.

— Вот, на случку привел, — объяснил он.

Однако дядюшка Шандор Бак заподозрил нечто плохое и, замахнувшись топором, выгнал старика со двора. Бак даже хотел ударить Шюле, если бы не возчик, заступившийся за старика.

После этого случая жители слободки долго подшучивали над Баком, — разумеется, за его спиной, так как шуток он не понимал и мог рассердиться еще больше.

А сейчас, завидев Бака на улице, Вечери с храбростью, свойственной только пьяным, прокричал ему: что, мол, там за казус вышел с козой Шюле? Это, собственно, и послужило причиной их теперешней ссоры.

Вечери так ожесточенно размахивал своей палкой, что Баку ничего не оставалось, как держаться от него на почтительном расстоянии. Бак тоже размахивал своей палкой, но с меньшим азартом.

Шандор Бакош присоединился к числу любопытных и стал наблюдать. Жена Вечери продолжала бегать вокруг повозки мужа и со слезами на глазах ругала обоих.

Любопытных тем временем становилось все больше.

— Этак они повыбивают друг другу глаза, — заметил кто-то.

Окружающие подошли поближе к ссорившимся, а затем, схватив Бака, отняли у него палку. Кто-то из жителей взял за поводья осла Вечери и завел его вместе с повозкой во двор.

Таким образом была ликвидирована угроза крупной драки в Сапожной слободке.

Через несколько домов от места ссоры Шандор Бакош повстречался с Ситашне. Она шла с луга, неся в подоле юбки свежую траву для скотины. Нижняя сорочка у нее была такой короткой, что белые ноги женщины виднелись выше колена.

Шандор с трудом оторвал взгляд от этой ослепительной, обворожительной белизны. Сначала он пристально рассматривал крепкие загорелые ноги Ситашне ниже колена, а затем его взгляд невольно скользнул выше, отметив, как постепенно пропадал золотистый загар и увеличивалась белизна.

— Трава-то сыплется, — с хитрой усмешкой проговорил он. — Задрала бы юбку-то повыше…

— Если я ее растеряю, об этом будет плакать мой поросенок, которому травы меньше достанется, а не ваш.

— Мой-то уж точно визжать не станет.

— Ну вот видите.

— А если я сам заплачу?

— Из-за травы?

— Ну хоть бы из-за нее…

— Не такой уж вы слезливый.

Шандор бросил на женщину вызывающий взгляд. Кровь вскипела в нем. Казалось, он даже почувствовал, как она ударила ему в голову. Было в этой женщине что-то волнующее, манящее. Она была далеко не красавица, однако все ее движения, весь ее вид, ее смех и даже то, как она сейчас стояла, расслабившись, немного с ленцой, действовали на любого мужчину одурманивающе. И совсем не зря сердились на нее бабы из села и слободки. Сердились на нее и мужчины, только совсем по другой причине. Они чувствовали себя перед нею бедными попрошайками, которые, однако, надеялись выпросить у нее хоть чуточку ее богатств. Когда же просьбы оказывались напрасными, они свирепели и были готовы избить ее…

Женщина обожгла Шандора взглядом и, немного замешкавшись, сказала:

— Ну чего же мы тут остановились? Пошли дальше, а то, чего доброго, кто другой начнет оплакивать потерянную мной траву.

— А кто же именно?

— Вам об этом лучше знать…

Они сделали несколько шагов, а потом Шандор спросил:

— А ты не боишься ночью спать одна, а?..

— А чего мне бояться? Я не из пугливых.

— Ну, раз ты такая смелая, я тебя как-нибудь попугаю. Постучусь в окошко… — Шандор смущенно засмеялся.

— А я оболью тебя водой из ведра!

Сверкнув белоснежными зубами, Ситашне повернулась и медленно пошла пружинящей походкой, как человек, уверенный в том, что за ним наблюдают.

Шандор и в самом деле некоторое время смотрел ей вслед, любуясь тем, как она покачивала бедрами. Затем он усмехнулся и потер ладонью подбородок, заросший жесткой колючей щетиной.

Дома Шандора уже ждали. Юлиш молча хлопотала вокруг него: помогла ему стащить сапоги, убрала грязную одежду. Она сновала взад и вперед с таким видом, будто ничего не случилось, однако по ее лицу было заметно, что она знает какую-то новость, которой ей очень хочется поделиться с мужем.

Старая Бакошне возилась на кухне с малышом, которому она рассказывала какую-то сказку, однако ее так и подмывало услышать, о чем там разговаривают молодые. Голова у нее была повязана черным платком, под которым, казалось, так и торчали навостренные уши.

В этот момент мимо дома проехали дрожки. Старый Берец с сыном направлялись на хутор. Откинувшись немного назад, Берец с таким видом держал вожжи, будто хотел, чтобы лошади не мчались, а буквально летели по воздуху.

Стоило только Шандору увидеть Береца, как в нем мгновенно проснулся инстинкт холопа и он невольно начал кланяться, однако Берец с надменным видом погрозил в его сторону кнутом.

— Чтоб вы сдохли! — со злостью прошипел Шандор, устыдившись собственного подобострастия.

До самого вечера Шандор бродил по дому, но даже поиграть с детишками ему не хотелось. Шади повсюду ходил за ним по пятам, но так и не дождался, когда отец заговорит с ним. Больше того, отец даже не взглянул на него.

Когда стемнело, Шандор совсем потерял покой: перед глазами у него стояла Ситашне, босая, с оголенными белыми ногами. Он опять видел ее белозубую улыбку, видел, как она, сдержанно засмеявшись, пошла, покачивая крутыми бедрами.

— Схожу-ка я ненадолго к Гелегонье, — сказал жене Шандор после ужина. — Потолковать мне с ним нужно. Может, еще и работенку какую-нибудь получу.

Шандор старался говорить беспечным тоном, однако, несмотря на это, ему казалось, будто Юлиш разгадала его мысли. Не смея поднять на нее глаз, он вышел из дома.

На улице уже не было видно ни одной живой души. Кругом стояла мертвая тишина.

Дойдя до дома Ситашей, Шандор остановился и, втянув голову в плечи, огляделся, будто шел воровать. Сердце бешено колотилось, словно хотело выскочить из груди, во рту пересохло, а язык, казалось, прилип к гортани. Шандор хотел было подойти к окошку и постучать, но ноги не слушались его: они будто приросли к земле. Он испуганно озирался по сторонам, словно из-за каждой подворотни за ним кто-то подсматривал. Какой-то внутренний голос приказывал ему поскорее убежать отсюда, однако Шандор продолжал неподвижно стоять на месте.

Глаза Шандора уставились на черный квадрат окошка на фоне белой стены. Вдруг ему показалось, что из окна на него смотрит сама Ситашне, смотрит своим странным проникновенным взглядом. Кровь прилила Шандору к голове и забилась в висках. Он несколько раз сглотнул слюну, как человек, которого мучит страшная жажда.

Однако он никак не мог набраться смелости, чтобы постучаться. В это время в голову пришла мысль зайти к дому с задов. Однако, дойдя до угла дома, он остановился. На какое-то мгновение Шандор вспомнил о Юлиш. Ему вдруг стало нестерпимо стыдно, и он решительно зашагал прочь от дома Ситашне. Будто освободившись от действия злых чар, он свободно вздохнул и вновь обрел способность мыслить спокойно. Шандор вспомнил слова, которые сказал Юлиш, уходя из дома, и почувствовал угрызения совести. Ему казалось, что и Гелегонье уже известно о его обмане. Этого тихого, спокойного человека Шандор любил и не хотел, чтобы тот плохо о нем подумал.

Шандор и сам не знал, отчего он вдруг пошел от дома Ситашне прочь: то ли оттого, что ему стало жаль Юлиш, то ли оттого, что не захотел использовать в своей лжи имя Гелегоньи. Только теперь Шандор уже не мог вернуться к дому Ситашне. Постояв немного, он посмотрел на поля, вернее, в темноту, которая их скрыла, и, повернувшись, зашагал в противоположную сторону.

Вскоре после того как Шандор вышел из дома, к ним прибежал Берта. Он так запыхался, будто за ним кто-то гнался по пятам.

Старая Бакошне уже стелила постель, собираясь лечь спать, а Юлиш, подсев поближе к сильно коптившей лампе, зашивала Шади штанишки.

— А где же Шандор? — спросил Берта, переступив порог.

— Нету его, только что ушел.

— А я-то бежал к нему! Думал, вместе сходим к слепому… Тот расскажет ему всю правду о Розике…

— Нету его дома.

Берта немного потоптался на пороге, а затем предложил:

— Тогда иди ты.

— Я? Одна?

— Там много народу будет.

— А что Шандор на это скажет?

— Ну как знаешь. Мое дело сообщить. Ты же сама как-то говорила, что хочешь сходить. Вот теперь можно.

Юлиш явно колебалась. Нахмурив лоб, она тыкала иголкой в край стола.

— Ты столько раз говорила, что хочешь спросить про Розику… Я вот и сказал…

— Мама, а ты что посоветуешь?

— Сходи, доченька. Вдруг услышишь правду?

— Тогда я пойду.

Юлиш быстро собралась, и они полем пошли к дому, где жил слепой Сенте.

Когда они подходили к калитке, в нее вошла старушка в черном платке, под мышкой она держала молитвенник. Можно было подумать, что она идет читать над усопшим.

Берта и Юлиш вошли вслед за старушкой.

В маленькой комнатенке было полно народу. Все тихо разговаривали.

На столе, потрескивая, горела керосиновая лампа. Ее скупой свет, с трудом пробиваясь сквозь закопченное стекло, едва разгонял полумрак. Сверху на стекло лампы кто-то положил корочку хлеба, чтобы увеличить тягу и вытянуть пламя от фитиля кверху. Время от времени кто-нибудь из присутствующих подходил к лампе и выкручивал побольше фитиль. На какое-то время лампа загоралась ярче, но вскоре пламя вновь оседало. В полумраке можно было рассмотреть лишь общие контуры лохматых крестьянских голов да покрытые платками головы женщин.

В комнатушке было полно пожилых мужчин и женщин, сидели даже на столе. Юлиш и Берте досталось местечко на кушетке, придвинутой вплотную к стене.

Сенте сидел в углу, прислонившись спиной к печке и положив подбородок на колени. Все тело у него тряслось, а лицо искажали гримасы. Старик был слеп и, кроме того, страдал падучей. Таким он вернулся домой с войны. Сенте вперил свой невидящий взгляд прямо перед собой. Временами он поворачивал голову в сторону говорившего, и тогда по его болезненному лицу, искаженному гримасами, пробегала робкая улыбка.

Вот он встал, потоптался на месте и тихо пробормотал:

— Братья, споем тридцать пятую молитву.

Он запел скрипучим старческим голосом:

Господь, поспорь с моими товарищами,

Господь, порази моих врагов…

— Господь, порази моих врагов!.. — повторили вслед за ним грубые мужские голоса.

— Господь, порази моих врагов!.. — вторили им безгубые старушки.

Когда молитва кончилась, Сенте, прокашлявшись, сказал:

— Братья! А сейчас послушайте и поразмышляйте над восьмой, девятой и десятой строкой шестой части книги пророка Яноша.

И он нараспев начал декламировать строки Священного писания, однако слова его звучали в тишине, как комья земли, падающие на крышку гроба. Вдруг лицо слепого задергалось еще сильнее, и, произнеся последние слова молитвы, Сенте широко раскрыл рот и закричал:

— Вижу!.. Я все вижу!.. Я вижу тех, кто убил господа… Вижу его учеников… Вижу Розику Бакош… Она в белом платье… В руках у нее белый цветок… Она передает матери привет… Говорит, что у нее уже ничего не болит… Просит не плакать и не печалиться о ней…

Юлиш не спускала широко раскрытых глаз со слепого старца. Внезапно она громко зарыдала, а вслед за ней заголосили и остальные женщины.

— Я слышу, что говорят другие… Настанет суд господень!.. Господь покарает всех злодеев… строго покарает… Судный день все ближе… Господь покарает тех, кто издевался над ним… Лишит зрения тех, кто ослепил меня… А Розика скажет, что ее хозяин…

И тут изо рта Сенте вырвался поток бессмысленных звуков. Старик забился в конвульсиях, на губах у него появилась пена. Еще мгновение — и бессмысленное клекотание перешло в плач.

К слепому подскочила жена и концом фартука вытерла ему лицо.

— Что сказала Розика?

— Что она сказала о хозяине?

— Что она хотела сказать?

Все присутствующие враз загалдели, повскакивали со своих мест и еще теснее столпились вокруг слепого прорицателя. Так толпятся возле смертного одра богача его наследники, жаждущие получить свою долю.

Однако жена Сенте и сам старик начали отмахиваться от любопытных:

— Отстаньте!.. Сейчас у нее нельзя больше ни о чем спрашивать… После, в другой раз…

В комнатушке воцарилась напряженная тишина, какая обычно бывает перед грозой.

Вся семья Гелегоньи ужинала вареной кукурузой: муж, жена и детишки — все держали в руках по кукурузному початку. От кукурузы поднимался густой пар. Они дули на початки и вгрызались в них зубами.

Хозяйка радушно предложила кукурузу и гостям.

— Ею и после ужина неплохо полакомиться, — уговаривала она гостей, которые попробовали было убедить ее в том, что они уже поужинали.

А когда гости все же взяли по початку, хозяйка заметила:

— Правда, немного твердовата, но зимой и не такую ели, не так ли?

— И с каких это пор ты не стала любить твердое, свояченица?.. — по обыкновению пошутил Йожи Мольнар, хотя ему было не до шуток.

Никто не рассмеялся, даже он сам, хотя в другое время Мольнар первым смеялся собственным шуткам. Сегодня он был явно не в духе, так как радоваться было нечему: сын его опять сбежал от хозяина, у которого работал, но домой не вернулся. Никто не знал, где он бродил и прятался. Уже целую неделю о нем не было ни слуху ни духу.

— Домой вернется — изобью сопляка, — повторял отец каждый день в течение недели. Сказал он это и сейчас, вгрызаясь зубами в початок вареной кукурузы.

— Вовсе и не изобьешь! — заметила жена Гелегоньи. — Рад будешь, что вернется…

— Изобью, еще как изобью, — повторил Мольнар, но уже без прежней уверенности.

— А пошто ты на дитя сердишься? Может, его хозяин виноват в чем, а? — спросил Гелегонья. — Паршивый мужик этот Сабо. Не больно-то долго держатся у него работники. Редко кто весь год проработает.

— Паршивый, — значит, паршивый. Я тоже бывал в работниках. Годков, считай, десять. И меня в работниках не паштетом кормили. Нашелся мне королевич какой! Но я ни разу от хозяина не бегал. Так пусть и мой сын будет таким же! По-моему, годок можно и на вилах посидеть.

— Ну и дурак же ты, сосед! — проговорил один из гостей и по-дружески похлопал Мольнара по плечу.

— От такого же слышу!..

Они препирались тихо и беззлобно.

— Почему ты хочешь, — не успокаивался Гелегонья, — чтобы твой сын жил так же, как ты? Пусть у них будет лучшая жизнь. И у них, и у всех.

— Собака тоже мясца хочет, если ей дадут.

— Человек не собака, — вмешался в их разговор кто-то из присутствующих.

— Со мной не раз обращались хуже, чем с собакой! — запротестовал Мольнар.

— То-то и оно! — воскликнул Гелегонья. — Вот это и нужно изменить.

— Изменить?! Ха-ха! Так было и так будет.

— Не будет, свояк. Если все бедняки на свете объединятся, они смогут изменить жизнь.

— Но почему-то большинство держит сторону правительственной партии. И чем человек беднее, тем усерднее он служит. Это факт.

— Не скажи! — заговорил один из стариков. — Когда у нас в девяносто первом году провозгласили лозунг «Свобода, равенство и братство!» и написали его на знаменах, господа страх как перепугались. Вызвали жандармов, чтобы те отобрали у нас знамена, но собравшийся народ прогнал жандармов. К нам, например, из города прислали целую роту солдат. Вот это было дело!

— Все равно ничего из этого не вышло. Не получили вы ни свободы, ни равенства, ни братства.

— И все потому, что народ тогда темный был, легко было с ним справляться.

— А теперь разве не так?

— Всем нужно учиться, ума набираться, — сказал Гелегонья и, взяв в руки потрепанную книгу, продолжал: — Вот эту книгу очень не любят господа. А почему, собственно, не любят? Да потому, что в ней написана правда о нас, бедняках.

— Господа хотят, чтоб бедняки всегда были такими темными и глупыми… Чтоб знали только то, что на одну ногу нельзя двух сапог натянуть.

— Когда в тысяча девятьсот девятнадцатом году здесь арестовывали коммунистов, — снова заговорил старик, — жандармы у каждого арестованного спрашивали: «А ты читать можешь, мать твою за ногу?..» И каждого, кто мог, сразу же сажали в тюрьму. Мой папаша, слава богу, не знал грамоты, а когда случилось это свинство, то сказал: «Я как раз хотел было выучиться грамоте, а теперь вижу: дело это опасное, и даже очень, раз за него человека в тюрьму сажают. Пусть уж грамота другим остается».

Все громко засмеялись, а потом начали вспоминать то, что было давным-давно. Затем стали говорить о настоящем, о том, что жизнь их рано или поздно должна измениться к лучшему.

Гелегонья полистал книгу, зачитал вслух несколько фраз, а затем вспомнил кое-что из своей жизни. Потом все стали рассказывать, как в детстве учились читать и писать…

Бакош почти все время молчал. Он давно не чувствовал себя так хорошо, как сейчас. Ему нравилось слушать и самого Гелегонью, и то, что он зачитывал из книги. Шандор внимательно слушал и других.

Собравшиеся так разговорились, что не заметили, что уже поздно. Жена Гелегоньи, уложив детишек спать, легла и сама, а мужчины все разговаривали и разговаривали.

Первым поднялся Мольнар. Взглянув на часы, он ужаснулся:

— Ух ты! Давно пора домой идти, а то жена и в дом не пустит!

— Ну старина, — засмеялся кто-то, — выходит, тебе попадет больше, чем сыну?

— Вполне возможно. У меня жена очень строгая. Сразу видно, из породы Гелегоньи.

— Ну хватит тебе жаловаться, — засмеялся Гелегонья. — Ты к ней имеешь подход.

Закрыв книгу, он аккуратно положил ее себе под подушку.

— Спрячь ее хорошенько, свояк, а то еще кто стащит. Где мы тогда прочтем о нашей правде?

Домой Мольнар и Шандор шли вместе. Все село давно спало. Месяц на небе начал клониться к горизонту. Ночь стояла прохладная и сырая. Холод забирался под рубашки. Шли молча. Каждый думал о своем.

Подходя к дому Ситашне, Шандор вдруг предложил:

— Разбудить бы веселую вдовушку…

Сказал он это в шутку, однако Мольнар принял все всерьез. Подкравшись к окну, Мольнар сильно постучал в него. Не удержался от такого искушения и Шандор: он тоже забарабанил по стеклу.

И вмиг оба со всех ног бросились бежать, как нашкодившие мальчишки. Отбежав немного, они так громко захохотали, что разбудили собак в соседних дворах.

Старая Бакошне возилась с ходиками, которые висели в кухне и только что остановились. В последние годы они стали часто барахлить: то вдруг ни с того ни с сего останавливались, то безбожно отставали. Оно и неудивительно, так как ходики достались по наследству еще ее матери.

Бакошне никак не хотела смириться с тем, что часы не ходили. Она долго возилась с ними, смазывая каждое колесико смальцем, однако часы не пошли, да и не могли пойти, так как жир мешал колесикам вращаться. Тогда Бакошне начала смазывать их по совету Дьерене керосином, доставая его гусиным перышком из лампы, а затем подвесила на гири еще какие-то железки. Все это не пропало даром: часы вдруг затикали и нормально ходили несколько недель.

Старушка была довольна и не без гордости показывала часы всем, кто заходил к ней на кухню. При этом она говорила:

— Старые они, правда, но я их сама починила.

Однако часы вновь закапризничали: то пойдут, то встанут. Но даже когда они ходили, все равно толку от них было мало, так как они все время отставали. И каждый раз когда нужно было узнать точное время, приходилось идти к соседям.

Однако Бакошне не сдавалась и не выбрасывала ходики, а, узнав точное время у соседей, производила следующие вычисления: «Если у Вечери сейчас три часа, а на моих только половина второго, то выходит… мои часы отстают на целых полтора часа».

По правде говоря, таким людям, как Бакошне, совсем не обязательно было знать точное время. Они вставали обычно на рассвете, даже тогда, когда у них не было работы. Для них это был неписаный закон, да и работали-то они отнюдь не по часам.

Старая Бакошне возилась с часами совсем не потому, что они ей очень были нужны: просто жалко было бросать их. Бедняк, собственно говоря, в непрерывном потоке серых, похожих один на другой дней только тогда и замечает бег времени, когда у него что-нибудь пропадает или портится. Видно, потому он так упорно и цепляется за всякую рухлядь. Будто ему гадалка нагадала, что, спасая эту рухлядь, он спасает тем самым и себя.

Когда часы остановились и после ремонта, Бакошне повесила на гирю топор, однако цепочка, на которой висели гири, не выдержала и оборвалась. Бедная старушка со слезами на глазах так и застыла на месте, не зная, что же ей теперь предпринять.

Вот в этот-то момент в дом вошел пастор. Однако старушка настолько была поглощена своим горем, что даже не ответила как следует на приветствие святого отца, пробормотав что-то невнятное. Придя в себя, она пригласила пастора в комнату и, вытерев стул фартуком, предложила сесть.

— Я тут был по соседству. Вот и подумал: не зайти ли поинтересоваться, как вы тут живете?

— Я дома одна. Сын в село уехал, а сноха к соседям ушла: хлеб нам нужно испечь, а своей печки у нас нет, вот и пошла…

— Я вижу, вы понемногу здесь порядок навели. — Пастор осмотрелся по сторонам.

— Живем кое-как, как бедняки живут.

— Все здоровы?

— Слава богу, здоровы.

— Это очень важно. Когда человек здоров, тогда все хорошо, а уж если нет, то и все остальное пойдет не так, как надо.

Так в течение нескольких минут они вели пустую беседу, и скоро им не о чем было говорить.

Старушка уже несколько раз повторила, что дома она одна и почему одна, а затем перевела разговор на поломанные часы.

— Вот ходики я тут починила. Старые они очень, никак не хотят ходить.

Пастор заглянул на кухню и с важным видом осмотрел часы, будто он в них что-то понимал.

— Цепочка порвалась, — сделал он заключение.

— Да, порвалась.

Пастор посмотрел в угол. Там в большом корыте, как в люльке, лежал малыш.

— Сын или дочка? — спросил он.

— Сын, у нас и большенький есть, он ушел с матерью… А вот дочки у нас нет…

Старушка произнесла эти слова без всякой задней мысли, но пастор воспринял их со значением. Слушая жалобы старушки, он мысленно подыскивал слова, которыми хотел объяснить причину своего визита. Он испытывал такое же волнение, как тогда, когда готовился произнести перед прихожанами свою первую проповедь. Он вспомнил, как он взошел тогда на церковную кафедру, как окинул взглядом сидевших на скамьях прихожан — мужчин с непокрытыми головами и женщин в платках, — и вдруг почувствовал какое-то странное оцепенение, из-за чего некоторое время не мог произнести ни слова. Здесь же он стоял один на один с растерявшейся от его прихода старой женщиной, но тоже чувствовал себя смущенным.

«Что мне, собственно, здесь нужно?» — подумал пастор, а затем вспомнил: утром к нему заходил Карбули поговорить о женитьбе сына, а затем он рассказал, что в смерти дочки Бакоша все в округе винят семейство Берецев. Разговоры об этом, сказал Карбули, не только не прекращаются, а все больше разрастаются. Больше того, злые языки говорят, будто в прошлом году Берецы чуть не забили до смерти свинопаса…

Все это Карбули сообщил как сельские новости. Время от времени он повторял, что этой болтовне не следует придавать никакого значения, и даже махнул рукой, однако сам Иштван внутренне содрогнулся от услышанного. И хотя вся эта история вроде бы и не имела к нему никакого отношения, но получилось как-то так, будто и он к ней причастен. Правда, имени его никто ни разу не упомянул, но всякий раз, когда говорили о Береце, наверняка подумывали и о нем…

— И многие верят в эти сказки? — спросил пастор у Карбули.

— Многие, если не все поголовно. Такой уж у нас народ: стоит только одному что-то сказать, как все повторяют, и уж тут их не остановишь никакими самыми вескими доводами.

— Ну вы-то хоть не верите?

— Нет, конечно. Но я сколько ни говорю, что это, мол, не так, никто меня и слушать не хочет. Глупый у нас народ, должен я вам сказать, святой отец. На них лучше и время не тратить. Конечно, вы можете с ними поговорить, но это бесполезно.

«Не следует тратить на них время», — мысленно уговаривал себя пастор, но никак не мог успокоиться. Немного подумав, он решил все же довести это дело до конца.

Вот и сейчас, когда он бесцельно ходил по маленькому крестьянскому домику, его охватило сильное волнение.

Наконец, повернувшись к старушке, пастор заговорил с нею напрямик, будто хотел спасти ее от значительно большего греха:

— Вы тоже верите в то, что якобы по вине хозяина… ваша внучка ушла в потусторонний мир?..

Старушка испуганно взглянула на него и, зажмурившись, поправила платок на голове, надвинув его на самые глаза.

— Я ничего не знаю, — пробормотала она. — Сына дома нет, снохи тоже… Мы сегодня хлеб печем, потому она и ушла… Я же ничего сказать не могу…

— А что говорит ваш сын? А сноха?

— Я не знаю. Ничегошеньки я не знаю, а их нет дома…

В смущении Бакошне не знала, чем бы ей заняться. Она сняла топор с цепочки на часах и вынесла его в коридор, а вернувшись, начала передвигать стулья и табуретки, причем делала все это так, чтобы не смотреть на пастора. Старушка кряхтела, гремела посудой, шумела, лишь бы только ее опять о чем-нибудь не спросили, хотя у нее был готов ответ на любой вопрос, какой бы ей ни задали.

— Старая я стала… очень старая… Наверно, мне лет семьдесят… и ничегошеньки-то я, старая, не знаю… Я плохо слышу… да и глазами стала слаба… — без умолку повторяла она.

Проговорив это, она подошла к корыту, взяла на руки спящего малыша, даже слегка встряхнула его, чтобы он заплакал, а потом начала расхаживать с ним по кухне, убаюкивая его.

Пастор растерянно стоял посреди кухни и уже собрался было уходить, но в это время вернулась Юлиш, ведя за руку Шади. Не дав молодой женщине опомниться от удивления, пастор сказал:

— Я пришел к вам не как судья, а как пастор, который обязан вселить в ваши души спокойствие и истину… — Однако, проговорив это, пастор почувствовал, что столь высокопарные слова вряд ли уместны в хижине бедняка, и продолжил уже другим тоном: — Поговорим откровенно. Я знаю, вы вините в смерти дочери Береца. Вот об этом-то я и хочу с вами поговорить по душам, как подобает пастору.

Юлиш побледнела, глаза ее округлились. Шади испуганно спрятался за мать, еще крепче вцепившись в ее юбку.

На какое-то мгновение в кухоньке воцарилась тишина. Лишь плакал малыш на руках у старой Бакошне.

— Скажите откровенно, почему вы обвиняете Береца? У вас есть для этого серьезные основания?

Юлиш молчала, крепко сжав губы.

— Если есть, скажите мне.

— Мы знаем только одно: из дома девочка ушла здоровая, а вернулась больная и на другой же день умерла…

— Она умерла от заражения крови. Но ведь это вы начали говорить, будто хозяин до смерти забил ее?

— Мы ничего не говорили, святой отец.

— А кто же говорил?

Юлиш на этот вопрос не ответила, лишь водила босой ногой по земляному полу кухни.

— Кто же тогда об этом начал говорить? — повторил свой вопрос пастор. — Скажите кто?

Пастор говорил тихо, будто упрашивал, но Юлиш все равно молчала.

— Я сам разговаривал с доктором Бекшичем. Он сказал, что в рану попала инфекция и получилось заражение. Или вы и врачу не верите?

— Мы знаем только одно: дочку мы похоронили… И больше ничего не знаем…

Воспоминания о дочке расстроили Юлиш. Казалось, она вот-вот заплачет, но женщина взяла себя в руки. Юлиш молчала и неподвижно стояла на месте, как бы олицетворяя собой неодолимое упрямство.

— Поговорим обо всем спокойно, — сказал пастор. — Как друзья. Ведь я ваш пастор, а не жандарм. Я пришел не обвинять вас, нет… — Иштван опять заговорил тоном просителя. Произнеся несколько слов, он делал паузу, будто предоставлял возможность заговорить одной из женщин. Однако, убедившись в тщетности своей попытки, пастор вдруг поддался охватившему его гневу и закричал: — Что вы тут прикидываетесь невинными овечками? Мне хорошо известно, что вы каждому встречному-поперечному говорите о том, что якобы Берец подкупил врача. Откуда вы это взяли?! Разве вы не понимаете, что это может привести к большим неприятностям?!

От крика и угрожающего тона пастора обе женщины очень перепугались. Старая Бакошне, которая из-за глухоты не все разобрала, вообще ничего не могла понять и начала причитать:

— Милостивый создатель!.. Что-то с нами будет?.. Боже ты мой!..

Качая на руках ребенка, она быстрее заходила по кухне. Юлиш, не проронив ни слова, только еще больше съежилась от страха. Спрятав свои большие руки под передник, она продолжала стоять на месте, изредка бросая на пастора испуганные взгляды. Иногда казалось, что она вот-вот откроет рот и что-то выдавит из себя, но она только сильнее сжимала губы. В этот момент она, возможно, мысленно видела перед собой бессвязно бормотавшего слепого Сенте…

Пастор переводил взгляд с одной женщины на другую. Неожиданно он вспомнил почти совсем забытый случай, происшедший некогда на хуторе. По соседству с ним жила семья поденщика, жена которого каждый год находилась в положении: не успевала она одного ребенка отнять от груди, как у нее рождался следующий. Старший ребенок стал уже парнем-подростком и доставлял родителям много хлопот: он воровал все, что попадало ему под руку. Однажды из дома управляющего пропали часы. Подозрение сразу же пало на парня. Сказали отцу, и тот сначала по-хорошему стал спрашивать сына, не брал ли он этих часов. Однако такой разговор никаких результатов не дал: сын не сознавался, что это дело его рук. Он стоял, опустив голову, и молчал.

Тогда отец взял в руки веревку, вымоченную в воде. Парень уже не раз знакомился с ней и раньше. Он весь задрожал, но продолжал молчать. Отец еще раз по-хорошему попросил сына признаться, а когда тот опять не ответил, начал его бить мокрой веревкой. Он бил его по чему попало, зверея с каждым ударом, но сын так и не проронил ни слова.

Вокруг мужа и сына бегала растерянная мать и, заламывая себе руки, со слезами причитала:

— Боже милосердный… Что же теперь будет?.. Создатель, смилуйся…

Паренек не плакал, не кричал, лишь изредка как-то по-звериному скулил.

— Скажи, ты украл часы? — спрашивал отец в короткие перерывы между ударами, когда заносил веревку над несчастным. — Скажи, ты или нет? Скажешь — бить больше не стану…

Мать и сбежавшиеся на шум соседи тоже уговаривали паренька признаться, но он упрямо молчал.

В конце концов соседи вырвали парня из рук озверевшего отца и поплескали ему водой в лицо, но паренек и тогда не проронил ни слова, лишь смотрел на всех оцепеневшим взглядом…

Отогнав от себя воспоминания, пастор заговорил снова.

— Вам ничего не будет, только скажите мне, — попробовал он еще раз уговорить перепуганных женщин, но те продолжали молчать.

Потеряв всякую надежду услышать от них что-либо, пастор начал убеждать их в том, что они не правы, а под конец призвал их спокойно поразмыслить над его словами и, самое главное, верить ему…

Но разве они поверят?

Окинув взглядом обеих женщин и нищенскую обстановку их жилища, он понял, что ничего от них не добьется.

Он молча стоял перед ними, как боец, вышедший на бой, но в самый последний момент вдруг заметивший, что вместо меча в руках он держит палку.

У двери послышались чьи-то шаги. Это вернулся домой Шандор. Не заметив никакой напряженности, он с упреком обратился к жене:

— Почему вы не пригласили святого отца в комнату? — И сам открыл дверь.

Обе женщины остались в кухне.

— Мы здесь как раз беседовали о том, — после короткого молчания начал Иштван, — что пора кончать говорить… об этом печальном случае… о несчастье, случившемся с вашей дочкой… Нужно покончить с этим делом.

— Людей нелегко успокоить… но они постепенно успокоятся…

Пастор рассказал о цели своего визита. Шандор молча и с подобающим почтением выслушал его.

— Бабы всегда так делают… Блоху примут за вола… — проговорил Шандор и через силу засмеялся.

— Но слух этот распускают не только женщины. Уже все в округе говорят об этом…

— Видите ли… Люди любят копаться в чужих бедах, чтобы своих не замечать. Сейчас о нас болтают, потом будут о других. Так уж водится.

Дальше, что бы пастор ни говорил, Шандор только кивал головой. Пастор видел, что и с Шандором он добился не большего результата, чем с женщинами. Иштван понял, что ему так и не удалось перебросить мостик к сердцам этих людей.

— Ну, значит, договорились, — сказал пастор и встал.

— Пишта, чем ты занимался? — спросила Эва плаксивым тоном, когда он вошел к ней в комнату. — Отец очень сердится.

— На меня? Я ничего плохого не сделал.

— Папа видел Бекшича, и тот рассказал, что ты был у него и разговаривал по поводу дочки Бакоша.

— Я у него не был. Я с ним случайно встретился на улице. А что плохого, если б я и зашел к нему?

— Доктор сказал, будто ты ему не веришь, будто ты сам способствуешь распространению этой сплетни.

— По правде говоря…

— Я знаю, тут может получиться недоразумение. Пойдем скорее к отцу, пока он не уехал на хутор.

Взяв Иштвана за руку, Эва потащила его в заднюю комнату.

— Вот я привела «преступника»! — со смехом сказала она отцу.

Хорват Берец как раз натягивал сапоги, собираясь ехать на хутор. Он недовольно буркнул что-то в ответ и на шутку дочери не улыбнулся.

— Я никогда не думал, что вы, святой отец, можете мне в чем-то не доверять, — тихо произнес Хорват, словно забыв о том, что со дня обручения дочери он перешел о пастором на «ты».

— Я ничего плохого не сделал, — как бы оправдываясь, сказал Иштван.

— А зачем вам понадобилось ходить к Бекшичу? Я бы вам сам рассказал, как все было, не соврал бы ни единым словом.

— Не ходил я к нему. Я его совершенно случайно встретил на улице…

Хорват не стал выслушивать пастора до конца и перебил его:

— Все это выглядит так, святой отец, будто вы собираетесь вести следствие. Бекшич тоже говорил со мной со странным выражением лица. И не только он… Насколько мне известно, об этом говорит уже полсела.

— Я не собирался делать вам никаких неприятностей. Наоборот, я хотел сделать лучше, хотел положить конец всем этим сплетням.

— Ничего с ними не нужно было делать! Такой уж у нас народ: поговорят-поговорят, а когда надоест — перестанут.

— Мне казалось, лучше объяснить людям, что…

— Однако зачем было интересоваться этим у доктора? Меня это оскорбляет! Этот старый бородатый козел заварил такую кашу, что не успеваешь расхлебывать…

— Я не верю, чтобы он это сделал. А я только поинтересовался, как все произошло. Просто хотел знать из первых уст, только и всего.

— Нечего этим людям что-либо объяснять! — выпалил рассерженно Хорват. Он так покраснел, что казалось, будто его вот-вот хватит кондрашка. — Ну и народ у нас! Паршивый и темный! Лишь бы только языками болтать. Пусть болтают, мне все равно. Зависть их съедает, если у кого на одни подштанники больше, чем у них. Они места себе не находят от зависти! Чертовы бедняки! Они не стоят сожаления! Ни один из них! Гадкие, грязные людишки!..

Лицо пастора стало белым, как стена, а на скулах выступили багровые пятна.

— Не забывайте, что и я принадлежу к числу этих гадких, грязных людей, — тихо, но твердо произнес он, а вернее, выдавил из себя сквозь зубы.

Хорват на какое-то мгновение будто оцепенел, но, быстро оправившись от смущения, заговорил еще громче:

— А ты не забудь, что теперь принадлежишь к нам, к нашей семье. И даже если бы я был виновен в смерти этой девочки, если бы я убил ее… — Он с силой ударил себя в грудь и продолжал: — То и тогда тебе следовало бы защищать меня!

— Папа, ради бога! Что ты говоришь? — заговорила дочь. — И не кричи так громко! Люди услышат!

— Ну и пусть, пусть слушают! Кто услышит? Разве мы не одни? — И он вперил в пастора горящий негодованием взгляд.

В этот момент дверь в комнату отворилась и появившийся на пороге поденщик доложил:

— Лошади запряжены.

Хорват мгновенно успокоился и посмотрел вокруг так, будто только что очнулся от тяжелого сна. Быстро поцеловав дочь в лоб, он пожал пастору руку и вышел из комнаты.

Иштван был бледен как полотно.

— Не обращай на него внимания, Пишта, — умоляющим тоном произнесла Эва. — Папа очень вспыльчивый человек. Я это знаю… — Заметив, что жесткие складки, залегшие возле рта пастора, никак не расходятся, она продолжала: — На него не надо сердиться. Он очень чувствительный человек. Его любая мелочь может вывести из себя. А сейчас у него и без того полно забот. Торговые дела его сейчас идут плохо, поэтому он такой нервный. Да и этот случай очень его расстроил… Утром он вернется домой…

— Теперь уже поздно… — тихо и как-то безразлично сказал Иштван.

— Пишта, так нельзя!.. Право, нельзя! — Эва обняла его за шею и поцеловала. Она гладила его по щекам и уговаривала: — Пишта!.. Дорогой мой Пишта!.. Нельзя так!.. Пойми, нельзя!..

Как только пастор ушел от Бакошей, к ним с совком для мусора заявилась Кардошне:

— Юлиш, угольки горячие есть у вас?

— Уже нет, тетушка Мари.

— А я слышала, вы хлебы печете…

— Печь утром будем, сейчас только заквасили.

— Я уж всех соседей обегала, но ни у кого углей нет, а мне ужин готовить нужно.

— Мы можем дать вам одну спичку. У нас, кажется, еще останется на вечер.

— Если можете, дайте, ради Христа. Я вам как-нибудь отдам.

— Хорошо, тетушка Мари.

— Я никогда ни у кого в долгу не была.

— Я знаю.

— Я видела, к вам заходил господин пастор, — почти шепотом произнесла она. — Что ему от вас понадобилось?

Юлиш объяснила все по порядку.

— Ну и дела! — покачала головой любопытная старуха и, поблагодарив еще раз хозяйку за спичку, ушла…

— Ты только послушай, как дело-то обернулось, — начала рассказывать старуха дочери, вернувшись домой, — к Бакошам уже и господин пастор приходил. Интересовался историей с Розикой.

— Он, конечно, испугался, что и его впутают в эту историю?

Спустя несколько минут они рассказали об этом своим квартирантам, а те — еще кому-то. И пошел по Сапожной слободке новый слух, обрастая с каждым часом все новыми и новыми деталями.

Под вечер Шандор пошел к Фаркашам. Вместе с ними он нанялся ломать кукурузу на ченгеледском поле.

Старик Фаркаш, как главный подрядчик, утром сходил на участок, чтобы лично убедиться, когда именно нужно ломать кукурузу. В этом году из-за плохой погоды кукурузу посадили на две недели позже, а прохладное дождливое лето также притормозило ее рост, так что уборка урожая отодвинулась на более поздний срок. Слава богу, урожай обещал быть хорошим: вот уж сколько лет не было такой хорошей осени!

— В девятнадцатом году такое же дождливое лето было, — вспоминали старики. — С хольда можно взять по тридцать центнеров кукурузы. В среднем, разумеется.

— В этом году вряд ли столько возьмешь.

— Но по двадцать пять верных можно взять.

— Кукуруза-то будет, вот только свиней не будет. Кому скармливать ее?

— Бедняку всегда худо: и когда урожай хороший, и когда плохой. Когда много кукурузы, свиньи дорогие. Когда мало кукурузы, свиньи дешевые, но их нечем кормить. Так всегда и бывает.

Вот так сидели поденщики и вели между собой неторопливую беседу. Поскольку урожай кукурузы в этом году предвиделся хороший, наняться ломать ее было нетрудно. В последние годы крупные земледельцы брали на уборку урожая тех же поденщиков, что работали у них на прополке, получая вместо денег одно питание.

Шандор и его товарищи втроем нанялись убрать кукурузу с участка в двадцать хольдов. Они заранее рассчитали, что на каждую семью придется центнеров по двадцати. Разумеется, если все пойдет хорошо. А почему бы и не пойти?..

С надеждой на лучшее будущее приятнее было ждать, однако всем не терпелось поскорее приступить к работе. Все эти дни они слонялись без дела вокруг дома. Другой работы у них больше не было, а зима, до которой рукой подать, пугала бедняков.

Шандор особенно боялся зимы. И не только из-за хлеба, которого обычно не хватало до нового урожая. Откровенно говоря, боязнь будущего никогда не покидала его, и он уже как-то привык к ней, хотя привыкнуть к этому можно только так же, как цыганская лошадь привыкала к голоду, а потом взяла да и околела…

Самой большой бедой для Шандора было то, что у него не хватало нужных материалов, чтобы закончить строительство дома. Не было ни стекла для оконных рам, ни досок для пола, а ждать без этого прихода зимы было опасно. Правда, мать пыталась успокоить Шандора: мол, окна они могут заколотить и еще летом обмазать коровьим навозом, как это в свое время делали их предки, таким путем можно хоть в какой-то степени сохранить тепло. Однако это предложение матери Шандор счел просто за шутку.

Он решил во что бы то ни стало достать оконное стекло. Лучше продать часть кукурузы, но стекло купить. Все равно поросенка им в этом году вряд ли удастся завести. Придет время — будет и поросенок. Летний заработок незаметно утекал: основную его часть съел долг за пиломатериалы, необходимые для постройки дома, да и с Фаркашем нужно было рассчитаться. Короче говоря, дыр было много и все их необходимо было заткнуть. Хорошо еще, что Хорват одолжил два центнера пшеницы, без них едва ли хватило бы хлеба до осени. А хлеб у них в семье расходился так, будто едоков было человек шесть, не меньше. Правда, завтракали и ужинали в основном хлебом, а желудок требовал набить его. В середине прошлой недели Юлиш испекла два огромных каравая, а сегодня от них не осталось ни кусочка, и снова нужно печь.

Когда Шандор поздно вечером вернулся домой от Фаркаша, Юлиш как раз ставила квашню. Поставив корыто на кровать, она, стоя спиной к двери, просеивала муку.

Шандор, прислонившись к косяку двери, молча наблюдал за ритмичными движениями жены и ее плавно покачивающимися бедрами. Кровь в нем взбунтовалась. Он невольно потянулся, чтобы хоть куда-то деть свою силу, не дав ей взять верх над ним.

Квашня уже стояла на столе, распространяя кисловатый запах, который всегда придавал выпечке хлеба некоторую праздничность. В такой момент старая Бакошне ходила почти на цыпочках, занимаясь, в основном, детьми. Она раздела Шади и уложила его в постель. Шади раскапризничался и попросил воды.

— Сейчас нельзя, — зашикала на него бабка. — А то хлеб будет клеклый. Вот заквасим тесто — и попьешь.

— Муки у нас только на одну выпечку осталось, — сказала Юлиш, заметив мужа.

— Еще смелем, время пока есть.

— Ну, что сказал дядюшка Фаркаш?

— В середине следующей недели, пожалуй, можно будет ломать кукурузу.

Во дворе послышались чьи-то шаги. В комнату вошел Берта и попросил одолжить ему бритву.

— Моя полностью отказала: кто-то из ребят пробовал строгать ею палку, — объяснил он.

— Да, палка, конечно, не для бритвы.

— Мне до обеда в управу сходить надо, приглашали, а я, как назло, совсем зарос. Перепугаю там всех.

— Зачем же вызывают? Может, Антал чего напроказничал?

— Да нет! — засмеялся Берта. — Еще зимой я просил дать мне хоть какое-нибудь пособие на детишек. Вот они и вызывают.

— Быстро они управились.

— Я посоветовался с женой и решил заодно попросить помощь и на эту зиму. Как раз к будущей весне и получу.

— Ты бы малость потолковал там о любви к ближнему, — заметил Шандор. — Может, тогда бы быстрее дела пошли.

Однако на этот раз Берта не был настроен долго разглагольствовать.

— Брось дурить, дай-ка лучше мне бритву.

Шандор достал из шкафа бритву, а затем вытащил из-под подушки книгу, которую дал ему Гелегонья. Сунув ее под нос Берте, он сказал:

— Вот в этой книжке вся правда написана.

— Ну так и читай ее на здоровье, а я по-прежнему Библию буду почитывать.

Взяв бритву, Берта ушел.

Шандор же сел к столу так, чтобы свет от лампы падал на книгу, и начал читать.

Вскоре, тяжело вздыхая, улеглась мать Шандора, и только Юлиш еще гремела в кухне посудой. Скоро и она покончила с делами и молча села на табурет напротив мужа.

Шандор взглянул на уставшее лицо жены, и его охватило чувство любви к ней. Он тихо-тихо заговорил с нею, будто продолжил недавно прерванный разговор:

— Не будь всегда такой печальной… Подожди, скоро лучше будем жить… Не вечно же такая паршивая жизнь будет… И мы не вечно будем бедняками…

Дети уже спали. Спала и старая Бакошне. Временами она ворочалась и как-то нараспев тихо стонала.

— Придет время — и у нас будет земля, — продолжал Шандор. — Не будем так гнуть спину… Свободно, спокойно заживем. Вот увидишь…

Юлиш устало улыбнулась мужу и молча протянула к нему свои худые натруженные руки.

Шандор положил на них свои руки и сказал:

— Каждую зиму будем откармливать двух свиней, больших, жирных… кило этак на сто двадцать… Куплю тебе красивое платье, красивые туфли… Не нужно будет ломать голову, что есть завтра… Мы еще поживем хорошей жизнью… И этого времени не долго осталось ждать…

— Это все ты из книжки вычитал? — с улыбкой спросила Юлиш.

— Не только. Я знал это и без книги. Теперь же еще лучше знаю.

— Пошли спать. Отдохнуть-то надо.

Когда они легли в постель, то обнялись так горячо и страстно, будто это была их первая брачная ночь. А рядом с ними, на другой кровати, в квашне, укутанной одеялом, тихо подходило тесто для нового хлеба.

4

Старый Хорват Берец копошился во дворе. Сначала он принес воды для кур и вылил ее в корытце, затем метлой смел в одну кучу листья, слетевшие с тутового дерева, потом зашел в хлев и бросил в кормушку коровам несколько горстей сухой кукурузной крошки. Он расхаживал по двору взад-вперед, будто его преследовали дурные воспоминания. Останавливался он лишь на несколько секунд, чтобы выпрямиться и дать отдых постоянно согнутой спине. В такие моменты он смотрел в небо, будто искал там что-то, и глубоко вздыхал. А через минуту он опять суетливо сновал по двору. Своей беспорядочной беготней он напоминал жучка, который торопливо спешил по своим делам, но потом вдруг неожиданно останавливался на полпути и, сменив направление движения, снова бежал, боясь опоздать куда-то.

Старушка его суетилась на кухне, готовя обед. После того как молодые переселились в другой дом, они со стариком зажили еще тише, чем раньше.

Старый Хорват пытался уговорить жену взять в дом какую-нибудь молодую служанку, которая будет помогать ей по хозяйству, но старушка ни за что не соглашалась, заявляя, что не собирается бросать деньги на ветер и сама со всеми делами справится.

Неожиданно отворилась калитка и во двор вошел бедно одетый старик. Он громко поздоровался:

— Добрый день!

Хорват слышал скрип калитки, слышал, как поздоровался вошедший, однако он не прервал своей работы до тех пор, пока тот не подошел к нему. Старик остановился за спиной Хорвата и еще раз поздоровался:

— Добрый день.

— День добрый.

— Как работается?

— Потихоньку… А тебя какая нужда сюда привела, Иштван?

— Из-за кукурузного поля пришел…

— А что с ним? Насколько мне известно, скоро можно будет ломать кукурузу.

— Можно-то можно, но хозяин его не хочет держать свое слово.

— Как это «не хочет»?

— Не хочет платить нам, как мы условились.

— Но вы же договорились?..

— В том-то и дело. Вот я и пришел с вами посоветоваться.

— Хорошо, я с ним поговорю. Иди спокойно домой.

— Поговорите, пожалуйста.

— Хорошо, я скажу сыну. Я уверен, он просто забыл о договоренности.

— Заранее благодарен, благослови вас господь!

— Не за что. Иди с богом!

Хорват не проводил Иштвана и продолжал прерванную работу. Когда он собирался заглянуть в курятник, чтобы проверить, не снеслись ли куры, у ворот дома остановилась повозка.

Через минуту работник отворил ворота и во двор въехал сын Хорвата.

— Привезли зерно, — сказал он.

— Успели бы. Ведь мука у нас еще не кончилась.

— Мне все равно нужно было съездить в село. Вот заодно и пшенички захватили. Теперь неизвестно, когда свободное время выдастся. А позже пойдут дожди, дорогу развезет…

— Ну, раз привезли, сгружайте. В амбаре полная чистота и порядок.

Сын Хорвата помог работнику сгрузить мешки с зерном, а потом крикнул ему:

— Лошадей не распрягай! Сейчас поедем!

И пошел в кухню к матери. Хорват последовал за сыном. Хорват-младший, по обыкновению, начал рассказывать сельские новости. Говорил он быстро, как человек, которому хочется поскорее избавиться от неприятной обязанности.

Хорват немного послушал сына, а затем прервал его:

— У меня только что был Иштван Мучи. Он жаловался, что ты не хочешь расплачиваться с ним, как договорились раньше. В чем тут дело?

— Он правильно тебе сказал, — недовольно буркнул сын.

— Как это так?

— А вот так. Сейчас все за уборку кукурузы платят меньше, так почему, спрашивается, я должен платить по-старому, то есть больше?

— Потому что так было всегда! И я так платил, да и ты сам в прошлом году.

— А сейчас этому надо положить конец. Почему я для него должен сделать исключение?

— Хотя бы потому, что он тридцать лет на совесть работал у меня! Хотя бы поэтому!

— Он получит за работу то, что ему положено. Может, ему назначить теперь пожизненную пенсию, а? А когда он умрет, к нам явится его сын и скажет, что так, мол, и так, отцу моему платили столько-то… Потом дело дойдет до внуков. Пора положить этому конец, раз ж навсегда!

— Я с тобой не согласен.

— Отец, ты же ему никогда не обещал по гробовую доску платить по этим ставкам?

— Я ничего не обещал, но поступал всегда так. Иштван этого заслуживает. Он всегда хорошо работал, — упрямо стоял на своем Хорват.

— Пойми, отец, так не может продолжаться до скончания века. Так нельзя вести хозяйство. Каждый получает столько, сколько заработал. Подарков же мы не раздаем, не в такое время живем. Хозяйство есть хозяйство! Это, по-моему, и вам ясно.

Однако старый Хорват не только не успокоился, а еще больше разволновался: багровые пятна выступили у него сначала на лбу, а затем покрыли все лицо.

— Ничего мне не ясно! — громко крикнул он. — Кто больше работал? Ты или я?! Как ты ведешь хозяйство?..

Выкрикнув все это, он неожиданно замолчал, будто его ударили в грудь. Старик сразу как-то скорчился и, не проронив больше ни слова, вышел из кухни.

Сын некоторое время испуганно смотрел вслед отцу, а затем, будто оправдываясь, проговорил:

— Что я ему сказал? Только то, что Мучи не имеет права требовать большего… Но если отец уж так хочет, я могу, конечно, заплатить по-старому…

Однако отец уже не слушал его. Он шел не останавливаясь.

— Зачем ты с ним спорил? — плачущим голосом сказала мать. — Почему ты не хочешь сделать так, как он говорит? Он сейчас так расстроен.

— А разве я сказал ему что-нибудь плохое? Черт бы побрал этого старика Мучи вместе с его кукурузой! Из-за него и расстраиваться-то не стоит!..

Немного постояв в растерянности, Хорват-младший попрощался, сказав, что ему пора ехать.

— Остался бы пообедать, — предложила мать.

— Ждут меня там, мама. В селе много дел.

Сын вышел во двор и, пока работник готовил лошадей, огляделся по сторонам, чтобы попрощаться с отцом. Однако того нигде не было видно. Вот уж и повозка была готова, а Хорват-младший все стоял на месте, не зная, что же ему делать. Горло сжимали спазмы, которых раньше у него никогда не было. Хотелось громко позвать отца, как он звал его в детстве по вечерам, когда ему вдруг становилось страшно, однако его нигде не было видно.

Правда, чувствительность лишь на миг взяла над ним верх. Он быстро овладел собой и, сев в повозку, ударил по лошадям.

Когда старушка приготовила обед, она выглянула во двор и громко позвала:

— Отец, обед готов! Иди есть!

Она накрыла на стол, а муж все не шел и не шел. Сердясь и охая, она вышла во двор, чтобы позвать мужа еще раз, но того не было и во дворе.

— И куда только он мог запропаститься? — пробормотала себе под нос старушка, а затем снова громко прокричала своим дрожащим голосом: — Отец! Ты что, не слышишь, что ли?! Обед простынет!

Она немного подождала, но ей никто не ответил. Тогда она засеменила на верхний этаж: вдруг он прилег отдохнуть? Однако мужа и там не было.

— Отец! Отец! — звала она.

Старушка обежала весь дом, осмотрела двор и заглянула даже в хлев. Там наконец она и нашла мужа.

Он сидел на низкой скамеечке, обхватив голову руками.

— Ты что, оглох, что ли? Кричу, кричу, а ему хоть бы что! — проговорила она с легким упреком.

— Я ничего не слышал, — печально ответил он, поднимая на нее глаза.

— И как только можно доводить себя из-за какого-то пустяка? — продолжала она упрекать его. — Кем тебе приходится этот Мучи? Да никем. Хорошо еще, что ты из-за него в колодец не бросился!

— Чего ты городишь?!

— Я тебе, по-моему, побольше служу, чем этот мужик, но что-то я не замечала, чтобы ты из-за меня так расстраивался, а?

— Оставь меня в покое со своим Мучи!

— Тогда не сиди здесь с такой печальной физиономией!

— Как же мне не расстраиваться, если родной сын уже не хочет меня слушать? Смотрит на меня как на старого, ни на что не пригодного пса, который уже и слеп, и глух, и ничего не смыслит. Тебя это, может, и не волнует…

— Брось, отец! У сына столько забот и неприятностей, что нет ничего удивительного, если он порой и нервничает.

— Неприятностей, говоришь? Уж не я ли навязал их ему на шею?

— Я этого не говорю…

— Не говоришь?.. Он небось не очень бы опечалился, если б я подох. Да лучше ноги протянуть, чем такое видеть…

— Оставь, отец… — начала было старушка, но тут же замолчала, стоя возле мужа с опущенными руками.

Корова в стойле вопросительно поглядывала на них своими печальными глазами, будто молча сочувствовала.

Когда Иштван вошел в кухню, он сразу же понял, что родители говорили о нем. Едва он ступил на порог, как они моментально замолчали. Отец сидел в углу и, по обыкновению, плел корзину. Без этого, казалось, он не мыслил своей жизни. Весной, когда кончались ивовые прутья, он с нетерпением ждал наступления лета, чтобы плести что-нибудь из соломы. Когда же поспевала кукуруза, он мастерил из нее, и так весь год без остановки…

Антал сидел, прислонившись спиной к холодной печке, и скручивал цигарку. Мать, стоя за дверью, позевывала. Картина на первый взгляд была настолько обычной, что Иштван, как всегда, спросил:

— Вы что тут сидите, а не идете в комнату? — И, не дожидаясь, когда мать скажет обычное: «Не хватает еще сорить в комнате», он, обращаясь к брату, продолжал: — Ко мне утром заходил старый Сабо. С его слов я понял, что он намерен заключить с тобой сделку.

— Да, мы с ним, собственно, договорились, но я хочу, если можно…

— Я так и понял. Только советую тебе пока обождать. Положение таково, что я не намерен их упрашивать.

— А чего там упрашивать? В долг ведь берем или под проценты… — упрямо не сдавался Антал.

— Я и так не хочу.

— Тогда опять упустим эту возможность, как раньше…

— А разве нельзя обождать месячишко-другой? Вот сыграем свадьбу, — может, полегче будет? — вмешалась в разговор мать. Первый ее вопрос относился к Анталу, а второй — к Иштвану.

Антал с любопытством взглянул на брата. Иштван недовольно нахмурил лоб, но ничего не ответил матери.

Старушка от этого еще больше смутилась и опять начала зевать, слегка прикрывая рот правой рукой, которую она вытащила из-под передника. Однако старушка отнюдь не отказалась от своих нравоучений и, немного подождав, продолжала:

— Перед свадьбой такого делать не следует. Право же, не следует! Сейчас и других забот хватает… Перед свадьбой-то… — И, подойдя к Иштвану, она вдруг тихо спросила его: — Или, может, никакой свадьбы и не будет вовсе?..

Сын испуганно взглянул на мать, которая задала этот вопрос тихо, почти с подобострастием, однако в ее голосе ему почудилась и какая-то доля уверенности.

— Это почему же ей не быть? — проговорил он наконец.

Старушка на какое-то мгновение испугалась — то ли голоса сына, то ли собственной смелости. Она втянула в плечи маленькую, как у птички, голову и, покачав ею, замолчала. А потом улыбнулась, вновь становясь слабой, безвольной и подобострастной старушкой, какой она была не один год.

— Почему бы ей не быть? — еще раз спросил Иштван.

В кухне воцарилось напряженное молчание. Мать теребила руками край передника. Антал достал жестянку, в которой хранил табак, и сосредоточенно начал сворачивать цигарку, а отец, сидевший в углу, вдруг начал вслух пересчитывать количество сплетенных рядов.

— Люди такое болтают… — скорее не сказала, а простонала мать. — Вот и Анти слышал… Чего только не говорят…

— Много чего говорят. Болтают, да и только. Я просто так сказал маме…

— Ну так расскажи все снова.

— Ерунду всякую говорят. Я и сам-то из десятых уст слышал…

— Почему вы прямо мне не говорите?! — возмутился Иштван. — Что случилось? Болтаете за моей спиной, а когда я спрашиваю, лепечете бог знает что! Зачем это? Ну скажи, Анти, зачем это, а?

— Я ничего не болтаю! Только с тобой по-человечески и посоветоваться-то нельзя. — И он взглянул прямо в лицо Иштвану.

— Это почему же нельзя?

— Да потому что нельзя. Ты со мной так разговариваешь, будто я тебе и не брат вовсе.

— Это когда же я с тобой так говорил?

— Да всегда. И сейчас тоже. Скажешь: так, мол, и так, нельзя — и баста!.. С тобой ничего нельзя…

— Все, что было можно, я для тебя делал, а чего нельзя, того нельзя. Как тебе объяснить, что мне сейчас особенно осторожным нужно быть по отношению к Берецам? Или ты хочешь, чтобы я занимался только твоими делами?

— Я тоже как-никак помогал выучить тебя… — начал было Антал.

— К чему весь этот спор? — перебил их отец с несвойственным ему раздражением и тут же, будто опомнившись, опять начал про себя считать сплетенные им ряды, беззвучно шевеля губами.

Иштван сразу как-то сник. У него вдруг закружилась голова, будто он оказался на краю глубокой пропасти. Он закрыл глаза и, как бы согласившись со словами отца, сказал:

— Не будем сейчас говорить об этом!.. Потом… позже…

Мать, желая хоть как-то разрядить напряженную обстановку, заметила:

— Ничего плохого Анти сказать не хотел… — Однако тут же осеклась.

Снова стало тихо, лишь отец пересчитывал сплетенные ряды.

— Ну так что же все-таки говорят люди? — опять спросил Иштван. На этот раз в его голосе уже не было прежней настойчивости. Скорее всего, он спросил об этом лишь для того, чтобы хоть что-то сказать.

— Разную чепуху. Что ты поругался с Берецем… и ходить к ним перестал… потому что якобы кто-то сказал, будто это старик забил Розику Бакош до смерти… Другие же говорят, будто, мол, и ты хочешь скрыть это… Кто болтает, что и свадьбы, мол, теперь никакой не будет… ни осенью, ни позже…

Последние слова Анти произнес несколько раз, словно подчеркивая этим, что все остальное его вовсе и не интересует.

Пастор стоял в растерянности, как человек, который никак не может понять того, что ему только что сказали.

Мать расценила молчание Иштвана как подтверждение слухов и, отбросив обычную боязливость и подобострастие перед сыном, заговорила быстро-быстро, будто хотела словами отогнать надвигающуюся на них беду:

— Люди всегда много чего болтают. Чего хотят, о том и сплетничают. Если одному бедняку удается выбраться из бедности, они готовы его задушить. Мол, почему он, а не мы? Зависть их съедает. Ради них и пальцем-то не стоит шевелить! Все сплетни о дочери Бакоша они для того только и придумали, чтобы нас угробить, чтобы поссорить тебя с Берецем. Они думают, что ты глуп и сделаешь так, как они хотят. Как бы не так! Каждый человек — кузнец собственного счастья, а завидовать другим нечего. На меня, к примеру, некоторые смотрят так, будто я собственными руками задушила их родного отца. Как-то на днях встретилась я с тетушкой Юлчей Бачи. Так она меня спрашивает: «Ну как, будет у вас осенью свадьба с богачом Берецем?» Спрашивает, а у самой такая кислая рожа, будто она пол-лимона откусила. «Будет», — отвечаю я ей. «Смотрите, не пришлось бы пожалеть», — говорит она мне. «А вам-то чего переживать?» — сказала я ей. Так вот взяла да и отрезала! Мне теперь в церковь и то идти не хочется: все на меня оглядываются. Не стоят эти люди, чтобы добро для них делать. Пальцем пошевелить и то жалко! Зависть их съедает. Ну и пусть завидуют! Пусть болтают что хотят! Пусть говорят, что свадьбы не будет, а она вот и будет!..

Опустив голову, она закрыла глаза и без умолку говорила. Она говорила с такой ненавистью и негодованием, что муж прекратил свою работу и испуганно уставился на нее, словно это была не его жена, а какое-то страшное чудовище. Иштван тоже слушал мать с возрастающей тревогой: он еще никогда не видел ее такой и, разумеется, не подозревал, что она способна на такие речи. Куда девалась ее боязливость? Только что он, закрыв глаза, хотел бежать отсюда куда глаза глядят, а теперь вот стоит и не может пошевелиться.

А ведь правы и крестьяне, которые обвиняют Береца, и Хорват по-своему прав…

— Все это глупости! Чего только люди не наболтают! — проговорил наконец Иштван, желая хоть как-то успокоить домашних, и вышел из кухни.

На околице села пастора вдруг охватило такое чувство, будто он оказался в совершенно незнакомой местности. Он даже остановился и осмотрелся: не заблудился ли он случайно? Улица, дома — все было ему знакомо: сколько раз он проходил мимо них! Сомнений быть не могло: это Сапожная слободка. И в то же время все как-то изменилось.

Пастор еще раз посмотрел по сторонам.

Что же, собственно, изменилось? Разве только то, что улица почему-то была пуста, хотя под вечер обычно люди выходят из своих домов, чтобы посудачить с соседями. Правда, вдалеке виднелось несколько человек, но, как только пастор стал приближаться к ним, они быстро укрылись в своих домах.

«А может, мне это только показалось, — мелькнула у него мысль, — и они разошлись вовсе не из-за меня?»

Иштван пытался успокоиться, но не мог. Он стал внимательнее присматриваться к улице. Через несколько домов повторилась точно такая же картина: при его приближении люди расходились кто куда.

«Но почему они прячутся от меня?»

Он оглянулся: не идет ли следом за ним кто-нибудь из местных властей — сборщик налогов или нотариус? Однако позади него никого не было.

«Значит, они убегают от меня? Раньше они так не поступали. Больше того, они частенько поджидали меня, чтобы поздороваться. А вот сейчас они избегают меня… Но ведь я не сделал им ничего плохого!»

Возле дома Кардошей стояла группа людей — трое или четверо.

«Если и эти сбегут от меня, — решил про себя Иштван, — дело плохо…»

Завидев пастора, и эти люди тоже засуетились и стали расходиться кто куда. Люди расходились не спеша, но так, чтобы нырнуть в калитку своего дома раньше, чем успеет подойти пастор. Некоторые из них даже зазывали домой детишек, беззаботно игравших на дороге.

Пастор с возраставшим недоумением следил за поголовным бегством от него жителей. И чем больше он это замечал, тем сильнее сердился. Казалось, поймай он кого-нибудь из жителей — наверняка отколотил бы.

Иштвану хотелось распахнуть калитку ближайшего дома и заорать на всю улицу так, чтобы все его слышали… Что именно, он и сам не знал, но обязательно заорать… Ему хотелось знать: что же, собственно, случилось с жителями Сапожной слободки?

«А может, все это чистая случайность?» Не понимая причины исчезновения жителей при его появлении, пастор снова и снова думал: «А может, я все же ошибаюсь? Умнее всего не обращать на это никакого внимания!»

И тут пастор увидел Карбули. Тот стоял возле своего дома. Пастору оставалось пройти три-четыре дома. Однако Карбули, еще издали заметив пастора, начал пятиться.

«Если он спрячется в доме, я разобью ему дверь ногами!» — решил про себя Иштван.

Карбули же явно растерялся: он уже взялся за ручку калитки, но пока еще не открывал ее. Он прислонился к калитке так, будто хотел раствориться и остаться незамеченным.

Иштван ускорил шаги и громко, тоном приказа поздоровался с Карбули, еще не дойдя до него.

Карбули повернулся к пастору, натянуто улыбнулся и сделал вид, будто только сейчас заметил его.

— Почему вы хотели скрыться от меня?! — не спросил, а буквально набросился тот на Карбули, подойдя к нему.

— Я не хотел… Зачем мне это?.. Я вас вовсе и не видел, святой отец… Я только… — Пожилой крестьянин окончательно смутился, речь его стала сбивчивой, как у школьника, которого уличили в очередной шалости.

— Но я же видел: вы хотели уйти, — уже тихо сказал Иштван.

— Я вовсе не…

— Послушайте, Карбули, я же вижу: тут что-то случилось. Пока я сюда шел, от меня сбежало полсела. И вы тоже хотели… А раз так, вы должны мне объяснить: что же случилось?

— Я ничего не знаю, святой отец!

— Господин Карбули! Вы человек здравомыслящий, верный сын нашей церкви. Насколько я знаю, в прошлом году вы даже намеревались стать пресвитером. С вами можно говорить откровенно. Говорите смело все, что вы знаете. Я вам обещаю: никаких неприятностей не будет.

Такое подкупающее заверение сделало свое дело. Карбули немного поколебался, будто взвешивая в уме все «за» и «против», а затем с трудом выдавил из себя:

— Да все из-за жандармов…

— Каких еще жандармов?

— Сегодня утром они были в слободке…

— Зачем?

— По делу Розики Бакош. Люди говорят, будто это вы, святой отец, прислали их к нам.

— Кто такое говорит?

— Люди говорят… Многие…

У пастора голова пошла кругом.

— А что нужно здесь жандармам?

— Я так слышал… будто они ищут тех, кто болтает, что якобы Берец забил Розику до смерти… и подкупил врача…

— И они говорят, что жандармов вызвал я?

— Да, говорят. А еще болтают, что вы были у Бакошей и пригрозили им, если они не замолчат… Нескольких человек уже вызвали в управу… Правда, может, их сегодня же и отпустят…

— Значит, говорят, будто это я?.. А что еще говорят люди?

— Еще…

Карбули опять стушевался и нервно завертел шеей, как гусь, которому для откорма насильно запихивают в горло кукурузу.

— Говорите, говорите, господин Карбули! Не бойтесь!

— А вы никому не скажете, что узнали это от меня? Я не хочу, чтобы обо мне судачили… Я здесь живу среди, людей и не хочу, чтобы…

— Будьте спокойны, я никому ничего не скажу!

— Люди говорят… будто вам, святой отец, заплатят, мол, за это…

Даже не попрощавшись с Карбули, пастор зашагал дальше. У него при этом было такое лицо, будто он хотел привлечь к ответственности весь белый свет.

— Пишта, что с тобой? Ради бога, что случилось?! — испуганно воскликнула Эва, когда он, с силой рванув дверь, вошел к ней в комнату.

— Этого… этого я не ожидал, Эва… Чтобы такое сделать!

— Что случилось, Пишта! Говори! Какая-нибудь беда?

— Чтобы вызвать жандармов против этих несчастных людей?! Как можно было решиться на такое, Эва? Вы этим погубили меня, понимаете, погубили!

— Как ты можешь говорить такое? Отец хотел как лучше! Просто он хотел положить конец всем этим глупым сплетням! Он очень сожалел, что рассорился с тобой… Никакой беды в этом нет.

— Боже мой! Да неужели вы не понимаете, что этим вы только еще больше разозлите народ?!

— Не беспокойся, Пишта! Уверяю тебя, что никакой беды в этом нет.

— Нет? По-вашему, это не беда, что вы мне все испортили? Подорвали и мой авторитет… и авторитет моего сана! Все-все испортили! Все!

Девушка стала бледной как полотно и с трудом сказала:

— Ты говоришь глупости! Какое отношение ты имеешь к этому цирку? Все это касается только отца.

— Но эти люди считают, будто это я, их пастор, заявил на них. Их пастор!.. Как я после этого буду смотреть в глаза моим прихожанам?

— Это неправда! Можно легко доказать, что ты к этому не имеешь никакого отношения!

— Неужели ты не понимаешь, Эва? Никакие доказательства тут не помогут. В глазах своих прихожан я уже их враг, сколько бы и как бы я им ни объяснял. Я потерял их доверие, и мне его больше уже не завоевать!.. Никогда!..

Проговорив эти слова, пастор как бы и сам только сейчас понял всю логичность своего умозаключения.

Девушка, возбужденная его словами, с трудом сдерживала себя.

— Не преувеличивай, Пишта! Ты всегда все склонен преувеличивать. Речь идет о простом недоразумении, и только… Скоро все слухи улягутся. Случались здесь вещи и похуже, в том числе и с пасторами. Никакой беды из этих разговоров не будет.

Иштван с удивлением смотрел на девушку, пытаясь понять ее.

— Эва, разве ты не понимаешь, что речь здесь идет не об обычном правовом деле и не о подозрении кого-то невиновного? Речь идет о человеческом доверии, а его, как Известно, вернуть трудно. Что я буду теперь делать с этими людьми?

— Боже мой, да то, что делал до сих пор! Будешь у них пастором. Будешь читать им проповеди, крестить их детей, отпевать умерших… Что там ты еще с ними делал? Ну не будь же ребенком!

«Действительно, а что я делал до сих пор? Делать это и дальше — только и всего! Читать проповеди, крестить детей, отпевать умерших… Неужели я больше ничего и не делал? А ведь я думал, что делал нечто большее. А что именно? Видимо, что-то такое… Но если бы я делал что-то большее, то односельчане не поверили бы сейчас каким-то сплетням обо мне… и не считали бы меня своим врагом…»

Мысль об этом как-то сразу погасила в нем и его возмущение, и отчаяние… Он уже не кричал, как прежде, а, обессиленный, сел на диван и закрыл лицо руками.

Эва присела рядом с ним и, обняв за шею, стала целовать его лицо, гладить волосы и приговаривать:

— Дорогой мой Пишта! Не будь таким чувствительным! Вот увидишь, ничего-плохого не будет! Помнишь, я ведь и тогда была права, когда дело касалось нашего брака, а? Я и сейчас не ошибаюсь. Успокойся! Может, отцу и не следовало бы делать этого, но ведь он хотел сделать как лучше. А может, и хорошо, что он так поступил. По крайней мере, теперь-то уж прекратятся все эти ужасные сплетни. Ты же останешься чистым, я уверена в этом…

Иштван неожиданно встал.

— Я пошел! — произнес он таким тоном, что девушка ужаснулась.

— Не ходи, Пишта! Ты не можешь идти в таком состоянии! — В отчаянии она повисла на шее Иштвана.

— Я пойду, Эва! Пусти меня!

— Не пущу! Ты никуда не пойдешь!

— Я не могу тут больше оставаться!

Пастор попытался освободиться из объятий невесты, но девушка не отпускала его. Она целовала его и с отчаянием в голосе говорила:

— Никуда я тебя не отпущу, Пишта! Никуда! Поедем немедленно к отцу на хутор. Я никуда тебя не отпущу, пока мы все не уладим! Я велю запрячь лошадей, или мы пойдем пешком? Послушай меня, Пишта!

Между ними началась настоящая борьба. Наконец Иштвану с трудом удалось вырваться из объятий девушки. Эва упала на диван и залилась слезами, а пастор выбежал из комнаты.

В большом зале сельской управы находилось несколько присяжных. Они покуривали свои трубки и вели неторопливую беседу. Работы у них всегда было немного. После обеда они все приходили в здание управы, садились вокруг большого стола и не спеша беседовали на мирские темы. Когда в зал вошел пастор, присяжные как раз говорили о том, как сильно испортились теперь люди, особенно бедняки крестьяне и поденщики. Работать-де они не желают, но жить хотят как господа. А уж если берутся за работу, то заламывают такую цену, что у хозяев волосы дыбом поднимаются. Что правда, то правда: раньше у них таких требований никогда не было! Испортился народ, да и только! Ах! Ах!

Присяжные с должным уважением поприветствовали пастора, и словами, и жестами давая понять, что они прекрасно знают, насколько он стоит выше их, и в то же время стремясь подчеркнуть, что это они подняли Иштвана так высоко.

Пастор с каждым присяжным поздоровался за руку, каждому сказал несколько слов, поинтересовался урожаем и только после этого спросил, здесь ли секретарь сельской управы.

— У себя он, в кабинете, — ответили ему.

Пастор постучался и вошел.

— Милости прошу, святой отец, — с подчеркнутой вежливостью спешно поздоровался с пастором Йенеи. — Прошу садиться. Чем обязан столь редкому счастью?

— Вряд ли это можно назвать счастьем, брат Бела!.. — с горькой усмешкой сказал пастор.

— Ну не будь таким философом. Уж не случилось ли какой беды?

— Весь вопрос в том, когда начинается беда.

— С женитьбы, разумеется. Но у тебя она еще не началась. Больше того, у тебя еще есть возможность избавиться от нее. — Довольный собственным остроумием, Бела рассмеялся, но, сразу став серьезным, продолжал: — Не нравится мне, когда такие молодые люди, как ты, по всякому поводу и без него начинают философствовать, как старики. Скажи, что с тобой?

— Со мной ничего. Но я бы хотел знать, что происходит с моими прихожанами?

— С твоими прихожанами? Ты их пастор или я? А раз ты, то тебе бы и следовало это знать.

— Я хочу спросить тех, кто вызывал в село жандармов.

— А! Ты имеешь в виду заговор бездельников из Сапожной слободки? — засмеялся Бела. — Э, дружище, этих прихожан ты лучше оставь себе. И надеюсь, они не все такие?

— Не шути, брат Бела. Скажи серьезно, что с ними?

— По-моему, я знаю не больше тебя. Все это не имеет к моим обязанностям никакого отношения.

— Но что-то ты, наверно, знаешь? Разве жандармы не сюда приводили крестьян?

— Сюда. Многих из них отпустили, а нескольких человек отправили в Ченгелед. Там их допросят. Я же говорю: это не мое дело! Ими занимается жандармерия.

— А что от них, собственно, хотят?

— Это ты, Пишта, должен лучше знать.

— Я? Откуда мне знать? Я к этой истории не имею никакого отношения и потому абсолютно ничего не знаю. А сейчас я самым решительным образом протестую против такого ведения дела!

Йенеи пожал плечами:

— А ты знаешь, какие сплетни ходят о вас? О Береце и о тебе? Все это дело надо поскорее кончать. А что бы ты сказал, если бы однажды ночью в твоем доме подожгли крышу, а? Опасные это люди, друг мой…

Иштван заерзал на месте.

— А это вполне могло случиться, — продолжал Йенеи, заметив, как сильно расстроился пастор. — Я слышал, взбудоражилось уже полсела. Кто знает, что им может взбрести в голову? Найдется один зачинщик и подобьет их на восстание против хозяев. Я слышал, в селе уже говорили об этом. Ты не считаешь, что в создавшейся ситуации лучшего, чем произошло, и не придумаешь? Даже с точки зрения…

— Но люди думают, что это я вызвал в село жандармов… Их пастор…

— И поэтому ты расстроился так? Глупости! В этом деле ты не пастор, а частное лицо. Отдели свою личную жизнь от служебной!

— До сих пор я, брат Бела, так и поступал, а теперь вижу, что так дальше продолжаться не может. Человек не может играть две роли, вернее, вообще играть хоть какую-то роль. Иначе нужно идти в артисты, а не в пасторы!

— Слишком трагично ты воспринимаешь все мелочи жизни. Пройдет несколько дней, и об этом все позабудут. Тем более что правда на вашей стороне.

— Я уже в этом не уверен…

Мысль об этом уже несколько дней зрела в голове Иштвана. И теперь, когда он в пылу беседы высказал ее, она испугала его.

Йенеи с удивлением взглянул на него:

— Не глупи, Пишта! Уж не хочешь ли ты этим сказать, что Берец действительно…

— Не хочу! Разумеется, не хочу! — энергично запротестовал пастор.

— Тогда я тебя не понимаю.

— Ты никогда не думал, что бывают положения, когда ложь может перерасти в правду?..

— Не думал. По-моему, ложь всегда останется ложью, а правда — правдой. Не понимаю я твоей странной философии. Я тебе только что говорил, что ты слишком много философствуешь. Очень многие люди погорели на этом! И ты туда же лезешь!

Все это Йенеи проговорил сухим, официальным, почта враждебным тоном, а сказав, встал, словно желая подчеркнуть этим, что с него довольно таких разговоров.

Однако Иштван не обратил внимания на слова Йенеи в продолжал говорить. И вовсе не потому, что пытался его в чем-то убедить. Иштвану хотелось самому получить ответ на мучивший его вопрос.

— По-моему, нельзя обвинять людей в том, что они так думают… Я хорошо знаю их жизнь. Сам жил среди них. Какая у них жизнь? Живут сегодняшним днем, перебиваются с хлеба на воду… И сегодня, и завтра… и так всю жизнь… Да такую жизнь и жизнью-то назвать нельзя… Скорее, это вымирание… Кто умирает старым, а кто — молодым… Разве кто-нибудь думает о том, чтобы помочь им? Они брошены на произвол судьбы, как какие-нибудь колониальные рабы… Ты их каждый божий день видишь у себя в управе, а я по воскресеньям — в церкви или на кладбище возле гробов умерших родственников. Но разве мы о них думаем? И разве удивительно, что, живя в таких условиях, они иногда начинают возмущаться? Будем же откровенны, когда речь идет о собственной шкуре! Слова, которыми они выражают свое возмущение, могут быть и несправедливыми, и даже лживыми — ну, например, как сейчас. Но ведь сама причина, вызвавшая возмущение, справедлива! А разве не это самое главное?..

Нахмурив лоб, Иштван с трудом подбирал нужные слова. Йенеи подошел к нему вплотную и спросил:

— Ты что, поссорился с Берецем? Или блажь какая в голову пришла?

Пастор непонимающе уставился на него, будто только что очнулся от тяжкого сна.

— Нет. Ни с кем я не ссорился, — пробормотал он и добавил: — Я только хотел бы примириться с самим собой.

— Я вижу, ты слишком близко к сердцу принял всю эту историю. Будет лучше, если ты поскорее с этим разделаешься. Попытайся обо всем этом забыть.

Пастор молчал. Он с отрешенным видом сидел перед Йенеи и походил на человека, который только сейчас понял, что они говорят на разных языках, хотя каждый из них стремится убедить другого. Он встал и быстро спросил:

— Как можно им помочь?

— Кому?

— Тем, кого забрали в Ченгелед?..

— Теперь все пойдет своим чередом. Сначала их там допросят, а потом, думаю, отпустят по домам.

— А нельзя ли позвонить туда, чтобы их сразу же отпустили?

— Нет. Я не имею права вмешиваться в это дело. Да и неумно это было бы, по-моему! А им этот небольшой урок отнюдь не повредит. Больше того, я и тебе советую ничего не предпринимать. А свою философию оставь при себе, а то ведь другие могут тебя понять иначе…

Все это Йенеи проговорил таким ледяным тоном, что Иштван понял: спорить с ним бесполезно.

— Тогда… — неуверенно начал было пастор, но, решив не продолжать, подал Йенеи руку и вышел из кабинета.

Присяжные, сидевшие в большой комнате, по-прежнему болтали о пустяках. Закончив судачить об испортившемся народе, они говорили о своих делах и перемывали косточки знакомым.

Один из присяжных стал рассказывать о чудачествах одного богатого крестьянина. Получив от отца хорошее наследство, он так умножил его, что к старости имел несколько сот хольдов земли и три собственных хутора. Несколько лет назад он раздал нажитое сыновьям, однако дух стяжательства настолько одолел его, что и в преклонном возрасте он никак не мог заставить себя сидеть дома сложа руки, как это обычно делали пожилые зажиточные крестьяне. Старик то и дело появлялся на каком-нибудь из своих хуторов, где он, как правило, ругался с одним из сыновей, а затем, разозлившись, возвращался в село. Однако уже на следующий день он ехал к другому сыну, особенно ему не сиделось дома во время жатвы и обмолота.

В это лето сыновья решили увезти старика на хутор и оставить там его без лошадей и повозки, чтобы он не мог оттуда никуда выехать. Однако старик долго просидеть на одном месте не смог и в один прекрасный день запряг в сани четырех волов (может, густая пыль на дорогах казалась ему снегом?) и выехал на другой хутор…

Эта история так развеселила присяжных, что они разразились громким хохотом.

Когда пастор проходил мимо них, кто-то крикнул ему вдогонку:

— Скажите, святой отец, а вам не приходилось кататься летом на санях?

Иштван от неожиданности остановился и задумчиво посмотрел на них, словно он и в самом деле вспоминал, катался ли он на санях летом. Постояв немного, он неуверенно произнес:

— Нет… Не думаю… — И пошел дальше.

А присяжные теперь смеялись уже оттого, что им так хорошо удалось разыграть пастора.

Иштван долго не мог заснуть.

Когда же наконец он забылся в тревожном сне, его разбудил сильный шум, будто над его головой били в тысячу кастрюль, а вслед за тем он услышал грохот падения тяжелого предмета на пол.

Вскочив с постели, Иштван зажег лампу.

Стекла в обоих окошках были разбиты, а на полу валялось несколько кирпичей. Повреждены были и рамы. Нетрудно было догадаться, что кирпичи бросали с большой силой.

Пастор выглянул в окно, однако ничего и никого не увидел, так как ночь стояла темная. И лишь в конце улицы слышались удалявшиеся шаги: судя по ним, убегали несколько человек.

Иштван примерно догадывался, кто бы это мог сделать.

В этот момент из соседней комнаты вбежала мать Иштвана. Вслед за ней вошел отец в исподнем белье. Остановившись посреди комнаты, они с ужасом уставились на погром. Полураздетые, они стояли перед сыном с таким видом, будто перед ними вдруг разверзлась земля. Старики дрожали — то ли от ночной прохлады, то ли от того, что увидели.

Вид у обоих был настолько перепуганный и жалкий, что Иштван не знал, что делать: то ли успокаивать старых родителей, то ли сожалеть о разбитых окнах.

— Ничего… все это ничего! — попытался он успокоить родителей. — Это случайно… По ошибке… По пьянке кто-то бросил.

— Нужно заявить в жандармерию, — тихо предложила мать, словно не расслышав слов сына.

— Я же говорю, ничего страшного не случилось. Какой-то пьяный перепутал дома, только и всего… Идите к себе и ложитесь спать.

— Разве теперь заснешь? А если они вернутся?

— Не вернутся, мама, не беспокойтесь.

Иштван деликатно вывел отца с матерью из комнаты. Оставшись один, он уселся на край кровати и уставился на осколки стекла, которые, как бриллианты, сверкали при свете керосиновой лампы. Сквозь разбитые окна в комнату врывался свежий осенний ветер. Иштван поежился от холода и, погасив лампу, нырнул под одеяло, однако долго не мог успокоиться. Он опять сел на кровати и уставился прямо перед собой в темноту. У него было такое чувство, будто он забрел в болото и никак не может из него выбраться: с каждым движением его все глубже и глубже засасывает трясина.

«Как я попал в нее? — лезли в голову печальные мысли. — Ведь я всегда думал, что у меня под ногами твердая почва… Как же такое могло случиться?..»

Он жадно всматривался в темноту в надежде увидеть хоть какой-нибудь просвет, но кругом была тьма…

Утром он собирался в церковь с таким чувством, с каким ленивый студент, сильно запустивший материал, идет на экзамен.

«Как же я теперь предстану перед своими прихожанами?»

Вечером он решил начать свою проповедь словами из Евангелия: «Ищите мира во всем…» А утром ему казалось, что он не может, не имеет права произнести эти слова с церковной кафедры, так как это будет ложью. Правда, в это время в церкви, наверно, будет всего-навсего несколько стариков да старух, которые, возможно, и знать не знают о том, что произошло ночью, однако это не оправдание.

«Отдели свою личную жизнь от служебной», — вспомнились ему слова Йенеи. Хорошо бы сейчас воспользоваться этим советом, но имеет ли он на это право?..

Пока Иштван завтракал, мать все время крутилась возле него, нашептывая ему на ухо:

— Нужно заявить в жандармерию… Плохие у нас в селе люди, завистливые, злые… Ради них и пальцем-то пошевелить не стоит… Нужно заявить в жандармерию…

Она упрямо повторила последние слова несколько раз, будто чувствовала, что настало время последнего, решающего боя, на который она и вдохновляла сына.

А когда на церковной колокольне зазвонил колокол и сын, облачившись в сутану, направился к церкви, она проводила его до самых ворот.

— Нужно заявить в жандармерию… — твердила она, семеня вслед за сыном. — Плохие у нас в селе люди, завистливые, злые…

На церковных скамейках действительно сидели всего лишь несколько старух. Они устало тянули слова молитвы, подпевая органу. Как только пастор взошел на кафедру, они с обычным благоговением уставились на него и, покорно сложив руки на коленях, внимательно слушали его проповедь.

Иштвану же казалось, что все скамейки в церкви заполнены мужчинами, женщинами, парнями и детишками, что здесь сидят все жители Сапожной слободки от мала до велика, и не только из слободки, но и голытьба со всего села.

А когда он произнес слова: «Ищите мира во всем…», на лбу у него выступил пот. Больше смотреть в Библию он уже не мог и лишь быстро-быстро, невнятно бормотал слова, словно хотел отгородиться ими от преследовавших его видений.

Кое-как закончив службу, уставший и разбитый, Иштван вышел из церкви с таким чувством, что больше он уже не сможет прийти сюда до тех пор, пока не примирится с самим собой, пока не обретет мира для собственной души. Но где? У кого? На это он не находил ответа.

Подойдя к своему дому, он увидел мать, а рядом с нею — секретаря управы и двух жандармов, которые рассматривали выбитые стекла и изучали следы под окном. Чуть поодаль несколько односельчан с любопытством следили за их действиями.

Увидев сына, мать, втянув голову в плечи, юркнула во двор.

— Ну вот видишь! — вместо приветствия сказал секретарь, отводя Иштвана в сторону. — Что я тебе вчера говорил?

— Что ты здесь делаешь, брат Бела? — холодно спросил Иштван.

— Что делаю? Ищу злоумышленников. Необходимо немедленно положить этому конец, и твердой рукой, а то начинается нечто нехорошее.

— Я тебя очень прошу, ничего не надо делать! Это мое личное дело, я его сам улажу!

— Это ты называешь личным делом? Брось валять дурака, Пишта! Да это, если хочешь знать, самый настоящий мятеж!

— Я протестую против любого вмешательства властей.

— Может, ты еще попросишь прощения у тех, кто это сделал? — с ехидством спросил Йенеи.

— Если бы это помогло, я бы так и сделал.

— Скажи, с тобой можно по-умному говорить? Неужели ты не видишь, что тут творится?

— Здесь со мной вообще нельзя говорить. Как ты мог вызвать сюда жандармов? Немедленно отошли их обратно! Прошу тебя, отошли! Ты видишь, сколько любопытных глазеют на нас? Через несколько часов об этом будет знать все село. А я этого не хочу! Пойми, я этого не желаю. Я протестую против вмешательства в мою личную жизнь. Я тоже хочу положить конец этой некрасивой истории!..

Говорил он быстро, задыхаясь, глаза его лихорадочно блестели.

Йенеи с удивлением смотрел на пастора, чувствуя, что спорить с ним сейчас бесполезно и даже опасно.

— Прекратите расследование! — сказал Йенеи жандармам. — Святой отец не желает этого.

Когда жандармы удалились, Йенеи, повернувшись к пастору, сурово проговорил:

— Я не хочу ссориться с тобой, тем более здесь. Только поэтому я и отослал жандармов. Однако имей в виду, что этим дело отнюдь не закончилось. В селе за порядок и спокойствие отвечаю я, и я вовсе не собираюсь потакать твоему всепрощению, как не собираюсь разделять твои более чем странные теории о мире и спокойствии. Сегодня они окна выбили тебе, завтра их выбьют мне, послезавтра они перевернут все село, а потом всю страну. Знаю я, что это такое. И тут уж никакие проповеди не помогут!

— А я несу ответственность за мир и спокойствие душ моих прихожан! И вовсе не намерен потакать твоим действиям…

Сказав это, пастор повернулся к Йенеи спиной и направился к дому.

— Ну это мы еще посмотрим! — со злостью бросил ему вслед Йенеи.

В комнате Иштван не нашел матери. Она, видимо, где-то спряталась. Сначала он хотел было найти ее, чтобы отругать за то, что она вызвала жандармов, а потом раздумал, решив не обижать ее упреками. Она ведь хотела видеть своего сына как можно выше и как можно дальше от бедности, хотела с его помощью вытащить из нищеты, в какой она прожила свою жизнь, всю семью.

Иштван понимал, что вся его ошибка заключалась как раз в том, что он и сам-то думал точно так же, как его матушка…

Сняв с себя сутану, пастор вышел на улицу и направился к Сапожной слободке, хотя, откровенно говоря, в тот момент он еще не отдавал себе отчета в том, куда именно идет. Быть может, к Эве, чтобы рассказать ей обо всем?.. Однако поймет ли она его?..

Когда он дошел до околицы, вчерашняя сцена бегства от него жителей повторилась. Только сегодня односельчане делали это более открыто и враждебно. Однако пастор, казалось, ничего не замечал.

Дойдя до дома Бакоша, Иштван вдруг остановился. Немного подумав, он вошел в дом. Дома были одни только женщины. Они встретили его недружелюбно, почти враждебно, совсем не так, как в прошлый раз.

— Где ваш муж? — спросил он у Юлиш.

— Да он… — начала было женщина, но тут же замолчала. Ее молчание было красноречивее слов. Казалось, она хотела крикнуть: «Там, святой отец, куда вы его упрятали!..» Однако, помолчав немного, Юлиш все же ответила: — Увезли в Ченгелед… в участок.

В голосе ее пастор не услышал ни жалобы, ни отчаяния. Юлиш сказала это таким тоном, будто была уверена в том, что жертва эта ими приносится отнюдь не напрасно. Пастор сразу же понял, что спрашивать или объяснять что-то не имеет никакого смысла.

— Ваш муж сегодня же вернется домой! Я сам поеду за ним. — Сказав это, пастор немного помедлил. Он, видимо, хотел услышать от женщин слова благодарности или одобрения. Однако те молчали и, крепко сжав губы, смотрели себе под ноги. Своим молчанием они как бы давали понять, что теперь уже поздно что-либо предпринимать…

Попрощавшись с женщинами, пастор вышел на улицу. Обычно, когда он делал визиты, его провожали до калитки, но на сей раз его проводили лишь до порога, да и то не столько из уважения, сколько по необходимости.

Выйдя за калитку, Иштван остановился, раздумывая, куда же ему теперь идти. Влево от него огромной серой змеей извивалась пыльная дорога на Ченгелед, справа виднелась черепичная крыша дома Береца.

«Эва наверняка ждет меня, — мелькнула у него мысль. — Она со вчерашнего дня ждет, чтобы поскорее закончилась эта скверная история. Может, и сейчас она стоит у окна и с тревогой наблюдает, в какую сторону я поверну?..»

Он уже хотел было направиться к невесте, как вдруг его осенило: ведь в этот момент вся улица наблюдает за ним — куда он пойдет и что станет делать…

Иштван повернул налево и пешком, как апостол, зашагал по дороге на Ченгелед.

Едва пастор вышел за околицу, как на повороте дороги показался тарантас Береца. Кровь ударила Иштвану в лицо. Глазами он уже искал убежище, куда бы можно было спрятаться. Иштван хотел даже укрыться в зарослях пожелтевшей кукурузы, росшей сбоку от дороги, но это была лишь минутная слабость. Пастор взял себя в руки и, как ни в чем не бывало, продолжал шагать по дороге, и даже более уверенно и твердо, чем раньше.

В тарантасе сидела Эва с отцом. Девушка первой заметила пастора и дернула отца за руку, в которой тот держал вожжи. Эва будто испугалась, что отец раздавит шедшего им навстречу путника. А когда тарантас поравнялся с Иштваном, она, не дожидаясь, когда отец остановит лошадей, на ходу спрыгнула на землю и бросилась Иштвану на шею.

— Какой… Вот ты какой!.. — проговорила она, смеясь сквозь слезы.

От смущения Берец то чесал в затылке, сдвинув шляпу на лоб, то трогал заросший щетиной подбородок, то бормотал какие-то ласковые слова лошадям. Затем он слегка покашлял и несколько раз открыл рот, как бы собираясь что-то сказать. Однако как-то неудобно было разговаривать, сидя в тарантасе, и Берец, намотав вожжи на крюк, слез на землю, подошел к Иштвану и подал ему руку.

— Не стоило пускаться в путь пешком, — проговорил Хорват примирительным тоном. — Дома разве не сказали, что мы заедем за тобой?..

— Разве мама тебе не сказала? — спросила и Эва.

У Иштвана будто ком в горле застрял. Он стоял посреди дороги, прижимая к себе невесту, пораженный столь неожиданным и хитрым примирением. Плач Эвы и ее смех сквозь слезы пробудили в памяти картины прошлого счастья, и на мгновение его охватила такая нежность к ней, что он уже не был способен что-либо возразить. Сейчас он был готов согласиться со всем, что ему говорили невеста и ее отец, готов был сесть в тарантас и вернуться вместе с ними в село. Однако перед его мысленным взором тут же встала вся Сапожная слободка с ее неказистыми домишками и подслеповатыми крошечными окошками, из которых на него смотрели десятки глаз…

«В слободке наверняка все уже знают о моем обещании жене и матери Бакоша. Что же они скажут, когда увидят, что я возвращаюсь в село в тарантасе их злейшего врага?..»

— Я иду в Ченгелед…

— В Ченгелед? — обиженным тоном спросила Эва, отстраняясь от Иштвана.

— Да, за односельчанами, которых увезли жандармы…

Эва и Хорват сразу как-то оцепенели и недоуменно переглянулись между собой, а прямо перед ними стоял пастор с нахмуренным лбом и крепко сжатыми губами. У него был такой вид, будто он подверг себя мучительной экзекуции.

Хорват Берец молча повернулся кругом и сел в тарантас. Эва с искаженным от горя ртом вскочила рядом с отцом и схватила его за полу пиджака, словно хотела предостеречь от какого-то несчастья.

— Папа, ну что ты!.. Не делай этого!.. — проговорила она и разрыдалась.

Здоровенный, всегда уверенный в себе Хорват в этот момент казался несчастным. Он переводил взгляд с дочери на пастора и обратно, словно измерял расстояние, которое их разделяло. Немного помолчав, он тихо, почти заискивающе сказал:

— Я только лошадей хотел развернуть… Сейчас поедем в Ченгелед!..

Девушка бросила на отца благодарный взгляд и, повернувшись к Иштвану, быстро сказала:

— Садись быстрее! Ну быстрее же!

Она схватила Иштвана за руку и потянула. Иштван растерянно сделал несколько шагов, но потом остановился, уставившись на свои ноги.

— Я пешком пойду. Один…

— Пишта, не умничай. Садись!

— Я пойду пешком. Один, — еще тише повторил пастор.

— Не делай этого, Пишта! Пора покончить с этим нелепым положением, в котором мы находимся.

Пастор ничего не ответил ей и молча окинул взглядом осенние поля, пыльную дорогу и высохшие кукурузные бодылья. Опустевшие поля и низкое небо над головой лишь усиливали охватившую его душу печаль и незримо приказывали ему идти дальше так, как он решил. Пробормотав нечто вроде благодарности, Иштван, покачиваясь, как во сне, двинулся по дороге.

Эва хотела было броситься за ним, но отец удержал ее, бросив строго:

— Садись в тарантас!..

Девушка беспомощно остановилась, протянув обе руки к Иштвану, а затем, повернувшись, разрыдалась и бросилась в тарантас, спрятав лицо в ладонях.

Отец тяжелой рукой погладил дочь по голове, а другой, в которой держал вожжи, так дернул лошадей, что те взвились на дыбы.

А пастор, ускорив шаг, шел по дороге не оглядываясь. Он шел как человек, твердо решивший выдержать бой.

Пастор прошел уже примерно половину пути, как вдруг увидел, что ему навстречу идет какой-то человек. Когда расстояние между ними сократилось, Иштван узнал в путнике Шандора Бакоша. Тот шел босиком, поднимая ногами густую дорожную пыль. Пастор почти с заискивающей вежливостью остановил его.

— Вас уж отпустили? — спросил он.

— Да.

— А сколько человек там еще осталось?

— Двое. Яниш Воробей и мой сосед Дьере. — Шандор с недоверием уставился на пастора.

Так они и стояли несколько секунд друг против друга молча. В душе у пастора творилось нечто невыразимое: ему хотелось говорить и говорить, хотелось растопить этот лед молчания, излить душу перед этим измученным бедняком, сказать, что у них, собственно, одна судьба, что им нужно идти по одному пути и что эта встреча на дороге отнюдь не случайна. Однако в этот момент пастор вдруг подумал, что ключ к душам людей отнюдь не в словах…

Осененный этой мыслью, пастор зашагал дальше, бросив через плечо остолбеневшему Шандору:

— Я приведу домой и тех двоих… Обязательно приведу…

Бакош недоуменно посмотрел ему вслед. Его, собственно, не очень-то интересовало заявление пастора. Больше всего Шандор радовался тому, что жандармы не нашли у него в доме книги, которую ему дал почитать Гелегонья. Он сейчас же зайдет к нему и скажет, что ничего страшного не случилось…

5

Пастор и Хорват Берец сидели друг против друга в церковной канцелярии с очень серьезным видом, соблюдая все приличия. Хорват то и дело копался в кармане брюк, отчего казалось, что он вот-вот выложит на стол туго набитый кошелек, а затем, как купец, приехавший на торги, накроет его сверху своей широкой мясистой рукой. На самом же деле Хорват держался скромно, а когда начал говорить, голос у него был тихий и усталый.

— Свое заявление я забрал обратно, — проговорил Хорват. — Теперь вы, святой отец, уже не можете обижаться на меня. Пришлось пресмыкаться… хотя этого и не следовало бы делать! — От волнения он несколько повысил голос, но вовремя сдержался и продолжал: — Но я все же сделал это…

— У меня нет к вам никаких претензий. Я просто не мог поступить иначе.

— Подумайте хорошенько, святой отец, не делайте несчастной бедную девушку… Да и себя тоже. И всех нас.

— Я никому не хочу причинять несчастья. Я только говорю, что нужно подождать. Подождать, пока зарубцуются раны… — Почувствовав, что его слова звучат несколько по-церковному, он добавил: — Нужно подождать. Время — лучший лекарь.

— Эва в этом не виновата, да и сам я не виноват. Я не мог допустить, чтобы на нас клеветали… — Голос Хорвата на миг окреп и стал таким же, как всегда, но Берец снова взял себя в руки и продолжал уже спокойнее: — Я ведь забрал свое заявление обратно. Забрал!.. — Последнее слово он произнес таким тоном, будто сделал собеседнику богатый подарок.

— Возможно, в этом вообще никто не виноват, — произнес пастор после некоторого раздумья. — Может, никто, а может, мы все виноваты, все мы… Но кто может это знать?

— Подумай хорошенько. — Хорват перешел на дружеское «ты». — Нельзя из-за пустяков ломать все…

— Я же сказал, что я не хочу ничего ломать. Просто надо подождать!

На лбу у Береца выступили крупные капли пота. Он вытер их большим клетчатым платком. Затем он так заерзал на месте, что стул под ним жалобно заскрипел.

— После свадьбы я сразу же перепишу на Эву десять хольдов земли, — скорее простонал, чем проговорил Берец и, взглянув на пастора, опять полез в карман за платком, которым принялся с таким усердием утирать пот со лба, будто хотел стереть им и только что высказанное обещание… — А что скажут родственники? Знакомые? Нам теперь и на улице-то стыдно показаться!.. — В глазах Хорвата сверкнули хитрые огоньки. — Да и для тебя это неприятно… из-за твоей должности… А как посмотрит на это твое начальство? Что повыше?

Все это Берец произнес тихо и спокойно, хотя в тоне его чувствовалась скрытая угроза.

Пастор окинул его ледяным взглядом, но промолчал.

Берец опять вытер лоб платком и тоном просителя сказал:

— Чего вы от меня хотите, святой отец?

— Ничего не хочу, кроме того, чтобы вы оставили это дело. Подождем!..

— Что же мне делать?.. Идти к этим несчастным и просить у них прощения? Что же делать? Идти к ним? Бить себя в грудь и объяснить им все?

— Нет, — сказал Иштван. — Я сам пойду к ним…

С этими словами пастор встал, словно сейчас же собирался идти к односельчанам…

В доме у Бакошей все суетились. Уже было поздно. В такое время пора было ложиться спать, а у них в доме собирались в путь. Вечером хозяин передал Фаркашу, что утром можно начинать ломать кукурузу.

Юлиш собрала Шандору еду в мешок. Мать Бакоша крутилась возле снохи, подавая ей то одно, то другое.

Собирались весело, почти по-праздничному, будто на свадьбу. Закончив сборы, Юлиш вынула из корыта спавшего там малыша и завернула его в платок, а потом в старое пальто, чтобы маленький не замерз. Они решили и малыша взять с собой: кто же его будет грудью кормить здесь без матери? Шади уже был в постели, но не спал, а сидел, следя сонными глазами за приготовлениями взрослых. На ресницах у него висели слезинки. Он тоже хотел поехать вместе со всеми в поле, но, сколько ни просил и ни плакал, его не взяли.

— Ну, можно выходить? — спросил Шандор. — Фаркаши наверняка уже ждут нас.

— Можно.

Шандор вскинул на плечо мешок. Юлиш взяла на руки малыша, и они вышли из комнаты. Юлиш с порога крикнула Шади:

— Смотри, чтоб на тебя не было никаких жалоб!

Шади сначала молча смотрел на отца с матерью, а потом тихо захныкал.

— Не плачь! — с улыбкой сказал ему отец. — Если мы тебя возьмем, то заставим там работать.

Юлиш вернулась к сыну и, погладив его по головке, утешила:

— Не плачь, моя милая букашка. Мы тебе принесем много вкусных початков кукурузы.

— Да уходите же вы наконец! — сердито прикрикнула на них старая Бакошне, хотя и сама то и дело вытирала глаза краем передника.

— Смотрите, чтобы дома порядок был! — сказал ей Шандор с нарочитой строгостью. — А то не получите кукурузы!..

— Хорошо, хорошо, неуклюжий! — засмеялась старушка и погладила сына по рукаву, чего никогда не делала раньше.

Распрощавшись с матерью и сынишкой, Шандор и Юлиш вышли на темную улицу.

В этот момент с другого конца Сапожной слободки до них донесся крик Пишты Фаркаша:

— Бакоши, идете вы или нет?!

— Идем! Идем! — громко крикнули Шандор и Юлиш в один голос.

С Фаркашем они встретились на углу улицы. Немного передохнув, двинулись в путь.

Кругом было темно и тихо. Вечер выдался удивительно теплый. Поденщики радовались предстоящей работе, верили в лучшее будущее, и от этого ночь не казалась им такой уж темной. Порой они спотыкались, когда нога попадала в глубокую выбоину от колеса или колдобину, но не обращали на это внимания и шли вперед.