– Псс… Господи, а это к чему?
– К тому, что каждую минуту на бойнях умирают животные! Их поливают из душа, потом оглушают молотком или током, а потом подвешивают за ноги и сдирают кожу. Они едут в конвейере, как в концлагере, и их никто не спрашивает, хотят ли они умирать! А потом вы покупаете в магазине ботинки из кожи и почему-то вам ботинки не отвратительны, а эти статуи – отвратительны. Вы едите мясо и не считаете себя маньяками… А этого человека считаете…
Мы растерялись. Марина Зуйкович подняла Женин рюкзак и протянула ей.
– Успокойся, малышка, – Марина обвела нас взглядом. – Вы глупые, что ли, совсем? Вы вообще понимаете, что такое техника исполнения? Мастерство? Вы не чувствуете, насколько это мощно и точно? Вы не чувствуете, что за таким знанием анатомии годы титанического труда? Вас это не потрясает? Вы не понимаете, что для того, чтобы так лепить, надо отказать себе во многом? Надь, ты не беременна? Тебя слишком часто тошнит. Проверься.
Чтобы как-то ускорить прощание, я решила уйти.
– Подожду вас на набережной, – сказала я, дотронувшись до Регининого рукава.
У парапета было холоднее и ветренее. Двое мужчин стояли на нижней площадке спуска к воде и разливали водку в домашние рюмочки.
– Я ему говорил сразу, чтоб он четыре брал, – сказал один из них.
Я глянула вниз и увидела крысу. Она покоилась внутри льда. Заморожена в белом, как бабочка в янтаре. Даже пятнышко выдавленных кишок не утратило красноты. Конюшенное ведомство было изношено до предела. До мелового привкуса во рту. Просто пожрано герпесом, как какой-нибудь молочный павильон одесского привоза. Наверное, Стасову, лежащему в Некрополе мастеров, часто снился гнусный кошмар про то, как во рту часами крошатся зубы.
Порывом ветра с центральной башни сорвало жестяной лист. Он с дребезгом полетел в сугроб. Тут же в истерике чайка взвилась над рекой и заорала, как мать, получившая похоронку. Я вздрогнула.
– Так он так и должен был, изначально, – ответил второй мужчина, хотя со времен реплики первого прошла уже целая вечность.
Они опять замолчали. Второй аккуратно наполнил стопки, завинтил пробку и убрал бутылку в карман куртки, по-родственному припрятав поглубже от ветра, чтобы она не простыла. Я вернулась к воротам. Натянула рукава свитера на перчатки, взялась руками за прутья и, раскачиваясь, стала смотреть на однокурсников. Они курили и кричали. В стороне безучастно, молча, ковыряя носком сапога ледяную кашу, стояла только одна девочка. Имя которой я постоянно забывала. В ту минуту про себя я назвала ее Саббет, из-за «конского хвоста». Правда, он был не рыжим, а белым. Но все равно – тем самым, «конским», длинным и развевающимся на ветру, метавшимся как шелковый флаг на рее. Я поймала на себе ее взгляд. Странный. Мрачный. Как будто она знала, что сейчас меня сметет пьяная машина, но нарочно не говорила, полагая дело решенным. Зандер уже спустилась и что-то объясняла, держа руки в карманах.
– Что она сказала? – спросила я у Регины.
– Ну, там, сначала она сказала, что можно будет взять творчество маньяка темой курсовой, по современному искусству. Вот… И Зуйкович, и вот эта Оля… сразу захотели.
– Какая Оля?
– Ну, такая, с белым длинным хвостом.
Значит, Саббет звали Олей.
– Странная, кстати, баба, – заметила Шилоткач.
– Она из детдома, вы знаете? – Регина сморкалась в нежный платочек, расшитый пасхальными яичками.
На Конюшенный мост поднялась черная открытая карета. В ней сидели иностранцы в заячьих шапках и пили «Арарат». Кучер пропускал автомобили. Лошади срали в снег. Мы остановились у фонаря, чтобы скинуться на пиво.
– Из детдома? Оля с хвостиком? – спросила Женечка, выскребая из кошелька деньги вместе с какой-то кедровой шелухой, тут же подхваченной ветром и разметенной в прах. – На, купишь мне сок, пожалуйста, – она протянула Юре мятую бумажку.
– Да. Ее воспитывали приемные родители, – ответила Регина. – Вы заметили, она такая спокойная-спокойная, скромная-скромная. За два года почти ни слова не сказала. Представляете, может быть, она девственница.
Мы перешли на другой берег и двинулись в сторону Невского.
– Ну и что? – Женечка возмутилась на свой обычный манер – по-пионерски, сдвинув брови. – Я тоже девственница.
– Вам это мешает? – спросил Олег, элегантно подав Женечке руку, чтобы ей легче было переступить лужу. – Евгения, если эту проблему надо будет решить, то вы всегда можете рассчитывать на меня. Я гарантирую вам компетентную помощь…
Мы свернули во дворы капеллы. Темнело. Под аркой между вторым и третьим двором пахло жареной мойвой. Там мы и встали. Где-то была открыта форточка. Потому что мы слышали живую песню. На стихи Рюккерта.
– Ну где этот олень? – Шилоткач нервно оглянулась.
Юра как раз бежал, позвякивая пивом. Олег открыл бутылки зажигалкой. Два маленьких мальчика гоняли мяч в проеме арки, шаркая ногами. Мяч стукался о тени в сгущавшихся сумерках. Зажглись фонари. И слякоть заблестела.
– Но вообще-то… – Олег запрокинул голову и сделал несколько больших глотков из горла. – Вообще-то, – сказал он, вытирая губы тыльной стороной ладони, – козлы с хуями – это, признаюсь, кхе… не отплеваться.
– От глиняных хуев не отплеваться, а твой, наверное, мироточит, – сказала Шилоткач.
– Я, простите, Светлана, свой в Гамбургском вокзале и в Британской библиотеке не выставляю.
– Ха! – Света ткнула пальцем в плечо Олега. – Слышишь, ты в библиотеке по три телки в неделю снимаешь. Жениться обещаешь. А потом эти дуры чисто на телефоне, ждут твоего звонка, вместо того чтобы жить свою жизнь. А ты не помнишь, как их звать и сколько их было. Живешь как во сне.
– Параллели, которые вы проводите, э… Светлана, не успеваю уследить за вашей логикой.
– Логика простая. В музее хуй каши не просит. Деньги заплатил, посмотрел, не нравится – ушел, нравится – подрочил. Сам выбираешь.
– Интересно, – Олег затянулся. – Я, кажется, никого насильно в койку не укладываю. Момент выбора присутствует.
– Ну да, – Шилоткач втянула сопли. – Только если б ты говорил им сначала: «Любезные, отсосите у меня бесплатно, я проститутками брезгую, хочу девочку из библиотеки», то они могли бы выбирать.
– Светлана, мне кажется, вы не вполне понимаете, что такое ситуация отсутствия выбора. Слава богу, жизнь вас, наверное, пощадила.
– Знаешь, брат, меня мать моя пощадила. Когда аборт не стала делать от такого же баклана, как ты.
Стоять стало холодно. Мы вышли на Конюшенную.
– Ой! – воскликнула Регина. – Смотрите!
К скамье был привязан алый гелиевый шар, весь мокрый от снега. Регина отвязала его, продела веревочку под погоном на кожаной куртке Олега и затянула двойной узелок. Мы вышли на Невский. И нас оглушил час пик. Света продолжала беседу.
– Никогда не понимала этого! – кричала она, раздирая горло. – Почему если двое оказываются в постели, то ответственность за это несет женщина?! Если это ее инициатива, то она виновата в том, что мужик согласился. Если это инициатива мужика, то она, сука, виновата в том, что она согласилась! – Остальное поглощал грохот машин, разверзающих волны грязи. Шарик рвался над нашими головами.
– Не выбрасывай его, – сказала Женечка, когда мы прощались у Гостинки.
– Не волнуйтесь, Евгения. Я высажу его в горшок. У меня как раз на днях скончалась герань. Умерла от старости. Освободилось место, – заверил Олег, целуя Женечкину маленькую руку, перемазанную чернилами. Индийские колечки блеснули, поймав огонь фонаря.
Перед тем как спуститься в переход, я последний раз посмотрела на город. Невский – широкий, мокрый и плоский, гранитный блин, оплеванный и облеванный, обтекающий пивной пеной, – с одной стороны, вроде бы лежал под ногами, но, с другой стороны, двигался, как скатерть, стягиваемая за угол. Он засасывал сам себя, во всю свою ширину, вместе с горячими ресторанами и билетными кассами, витринными сервизами и свадебными платьями, толпами гопников и напомаженными нищенками, навьюченными тюками, – засасывал в Аничкову перспективу и тут же с треском разрывающегося фейерверка выхаркивал обратно бенгальские искры – выплевывал в лица идущим ослепительные огни дальнего света.
Я даже не позвонила. Я просто пришла. Спустя месяца полтора. Сказала подругам, что влюбилась. Съела на дорогу плавленый сырок. Надела черный берет. Вышла на Сенной. И отправилась вниз по реке. Это была первая неделя апреля. Лед уже сник и треснул. Глыбы начали отделяться, заголяя участки бурой воды, но еще особенно не расплылись и местами стояли густо. На них валялись пивные банки, пластиковые бутылки из-под колы, попалась даже одна канистра. Под Певческим мостом выделялась длиннющая льдина с идеально ровным левым краем – тем, что всю зиму прилегал к стене канала и теперь отклеился сразу пятью десятками метров. Край этот был черен, как подступы ада. Его в два слоя покрывали бычки. Вот так, глядя на реку, можно было многое понять о людях: газированные напитки, сигареты, нечистоплотность. Вечная молодость, легкомыслие, безродность. Беззащитность, злоба и суицид. Северная Венеция. Я шла и думала, что хоть какой-нибудь студент консерватории мог бы хоть раз в жизни швырнуть с берега нотную тетрадь! – но нет. Он предпочитал не творить историю. Революционный шаг держали ценители фанты и пепси-колы.
У парапета стояли три старшеклассника. Они плевали в канал и любовались на полет тяжелых харчков. Я остановилась напротив дома. Страшно ли это – прийти к мужчине без приглашения? Страшно ли это – заявить о своих желаниях? Страшно ли это – остаться непонятой, отвергнутой, посрамленной? Страшно ли это на самом деле, или все-таки это страшно потому, что должно быть страшным? Я посмотрела вниз. И увидела два голубиных крыла, замурованных во льду. Они были вморожены симметрично, прямо как в магазине на продажу – как могли бы изображаться на схеме крепежа к спинке новогоднего костюма. И даже перышки были распущены веером. Я вспомнила о том, что в прошлый раз здесь выставлялась крыса. Я подумала, что это хороший знак, и сделала первый шаг к воротам. Так что же все-таки страшного в том, чтобы прийти к человеку и сказать ему: я не могу тебя забыть, я каждый час думаю о тебе – что? Ничего. Страшно дать руку на отсечение. Страшно оказаться в тюрьме. А прийти к мужчине – не страшно. Даже если он плюнет в лицо. Не может быть страшно. Не должно. В конце концов, плохо кончил Онегин. За Татьяну не приходится волноваться.