Тяжелая дверь открылась:
– Кто тут новенький? На выход!
Скованные наручниками с полицейским, мы вышли.
Смотритель подмигнул:
– Князь в гости просит.
Мы прошли по коридору, смотритель осторожно постучал в обитую кожей дверь.
– Разрешите, Шота Гонотарович?
– Открыто! – раздался красивый тенор.
Мы вошли.
Конечно, вряд ли роскошные апартаменты можно было назвать камерой. Ковры, белый телефон, белая, опять же, кровать. Телевизор с огромной линзой. На столе зелень, капуста, перец, рыба, графины с вином…
– Шашлыки прикажете внести? – спросил смотритель.
– Постой. Куда торопишься? Нам еще сидеть и сидеть…
И князь весело рассмеялся. Ему вторил визгливый смех смотрителя.
Все было вкусно. Я лопал за обе щеки, хватал с тарелок двумя руками. Князь сразу освободил меня от наручников и разорвал нашу с полицейским связь. Он достал из тумбочки связку ключей, и среди них, конечно, нашелся и от наручников.
Заметив мой взгляд, князь небрежно бросил:
– Чтоб каждый раз к коменданту не бегать. – И помахал связкой.
Князь с улыбкой наблюдал, как мы утоляем голод, а потом, капая вином с усов, поведал о своих невезениях:
– …сын у меня… У всех сыновья как сыновья. Неудачники! А мой… В пастухи пошел… «Хочу, – говорит, – отец, честно жить!» Ну, мало ли идиотов?..
Поехал мой брат от первой матери в горы на шашлык… Кто же, когда в горы на шашлык едет, шашлык с собой берет?.. Ну, подходят они к моему идиоту… «Привет». – «Привет…» – «Дай нам вон того, испачканного, с отметиной на задней ноге…»
«Нет, – говорит мой идиот, – не дам…» «Он все равно испачканный, дай…» «Не дам», – говорит мой идиот… «Ну, дай того, плешивого…» – «И этого не дам…» – «Тогда ту, хроменькую, которой все равно не жить?!» «Не дам…» – говорит мой идиот.
Брат жены со всеми друзьями прямо с гор ко мне.
Как снег на голову. «Слушай, – говорят, – Шота… Мы думали, человек ты, а теперь, когда ты сына такого вырастил… У всех – дети как дети… А твой…» И – бац! Моего лучшего петуха, как бешеную собаку, подстрелили… Кровь ударила мне в голову. Купил я пушку… Подкатил к дому брата… И – на клочки! Ну, схватили меня. Мне, конечно, плевать… Судья – родной шурин племянника… А если б и не был шурином, то стал… Когда есть деньги, и шурином могут стать, и братом, и сестрой… Шурин, судья этот… то есть… мне и говорит: «Я тебя, конечно, Шота, могу оправдать… За отсутствием улик… Поскольку все улики пушкой по ветру развеяны… Но лучше, дорогой… Посиди годок… Это в твоих интересах… Тут ты под охраной. Случись что, отобьем». Вот и сижу из-за сына, идиота. Чтоб маме его вместе с дедом отца…
И князь принялся вспоминать всех родственников, желая им всего самого-самого…
Плита в полу приподнялась, и показалась обросшая голова…
– Опять пол портишь, – недовольно сказал князь. – Опять перестилать?..
Голова увидела меня, исчезла, а на ее месте появилась Мария-Луиза:
– Бежим!
– Зачем бежать? – удивился князь. – Посидим, поужинаем. Потом я сам двери открою!
И он потряс связкой ключей.
– В следующий раз! – сказала Мария-Луиза.
Она потянула меня за брючину. Я спрыгнул в холодное подземелье.
11. Гулливер снаружи и изнутри
Мы сидим в дилижансе.
Мария-Луиза уговорила меня поехать к деду на мельницу. Отсидимся, подумаем, что делать дальше…
Напротив нас – дамочка в седом парике. Ее спутник – молоденький офицер. Душно… Офицер снимает кивер. Дамочка снимает парик… Смеются, хохочут. Рассказывают о своих неудачах в семье и на службе.
Еще в нашей компании старушка. На коленках узелок.
– Сынок мой погодой заведует, – объясняет старушка. – В горах служит. Какую погоду объявит, такая и будет. Ни разу не угадал. К нему вот еду, гостинцы везу.
Офицер хихикнул:
– Долго вы, мамаша, ехать будете. К морю наш маршрут, а не в горы…
Мы переглянулись. Мы ехали совсем в другую сторону.
Мария-Луиза наклонилась к переговорной трубке:
– Эй! Кучер! Куда едем?
– Куда, куда! – захохотал кучер. – На «кудыкину» гору.
– Останови! – крикнула Мария-Луиза.
Но кучер погнал лошадей.
– Останови, негодяй!
Кучер стегал лошадей. Нас швыряло из стороны в сторону. Мимо пролетел кивер офицера.
Наделся на голову Марии-Луизы. Ей очень шло…
И тут что-то случилось. Нас бросило вперед.
Треск, грохот…
Когда мы выбрались наружу, то увидели печальную картину. Все три лошади лежали на дороге в одинаковых позах, будто сраженные пулями врага. Кучер ходил вокруг них и приговаривал:
– Чуть стеганешь кнутом… Валятся… Единым строем… И что за порода такая?..
Раздались гудки. Гудела легковая машина, которой мы преградили дорогу.
Из легковушки вышел человек, прошел сквозь дорожную пыль, и мы узнали все того же сержанта.
– Родные мои, – обрадовался он. – Голубки. Прилетели, родимые…
Он достал наручники:
– Ну, идите, милые, окольцовываться…
Мы не стали «окольцовываться», а бросились бежать…
Мы бежали мимо гор мусора, мимо изъеденных ржавчиной карет, к высокому забору.
Нырнули в дырку…
Перед нами – Гулливер. Огромная голова повернута в профиль. Губы улыбаются. Из ноздри лезет веселенькая березка.
– Ах, вот вы где? Мои любимые, пташечки дорогие, человечки настоящие!
Сержант показывал свой портрет в раме забора.
– Вперед! – скомандовала Мария-Луиза.
Натыкаясь на осколки бетона, мы побежали к голове Гулливера. Мария-Луиза взобралась на мочку уха, протянула мне руку…
Перед нами зияла черная таинственная дыра ушной раковины. Легкий сквознячок пушил волосы.
Сержант бежал к нам, выбрасывая вперед тонкие, как у борзой, ноги:
– Любимые мои, клюковки, ягодки-черешенки, ах, проказники, ах, озорники!
– Вперед! – снова скомандовала Мария-Луиза, и мы скатились в зияющую черноту.
Все обошлось. Царапины и отлетевшие пуговицы не в счет. Из дырок на потолке били тонкие лучики света. Они натыкались на балки и фермы – скелет Гулливера.
По «ребрам» запрыгал лучик фонарика.
– Где вы?.. Ау!.. Отзовитесь, мои хорошие… Аушеньки! Ауньки!.. Аушки!
Сержант в отверстии, черный силуэт на фоне голубого неба, присел на корточки и поехал вниз.
Мы бежали между колоннами и балками, стараясь не встретиться с жестким железом.
Вокруг нас прыгало пятно фонарика. Круглое, продолговатое. Больше, меньше…
– Постойте, детки… Куда вы, от папочки?.. Мне и не угнаться… Ах, шустры… Шустры…
Он был совсем рядом. Ноги его, выкидываемые вперед, безошибочно находили точку опоры.
Отталкивались и приземлялись. Отталкивались и приземлялись.
Мария-Луиза дернула меня за локоть и утянула в туннель. Сержант проскочил. Голос его затих вдали…
Мы пошли по туннелю и вышли в огромную пещеру. Что это? Легкие? Желудок?
Раздался грохот мотоциклетных моторов.
Ударил свет фар. В жутком реве просвистели мотоциклисты. Хохот перекрывал рев двигателей.
– Темно здесь и грохот сильней, – сказала Мария-Луиза. – Вот они и носятся. Родители им еду сбрасывают. Прямо в люк. На площади «Верхнебашенной». Очень своими неудачными детьми гордятся.
Пещера кончилась, стало совсем темно. Мы шли по скользкому проходу. Со всех сторон капала вода…
Вдали мелькнул огонек. В отсветах свечи – кучерявая борода. Рука с кистью, палитра…
Мы приблизились. На ржавом металле – белые снега, огромные снегири, розовые кошки.
– Здесь?! В темноте?! – удивились мы. – Такие картины?
– Краски, – улыбнулся художник. – Они. Проклятые. Мерзкие. Невезучие. Ха-ха… Они… Ха-ха… Не выносят… Ха-ха!!! Света не выносят…
Он поднес к картине свечу… С легким шипением вздулись пузырьки, и кусок картины исчез. Сквозь лапки снегиря проступило железо…
– Ха-ха!.. Видели… А?! А красочки?.. А?.. Краски!.. Красюлечки…
До нас дошло. Светлые разводы – это картины.
Все здесь расписано. Везде картины. Они будут здесь. Всегда… И никто никогда не увидит их. Ни один человек!
Нас долго преследовал хохот художника.
Не терпелось выйти наружу, на солнечный свет. Но где выход?! Где?!
…Опять мы шли узким туннелем. Трубы. Трубы. Теперь горизонтальные. Все ниже потолки. Мы идем, согнувшись, почти ползем…
И вот простор, свет. Огромная зала в лучах прожекторов. Бархат кресел. Занавес. Ряды стульев вздыбились вверх. Сцена на потолке. Мы стоим на стене. Из стены торчат лампы, поднимается вверх полукруг ложи.
– …эта сцена и этот театр являют собой самый большой недостроенный кукольный театр в мире…
Группа экскурсантов слушает женщину. Широкий балахон скрывает могучие формы тела. При взмахах руки мелькают белые подмышки.
– …только в третьем веке, у греков, был подобный нашему недостроенный театр. Но тот театр не идет ни в какое сравнение с нашим!
Все дружно расхохотались. «Нашли чем хвастаться», – подумал я.
Женщина-экскурсовод заметила нас:
– Отойдите. Вы не из нашей группы.
Но мы продолжали стоять.
– Отойдите, отойдите! Вы не из нашей группы, отойдите! Отойдите, я прошу вас! Отойдите! Немедленно отойдите! Отойдите! Отойдите!!
Она кричала. Почти дергалась в судорогах.
Мы отошли.
– Не из нашей группы, а тоже… На стене – хаха-ха!..
Ха-ха-ха!!
И снова мы шли в поисках выхода. Прямо… налево… направо… прямо…
В глаза ударил свет фонаря.
– Ребятушки, милые… Ах, мои хорошие… Песики, кошечки, кисочки, кисоньки…
Сержант слюнявил нас поцелуями, припечатывал в обе щеки, поглаживал места поцелуев шелковистыми усами:
– Где же, распропасти его душу, выход? Где же, раскряхти его, расчехвость в хвост и гриву, отсюдова? Ох, уж и не выйти нам никогда, ох, уж солнышка не увидеть, папу с мамой, а?!
Мы пошли вместе. Перед нами прыгало пятно фонарика.
В реве и грохоте просвистели мотоциклисты.
Сдернули с сержанта фуражку… Хохот…
Окатил ледяной водопад, сбил с ног, потащил по скользкому днищу, тыкая углами, стукая ребрами на изгибах русла, понес все быстрее, стремительней и выкинул в море света и воздуха…