– Все видят мою седину, – сказал он с широкой улыбкой, – но это внешнее, ведь изнутри я – черная овца семьи.
Эту ремарку я воспринял как его намерение быть искренним. Прежде чем я успел задать вопрос, он продолжил, медленно и тщательно подбирая слова:
– Я – сын Архимеда Сегузо, величайшего стеклодува уходящего столетия. Самое трудное в моей жизни – быть его сыном. Он великий человек. Он учил нас не говорить, а делать, делать все своими руками. Он жил в тот период, когда для таких, как он, не было возможности получить хорошее образование. Думаю, это одна из причин того, что мне всегда было трудно с ним общаться. Я не смог заставить его понять, кто я, и в определенный момент жизни я решил перерезать пуповину.
– Как до этого дошло?
– Все длилось довольно долго. У меня стали возникать деловые разногласия с братом. Затем, три года назад, я устроил в Лидо, где живу, пышное празднество по случаю своего пятидесятилетия и пригласил на него родителей, родственников и друзей. Каждому гостю я подарил по маленькому стеклянному яйцу и сказал: «Яйцо – это символ жизни, бесконечности, возрождения, – а потом, обращаясь к родителям, продолжил: – Я отдал вам первые пятьдесят лет жизни. Сюрприз заключается в том, что вторая половина жизни будет принадлежать мне. Я хочу стать полноправным владельцем собственной жизни». Это было не слишком тактично с моей стороны. Родители сильно расстроились.
– Мне говорили, что вы сделали имя отца торговой маркой своей компании, не сказав ему об этом, – заметил я. – Это правда?
Джампаоло кивнул:
– Да, но… если у меня в руке нож, это не значит, что я убийца. Я зарегистрировал имя отца для того, чтобы сохранить в неприкосновенности его наследие. Я чувствовал, что после смерти отца под его именем следует продавать только и исключительно его собственные произведения. Я предложил запустить новую производственную линию, которая будет выпускать изделия под другим именем – например, «Архимед Сегузо II», или «Наследники Архимеда Сегузо», или как-нибудь в этом роде. Но брат хотел сохранить все под именем Архимеда Сегузо, даже те изделия, дизайн которых будет создан после его смерти. Это превратило бы подпись великого художника в название бренда, и его значение стало бы размыто. Я зарегистрировал имя, чтобы избежать подобного.
Я увидел в этом определенную логику, но меня совершенно сбивала с толка попытка Джампаоло Сегузо объявить отца слабоумным и недееспособным и сместить с поста главы компании. Я прямо спросил его об этом.
– Это был чисто юридический маневр, – ответил Джампаоло. – Уходя из компании, я хотел получить компенсацию за тридцать лет, потраченных мной на отцовскую компанию. Я попросил отца выкупить мою долю, но он отказался. В итоге я предложил: «Хорошо, но тогда отдай мне хотя бы пару розничных магазинов, чтобы я мог заработать какие-то деньги на начало новой жизни». Я намеревался писать книги о стекле, но для того, чтобы это делать, мне требовался источник дохода. Мы не пришли к соглашению относительно компенсации, и я понял, что мне придется вчинить компании иск. Но это означало вчинить иск отцу, а на такое я не мог пойти ни при каких обстоятельствах. Однако если бы я смог убедить судью признать отца недееспособным и таким образом сделать брата главой компании, то я смог бы вчинить иск брату и компании.
Я не был уверен, что объявление собственного отца слабоумным и недееспособным предпочтительнее выдвижения против него финансового иска, но не стал возражать.
– Не делали ли вы попыток контактировать с родителями после того, как ушли из семьи?
– В первый год я послал матери цветы и открытку с поздравлением по случаю годовщины свадьбы. Она вернула мне цветы, а через пару дней я получил письмо. В нем я обнаружил нераспечатанную открытку. В записке было сказано: «Ты знаешь почему».
– На ваших детях тоже отразился разрыв с семьей? – спросил я.
– Да, отразился. Мои родители отказываются видеться с ними. Они отвергают внуков многими способами.
Да, это был тотальный династический разрыв. Джампаоло говорил почти бесстрастно, но в его словах чувствовалась тяжесть и глубоко затаенная боль.
– Где вы были в ночь пожара в «Ла Фениче»?
– Я был дома, в Лидо, – ответил он. – Сын позвонил из Нью-Йорка и спросил, что у нас случилось. Я не знал, вышел на берег лагуны и увидел алое небо. Вернулся домой, включил телевизор и расплакался. Я не стал звонить родителям. Все наши связи были уже разорваны.
– Что стало с вашими планами писать книги по истории стекла?
– Без стабильного дохода это было невозможно. Я решил прежде всего заняться бизнесом и учредил «Сегузо Виро». Для этого мне пришлось продать недвижимость, что, вероятно, поможет вам оценить силу моей страсти к стеклу. У меня три сына. Они все работают в моем бизнесе. Компания принадлежит им. Двое трудятся здесь, на Мурано, вместе со мной, а третий заведует нашим выставочным залом в Нью-Йорке.
Я давно понял, что стеклодувное мастерство Мурано переживает застой. В период с тридцатых по пятидесятые годы тут жили и творили великие стеклодувы-новаторы: Эрколе Баровье, Альфредо Барбини, Наполеоне Мартинуцци, Паоло Венини, мой отец. Это было время посева. Потом с шестидесятых по девяностые начался период жатвы без посева нового. Теперь Мурано пребывает в серости и застое, наивно вопрошая: почему? Настоящий вызов – это поиск новых способов использования старой техники. Именно это мы и пытаемся делать.
– Можете показать мне какие-то примеры?
– Я многое могу вам показать. – Джампаоло, встав со стула, подвел меня к столу, уставленному десятками стеклянных предметов. – Стекло на этом столе представляет все техники, которым я научился от отца, моих дядей и которые освоил сам. Это воссоздание того, что муранская династия Сегузо делала в течение пятидесяти лет. Здесь сто пятьдесят образцов дизайна. Каждый образец исполнен в количестве девяноста девяти экземпляров. Моя идея заключается в том, чтобы найти патронов, которые купят все сто пятьдесят предметов и отдадут их в музеи для исследования, сохранения и пропаганды мифа о муранском стекле.
Я был поражен парадоксальностью услышанного.
– В этом есть определенная ирония, – сказал я, – сначала вы в гневе рвете отношения с отцом, а потом ревностно воздаете ему почести.
– Но мой отец – великий человек, – произнес Джампаоло. – Сейчас я покажу вам три примера, которые проиллюстрируют, как мы увековечили его работу и одновременно сделали несколько шагов в будущее.
Он взял со стола вазу в форме слезы из прозрачного стекла с длинным узким горлом. Внутри слегка изогнутая перегородка разделяла вазу на две камеры. В перегородку была вплетена тончайшая паутинка из белого стекла.
– Это пример филигранной техники, изобретенной в Мурано в тысяча пятьсот двадцать седьмом году, – пояснил Джампаоло. – В пятидесятые годы мой отец создал с помощью этой техники новые эффекты, и историки стекла признали это первым оригинальным вкладом в развитие стеклодувного искусства с времен Ренессанса. Таким образом, эта ваза – раритет прошлого, но в то же время воплощает в себе две инновации. Во-первых, это эффект двух камер, а во‐вторых, использование филиграни во внутреннем фрагменте стекла, а не в наружной стенке вазы. Этот дизайн принадлежит моему сыну Джанлуке. Он – представитель двадцать третьего поколения династии Сегузо.
Затем Джампаоло взял круглую чашу с черной филигранью вокруг нижней половины и белой филигранью вокруг верхней.
– Эта техника называется инкальмо и заключается в соединении двух полусферических кусков надутого стекла совершенно одинакового диаметра. Изготовлять такое изделие должны одновременно два стеклодува, причем работать надо при белом калении стекла. В течение всей истории стеклодувного мастерства две части стекла в технике инкальмо соединялись по прямой линии. Здесь соединение неправильной формы, что придает чаше волнистость. Так что эта чаша сочетает в себе и традиционное, и новое. И наконец, вот это.
Он подал мне вазу с тонкими нитями черной филиграни, линии которых напоминали прихотливо изгибающийся неправильными волнами нотный стан. Линии пересекались и смешивались с прозрачной оранжевой паутинкой. Эту вазу спроектировал сам Джампаоло и назвал ее «Вивальди» в честь рыжеволосого венецианского композитора Антонио Вивальди.
– Эта ваза воплощает рывок в будущее, – сказал он. – Оранжевая филигрань составлена из шестнадцати оттенков прозрачного красного и оранжевого цветов. Раньше прозрачную филигрань никогда не использовали. Получается очень оригинальный и очень необычный эффект.
Ваза действительно была исключительно красива. Легкость и изящество филиграни придавали ей ощущение движения. Последовательности вздутий гладкого стекла неправильной формы на одной стороне наружной поверхности вазы создавали неоднородность текстуры и чувственную игру света. Было видно, что Сегузо гордится этим произведением.
– Вы сами выдували эту вазу? – спросил я.
– Я очень плохой солист, – с улыбкой ответил он, – но хороший дирижер. У меня есть полное взаимопонимание с моими сыновьями. Если они хотят, чтобы их отец работал вместе с ними, то им приходится один день в неделю позволять мне стоять у печи. Таким образом, пять дней в неделю я ношу шляпу управляющего, а один день стою у печи рядом с мастером-стеклодувом и направляю процесс.
Он вернулся к столу и остановился возле него, глядя в окно. Потом он обернулся и с удовлетворенным видом посмотрел на меня.
– У меня четыре цели, – сказал он. – Во-первых, я хочу, чтобы люди, увидев наше стекло, мгновенно поняли, что оно – венецианское. Во-вторых, я хочу, чтобы они определили: «О да, это Сегузо!» Третья моя цель заключается в том, чтобы они догадались: «Это стекло сделано на “Сегузо Виро”». Ну и четвертая цель: я хочу, чтобы когда-нибудь люди сказали: «Это произведения Джампаоло Сегузо».
Невольно я подумал, что самой заветной его целью является именно четвертая.