– Каково это – находиться в изоляции сорок два дня? – спросил я его.
Маркетти несколько мгновений обдумывал вопрос.
– Ты все время один, – сказал он. – Ни телевизора, ни газет… ты никого не видишь.
– Как выглядела камера? – поинтересовался я.
– Ее называют львиной пастью, – запинаясь, ответил он. – Она… ну как бы сказать… ты не можешь выглянуть… Видишь только небо. – Он умолк.
– Почему вас посадили в одиночную камеру?
– М-м-м… они… – Казалось Маркетти не хватало слов.
Вмешался Сено:
– Таким способом они хотели получить от него то, что им требовалось. Но ему было нечего сказать, поэтому одиночка была просто формой пытки. Я видел двух парней, которые просидели в одиночной камере одиннадцать месяцев. Их выпустили оттуда только благодаря психиатрам.
– Да, мне повезло, – сказал Маркетти.
– Как, по-вашему, начался пожар? – спросил я.
– Я не знаю, – ответил он. – Нет, на самом деле… не имею никакого понятия.
– Хорошо, как вы о нем узнали?
Маркетти посмотрел на отца, потом на Сено.
– Я им говорил… э… что помнил, что… но не все… я хочу сказать… я перепутал время… Ну, то есть потому что… я хочу сказать… я знал, что ничего не сделал, но все время об этом думал… – Он окончательно умолк.
– Но как вы на самом деле узнали о пожаре? – спросил я.
После долгой паузы Маркетти ответил:
– Я узнал от двоюродного брата. В тот вечер… это было после… в котором же часу?.. М-м-м… это было…
– Как ты об этом узнал? – спросил Сено, явно начиная злиться. – Соберись, что ты так скис? Он хочет точно выяснить, как ты узнал о пожаре! Что происходило? Кто тебе сказал о пожаре?
Старший Маркетти встревоженно посмотрел на сына.
– Им кто-то позвонил, – сказал он, пытаясь помочь.
– Нет! – резко возразил Сено. – Это говорит Карелла. Он, – ткнул пальцем в сторону Массимилиано адвокат, – он не слышал телефонного звонка.
– Я не был… мм-м… в той комнате, – выдавил Маркетти.
Сено наклонился ко мне, беспомощно разведя руками.
– Что прикажете мне делать? Вот так он говорит. Понимаете? Он старается защитить себя и говорит так, как говорит. Выдавливает по одному слову в минуту. Так я не смогу выставить его свидетелем.
– Какова будет основная линия защиты? – спросил я адвоката.
– Мотив! – ответил Сено. – Даже Кассон не предполагал, что у Массимилиано есть мотив. Да и как он может такое предполагать? Массимилиано всего лишь рабочий «Вьет». Это была не его компания. У него не было нужды беспокоиться о штрафах и санкциях. У него просто не могло быть мотива. Когда Кассон говорит о мотиве, – продолжил Сено, – он всегда вспоминает о штрафе. Однако такой мотив мог быть у Кареллы, но не у Массимилиано. Поэтому главный подозреваемый Кассона – это Карелла. Нет абсолютно никаких данных в пользу виновности Массимилиано, за исключением того, что он сказал Кассону, будто они с братом ни разу не потеряли друг друга из вида. Это привязывает моего подзащитного к Карелле; так, если Карелла устроил пожар, то, по мнению Кассона, Массимилиано тоже присутствовал на месте преступления. Если бы Массимилиано этого не сказал, то Кассон исключил бы его из дела и ему не пришлось бы пройти через этот ад. Но смотрите, Массимилиано не думал, что станет подозреваемым до момента своего ареста, который произошел через шестнадцать месяцев после пожара. У него не было адвоката, меня, до самого дня ареста, но к тому времени он уже пять раз был допрошен.
– Итак, вы думаете, что Карелла может быть виновен? – спросил я. – Или по меньшей мере мог знать, что это произошло?
– Я этого не говорил, – возразил Сено. – Я просто хотел сказать, что из этих двух парней более обоснованно сделать кандидатом в виновные Кареллу.
– Значит, вы думаете, что все это инсценировка?
– Я абсолютно в этом уверен. От этого дела вообще очень дурно пахнет. Оно было грязным с самого начала. В нем замазаны все: полиция, пресса, все. Если дело дойдет до суда, я собираюсь показать, что у этих двух парней просто было недостаточно времени, чтобы устроить пожар, – между временем, когда, как говорит Кассон, их последний раз видели в театре, и моментом несколько минут спустя, когда – и я могу это доказать – их заметили на улице. Сейчас я не хочу входить во все детали, но для того, чтобы это сделать, им пришлось бы с фантастической скоростью носиться по театру, в котором, между прочим, было в это время совершенно темно.
– Но если это поджог, – сказал я, – то кто еще может быть подозреваемым?
– Вы шутите? Притом что в «Ла Фениче» все это время было полно всяких ненормальных чудаков, им было угодно выбрать именно этих двух мальчишек. На самом деле там был один парень, рабочий – вы только послушайте! – который, проходя по театру, то и дело кричал: «Пожар, пожар!» Слышал я и о другом парне, о котором говорили, что в любом месте, где бы он ни работал, обязательно случался пожар. Того парня сразу же исключили из списка подозреваемых.
Нет, единственное доказательство, которое есть у Кассона, – это «официальный» факт: эти ребята покинули театр последними. «Официально» последние – это Карелла и Маркетти. Ну и что это за доказательство, скажите на милость! Что оно доказывает? В театр мог войти кто угодно! Кто угодно! Никто не проверял входящих. Некоторые двери были не заперты. Никакой охраны не было. Сторож где-то бродил и оказался на месте пожара минут через двадцать после его начала. Но кому вообще нужен поджигатель? Это же был не театр, это был хлев, каждую минуту готовый загореться.
Несмотря на уверенность Кассона в виновности Кареллы и Маркетти, горожане испытывали по этому поводу большие сомнения, во всяком случае, если судить по случайным разговорам и подслушанным замечаниям. Один продавец продуктового рынка возле Риальто сказал женщине, покупавшей у него помидоры:
– Какой дурак может поверить в то, что два венецианца подожгли «Ла Фениче»? Венецианцы – вы только подумайте!
Женщина согласно кивнула.
– Это сумасшествие!
– Да еще за такие смешные деньги! – воскликнул продавец. – Да хоть бы за целое состояние. Нет. Поджечь «Ла Фениче»? Это немыслимо.
Склонность венецианцев к теориям заговора не могла быть удовлетворена смешной идеей о том, что два молодых человека запалили театр, желая избежать мелкого штрафа. За пожаром должно было стоять нечто большее, нечто более серьезное. Для многих людей главным подозреваемым оставалась мафия, если они считали, что это на самом деле был поджог.
Одним из тех, кто не верил в поджог, был по иронии судьбы человек, чьи фотографии были использованы экспертами для доказательства именно того, что это был поджог. В тот вечер, когда произошел пожар, фотограф Грациано Аричи шел ужинать по Кампо-Сан-Фантин и, учуяв запах дыма, увидел пламя и побежал домой за фотоаппаратом. Его фотографии изучали не только эксперты Кассона, но и прокурор Бари, который сравнил их со снимками устроенного поджигателями пожара оперного театра «Петруццелли» и нашел зловещее сходство.
– И все это из-за того, что я за несколько часов до этого поссорился со своей подругой – только благодаря этому я увидел пожар, – рассказал мне Аричи. – Я проводил ее на вапоретто и, вместо того чтобы поехать с ней в Местре, пошел домой, чтобы поужинать в одиночестве.
Аричи пригласил меня посмотреть его фотографии в студии на первом этаже дворца графа Джироламо Марчелло – всего в сотне ярдов от «Ла Фениче». Располагающий к себе седобородый Аричи сел за компьютер и, ловко манипулируя клавиатурой и мышью, показал мне на мониторе снимки горящего театра с разных ракурсов и с разным увеличением. Судя по фотографиям, пожар стремительно распространялся слева направо.
– Утверждают, что эти фотографии доказывают факт поджога, – сказал Аричи, – потому что брандмауэр, делящий этот этаж на две части, нисколько не замедлил распространение огня. Так, один из экспертов посчитал, что огонь был зажжен в двух местах, а возможно, и в трех, и, конечно, это стопроцентно говорило о поджоге. Но я думаю, это вздор. Что, если противопожарные двери были открыты? Что можно сказать о штабелях досок, кучах опилок и деревянных обрезков? Они могли загореться и в результате несчастного случая.
– Так что, по-вашему, произошло?
– Ну, может быть, электрики решили что-нибудь высушить и использовали для этого нагреватель или паяльную лампу. Это был бы несчастный случай. Может, они попытались потушить пожар, но не смогли, испугались и бросились бежать. Возможно, поэтому они старались убедить всех в том, что покинули театр на час раньше, чем на самом деле. Кассон, вероятно, обвинил их в поджоге, надеясь, что они расскажут о несчастном случае, если он имел место, и получат более мягкий приговор – за халатность, за бегство от пожара и за то, что не сообщили о нем. Но кто может это знать? Я всего лишь фотограф.
Людовико де Луиджи был всего лишь художник, но он вычислил все.
– В конце концов, все всегда упирается в деньги, – сказал он, – а этот конец пока не просматривается. Через нужные руки должно пройти намного больше денег, прежде чем все это закончится.
Я заметил, что меня впечатлила тщательность научной экспертизы, выполненной специалистами Кассона. Де Луиджи отреагировал раскатистым смехом. Отсмеявшись, он стал настойчиво предлагать познакомить меня с его другом.
– Я покажу вам настоящего эксперта, – сказал он. – Идемте со мной.
В гребном клубе на набережной Дзатерре де Луиджи представил меня человеку, стоявшему рядом с гондолой, привязанной к причалу. У этого человека, как у Авраама Линкольна, была густая черная борода, но не было усов. Звали его Джанпьетро Дзуккетта, и был он химиком, работавшим в министерстве окружающей среды. Его гондола была точной копией гондолы Казановы, построенной в 1750 году.
– Она выглядит в точности как гондолы, которые вы видите на картинах Каналетто, – сказал Дзуккетта, – а они заметно отличаются от современных гондол.
Гондола Дзуккетты была оснащена съемной каю