Комната на секунду выскользнула из небытия, слегка изменив звучание его слов, и вновь растворилась в статике. Ну кто может его в чём‑то обвинить? Не осталось ни одного человека, озабоченного смертью Анны. Он пережил всех. Но, пока знание о том, что он сделал, продолжает существовать в нём самом, он не может быть уверен, что правда не откроется.
Много месяцев после преступления Томасу снилось, что Анна приходит к нему домой. Он просыпался в поту, с криком и вглядывался в темноту, ожидая её появления. Ждал, что она сдерёт тонкую кожуру нормальности с окружающего мира, обнажив свидетельства его проклятия: огонь, кровь, безумие.
Позже, разбуженный кошмарами, он стал вставать с кровати и голым бродить в темноте, пытаясь её найти, даже желая этого. Бросая ей вызов. Он обходил все комнаты в доме; почти во всех было так темно, что приходилось нащупывать путь вытянутой рукой, непрерывно ожидая, что её рука вот‑вот протянется навстречу и их пальцы переплетутся.
Ночь за ночью она не появлялась. И постепенно её отсутствие сделалось ужасом само по себе — ледяным и головокружительным. Тени оставались пустыми, темнота равнодушной. Под поверхностью мира ничего не было. Томас мог истребить сто тысяч человек, а ночь так и не соткала бы ни единого призрака, чтобы выйти ему навстречу.
Он гадал, не сведёт ли его это откровение с ума.
Не свело.
После этого сновидения изменились, ходячие мертвецы исчезли. Вместо них ему стало сниться, как он приходит в гамбургский полицейский участок и во всём сознаётся.
Томас погладил шрам на внутренней стороне правой руки пониже локтя, в том месте, которым он оцарапался о кирпичную кладку за окном комнаты Анны во время неуклюжего побега. Никто, даже Илзе ни разу не попросил его рассказать о шраме. Он выдумал правдоподобное объяснение, но ложь осталась невостребованной.
Он знал, что может стереть память о преступлении. Отредактировать файл сканирования, текущую модель мозга, все страховочные дубли. Никаких улик не сохранилось. Смешно было воображать, что у кого‑то найдётся малейшая причина — не говоря уже о юридическом праве, а тем более о возможности, — захватить и просмотреть составлявшие его данные. Но, если это поможет избавиться от навязчивых страхов, почему нет? Отчего не подавить беспокойство, которое вызывала в нём техническая возможность читать мозг, как книгу — или как чип памяти, — не обернуть эту метафору или почти буквальную истину к собственной выгоде? Отчего не переписать последнюю версию своего прошлого, содержащую доказательства преступления? Другие Копии пользовались возможностями того, чем они стали, с бессмысленным сибаритским расточительством. Почему не побаловать себя некоторым душевным спокойствием?
Почему бы нет? Потому что это будет ограблением его личности. Шестьдесят пять лет давление воспоминаний о той единственной ночи в Гамбурге было постоянным, как земное тяготение; всё, что он делал за это время, принимало форму под их влиянием. Вырвать эту нить из переплетённого каната души, сделать половину оставшихся воспоминаний малопонятными означало бы превратить самого себя в чужака, озадаченно созерцающего собственную жизнь.
Конечно, с любым чувством потери и дезориентации можно справиться, подавить его… но где завершится цепочка ампутаций? Кто останется в конце, чтобы наслаждаться собственноручно изготовленной безмятежной совестью? Кто уснёт в его постели сном праведника?
Редактирование памяти — не единственная возможность. Существовали алгоритмы, способные плавно и быстро перенести его в состояние всезнающего примирения, исцелить, научить принимать самого себя и всё своё неурезанное прошлое. Не нужно будет ничего забывать; нелепый страх подвергнуться обвинению через чтение мыслей наверняка исчезнет вместе с другими неврозами и чувством вины.
Но он не был готов принять и эту судьбу, какое блаженство ни сулила бы трансформация. Он не был уверен, что существует осмысленное различие между искуплением и иллюзией искупления, но какая‑то часть его личности — хоть он и проклинал её, обзывая мазохизмом и сентиментальностью, — не позволяла смириться с возможностью моментального успокоения.
Убийца Анны мёртв! Он сжёг труп этого человека! Что ещё можно сделать, чтобы оставить преступление позади?
На «смертном одре», пока прогрессировала его болезнь — и каждое утро он до головокружения флиртовал с мыслью о том, чтобы отредактировать свой последний скан, — Томас был уверен, что созерцание конца собственного тела окажется достаточным потрясением, чтобы очистить его от застарелого, заученного и не унимающегося чувства вины. Анна мертва, этого не изменишь. Целая жизнь, полная раскаяния, не вернула её. Томас не считал, что «заслужил» право на освобождение, но постепенно пришёл к пониманию, что ему нечего предложить стучащему в черепе маленькому жестяному метроному, кроме экстравагантного ритуала искупления: смерти самого убийцы.
Однако убийца так и не умер. Труп, отправившийся в печь, оказался не более чем пустой оболочкой. За два дня до сканирования Томас потерял терпение и отменил своё прежнее распоряжение, чтобы его «я» из плоти и крови после этой процедуры было позволено сохранять сознание.
Так что умирающий не проснулся и не узнал, что смерть уже перед ним. Не было отдельного, смертного Томаса Римана, чтобы унести с собой в очистительный огонь груз вины.
Томас встретился с Анной в Гамбурге летом 1983 года, в привокзальном кафе. Он приехал выполнять поручения своего отца. Она направлялась в Западный Берлин на концерт. «Ник Кейв энд Бэд Сидз».
Кафе было переполнено, и они оказались за одним столиком. Внешность Анны не была потрясающей — темноволосая, зеленоглазая, лицо округлое и плоское. Томас и не посмотрел бы на неё второй раз, повстречайся они на улице, — но вскоре случайной соседке удалось произвести на него впечатление. Смерив его оценивающим взглядом, она сказала:
— Я могла бы убить ради такой рубашки. У вас расточительные вкусы. Чем вы занимаетесь, чтобы себе их позволить?
Томас из осторожности соврал:
— Был студентом. Инженерное дело. Несколько месяцев назад бросил. Безнадёжно, я всё проваливал.
— А сейчас что вы делаете?
Он ответил ей скорбным взглядом.
— У моего отца есть торговый банк. Я пытался стать инженером, чтобы отойти от семейного дела, но…
Собеседница нисколько ему не посочувствовала.
— Но облажались, так что теперь ему от вас не отделаться?
— И наоборот.
— Он очень богатый?
— Да.
— И вы его ненавидите?
— Конечно.
Она сладко улыбнулась.
— Хотите, я его для вас украду? Вы мне дадите всю секретную информацию, а выкуп поделим пополам, фифти-фифти.
— Вы зарабатываете на жизнь похищением банкиров?
— Не только.
— По‑моему, вы должны работать в магазине звукозаписей.
— Ошибаетесь.
— Или в лавке пользованной одежды.
— Ещё холоднее.
— С кем вы встречаетесь в Берлине?
— Просто с несколькими друзьями.
Когда объявили её поезд, Томас попросил у неё телефонный номер. Она записала номер на манжете его рубашки.
Следующие несколько месяцев Томас звонил ей всякий раз, когда приезжал на север. Три раза Анна под каким-нибудь предлогом отказывалась от встречи. Он уже почти сдался, но насмешливое выражение её лица не выходило из памяти, и он знал, что хочет увидеть её снова.
В начале ноября она наконец ответила:
— Заглядывай, если хочешь. Я ничем не занята.
Томас собирался позвать её в ночной клуб, но Анна сидела с ребёнком.
— Это не мой. Подруга присмотреть попросила.
Они смотрели телевизор, потом занялись сексом на диване. Привалившись к нему, Анна заметила:
— А ты в самом деле очень славный.
Она чмокнула его в щёку, затем скрылась в спальне и заперлась. Томас заснул под старый фильм с Джоном Уэйном. В два часа ночи в дверь постучали две несовершеннолетние девчонки с размазанной тушью на физиономиях, и Анна продала им пластиковый пакетик с белым порошком.
Томас, так и оставшийся на диване, спросил, героин это или кокаин.
— Героин.
— Ты сама пользуешься этой дрянью?
— Нет.
Анна смотрела на Томаса с ласковой иронией, и ей явно не было дела до того, верит ли он ей.
Второй раз он проснулся в половине шестого. Анна ушла. Ребёнок по‑прежнему был в своей кроватке и орал. Томас сменил ему подгузник и накормил (Анна ему показала, где что лежит). Хотел принять душ, но горячей воды не оказалось. Он побрился и ушёл как раз вовремя, чтобы попасть на свою встречу, говоря себе, что Анна скоро вернётся. Всё утро и в обед он чувствовал исходящий от ладоней кисловатый запах младенческой кожи и гадал, не чуют ли его улыбчивые представители строительных компаний.
В отеле он заплатил за ночь, которую там не проводил, поскольку знал, что отец подвергнет все его расходы внимательному изучению. Потом позвонил. Анна была дома, он разбудил её. Кто‑то рядом с ней недовольно закряхтел. Томас ничего не сказал про ребёнка.
В следующий раз он приехал в субботу днём, спешить было некуда. Они встретились в «Альстерпавильоне» и пили кофе, разглядывая клоунов в лодках на озере Альстер, а потом пошли делать покупки на Юнгфернштиг.[8] Томас платил за одежду, которую выбирала Анна, — подлинное дизайнерское тряпьё в готическом стиле, выглядевшее намного хуже, чем самая дешёвая имитация: похоже, на самом деле она вовсе не хотела одеваться как он. Они переходили под ручку из магазина в магазин, а перед входом в самый дорогой бутик остановились и целовались несколько минут, загородив дорогу пытавшимся просочиться наружу покупателям, после чего вошли и потратили кучу денег.
Потом, в ночном клубе, где пела плохонькая группа, одетая под Битлов и исполнявшая песни из репертуара «Секс пистолз», они встретили Мартина, жилистого высокого молодого блондина, которого Анна представила как своего друга. Мартин был исполнен зловещего панибратского дружелюбия и так старался выглядеть устрашающе, что выглядел почти смешно. Втроём они завалились к Анне на квартиру и сидели на полу, слушая записи. Когда Анна вышла в туалет, Мартин достал нож и сказал Томасу, что намерен его убить. Он был сильно пьян. Томас встал, пнул Мартина в лицо, сломав ему нос, отобрал нож и выволок стонущего противника на лестничную площадку. Там он положил Мартина на бок, чтобы тот не захлебнулся кровью, и запер дверь.