Дарэм ожидал в фойе. Внутри он представил её Доминику Репетто и Алисе Земански, двум другим руководителям проекта. Мария не знала, чего ждать от первого контакта с элизианами последнего поколения, но они явились в аккуратном человеческом обличье, мужчины и женщины; оба в возрасте «хорошо за тридцать» и в одежде, которая не выглядела бы неуместной ни в одном офисе Сиднея двадцать первого века. Из уважения к ней? Мария надеялась, что нет, если только в их субкультуре не принято показываться в особой форме любому, используя именно тот дизайн, с которым тот будет чувствовать себя свободно. Репетто вообще‑то был так потрясающе красив, что Марию едва не оттолкнула мысль о преднамеренном выборе такого лица им или его отцом. Но что теперь могут значить символы тщеславия эпохи косметической хирургии и сплайсинга генов? Земански тоже была сногсшибательна, с фиолетовыми глазами, полными тёмных искорок, и иглами светлых волос. Дарэм, по крайней мере для Марии, выглядел почти тем же человеком, которого она встретила в 2050‑м. Мария забеспокоилась, какой она кажется молодым элизианам. Наверное, похожей на нечто свежеэксгумированное.
Репетто снова и снова пожимал ей руку.
— Это великая, величайшая честь — познакомиться с вами. Не могу выразить словами, насколько вы вдохновляли всех нас. — Его лицо сияло, и казалось, он говорил искренне. Мария чувствовала, что её щёки горят; пыталась представить себя в аналогичной ситуации, как она пожимает руку… кому? Максу Ламберту? Джону фон Нейману? Алану Тьюрингу? Чарльзу Бэббиджу? Аде Лавлейс? Она знала, что не совершила ничего, сравнимого с делами этих пионеров, зато её репутация укреплялась семь тысяч лет. И три миллиарда лет её работа вынашивала плоды.
Этаж был разделён на открытые офисы, но никого вокруг, кажется, не было. Дарэм заметил, что Мария озирается на рабочие места, и загадочно произнёс:
— Другие работники есть, но они приходят и уходят.
Земански отвела их в небольшой конференц‑зал. Она сказала Марии:
— Если хотите, мы можем перебраться в виртуальное воспроизведение планеты Ламберт, но должна предупредить, что это может несколько дезориентировать, когда ты визуально погружаешься в среду, но она для тебя неощутима: проходишь сквозь растения и так далее. А передвижение со скоростями, необходимыми для отслеживания ламбертиан, может вызвать головокружение. Конечно, с помощью изменения нервных связей можно решить обе эти проблемы…
Мария была не готова браться за эксперименты с собственным мозгом, равно как и ступить на поверхность иной планеты. Она сказала:
— Проще, наверное, смотреть всё на экранах. Мне так будет лучше. Не возражаете?
Земански, похоже, испытала облегчение.
Репетто встал у конца стола и обратился ко всем троим, хотя Мария знала, что говорится это ради неё:
— В последнее время на Ламберте столько всего происходит, что мы замедлили его до темпа, сравнимого со Стандартным Временем, чтобы угнаться за событиями. — На стене позади него появилась эллиптическая карта поверхности планеты. — Самое недавнее: десятки независимых команд химиков взялись за поиски более простой и единой модели, которую можно было бы положить в основу теории атомов. — На карте возникли разбросанные там и сям маркёры. — Уже триста лет, как стандартная модель — тридцать два атома с правильным распределением валентностей, масс и взаимного сродства, стала общепринятой. Ламбертианский эквивалент Периодической таблицы Менделеева, — он сверкнул улыбкой в сторону Марии, словно она была современницей Менделеева, а может быть, потому, что гордился сокровенными познаниями в области несуществующей более науки. — В то время атомы считались фундаментальными сущностями: бесструктурными, неделимыми и не нуждающимися в дальнейших объяснениях. В последние двадцать лет эта точка зрения наконец начала меняться.
Мария уже была сбита с толку. Из поспешно прочитанного ею за последние несколько дней выяснилось, что ламбертиане просто модифицируют общепринятую теорию, открывая новое явление, которого эта теория не в силах объяснить. Должно быть, Репетто заметил выражение её лица и поэтому выжидающе замолчал. Мария сказала:
— Атомы «Автоверсума» действительно неделимые. Их нельзя разбить ни на какие компоненты, более маленькие устойчивые сущности. С какой энергией их ни сталкивай, они просто отскочат, а ведь у ламбертиан нет возможности приложить к ним хоть какую‑то энергию. Так что… у них, разумеется, не может быть опыта, которого их текущая теория не объясняла бы в совершенстве.
— В повседневном окружении — разумеется, нет. Но проблема в космологии. Они усовершенствовали модели истории своей звёздной системы и теперь подыскивают объяснения составу первичного облака.
— Они приняли как данность тридцать два атома с их свойствами, но не могут заставить себя примириться с их произвольными количествами в первичном облаке?
— Вот именно. Трудно точно воспроизвести их мотивации, но у них существует весьма строгая эстетика, диктующая, что можно принимать в качестве теории; противиться эстетике они почти физически неспособны. Попытайся они станцевать теорию, которая не войдёт в резонанс с нервной системой, оценивающей её на простоту, — и танец рассыплется. — Репетто секунду поразмыслил, потом указал на экран у себя за спиной, где как раз появился рой ламбертиан. — Вот и пример — вернёмся немного назад. Это группа астрономов, прекрасно осведомлённая обо всех небесных передвижениях планет относительно Солнца и занятая проверкой теории, которая пытается объяснить эти передвижения, исходя из предположения, что планета Ламберт неподвижна, а всё остальное вращается вокруг неё.
Мария внимательно рассматривала эти создания. Она затруднилась бы точно определить ритмику их сложных перемещений, но, когда рой начал рассыпаться, нарушение порядка было вполне очевидным.
— А теперь гелиоцентрическая версия — несколько лет спустя.
Танец вновь оказался слишком сложным для анализа, хотя казался более гармоничным, а немного времени спустя стал почти гипнотическим. Чёрные точки метались на фоне белого неба туда-сюда, оставляя следы на сетчатке. Вездесущий травяной луг внизу выглядел странноватым фоном для астрономических теорий. Ламбертиане, по‑видимому, полностью принимали условия своего существования, в котором пастьба клещей оставалась пределом контроля над природой; оно для них было такой же утопией, как для элизиан — абсолютная свобода. Всё же им приходилось встречаться с хищниками. Многие умирали в молодости от болезней. Зато еда всегда была в изобилии: смоделировав свои популяционные циклы, ламбертиане научились гасить их колебания на самых ранних стадиях. И никакой «идеологической борьбы» из‑за контроля над рождаемостью не состоялось, независимо от степени стремления отдельных существ к «естественности»: стоило моделированию популяций распространиться, как одни и те же меры принимали сообщества по всей планете. Культурное разнообразие у ламбертиан было невелико, а их поведение — куда более генетически детерминировано, чем у людей. Молодёжь рождалась самодостаточной, с менее пластичной нервной системой, чем у человеческих младенцев, и соответствующие гены обладали относительно малой вариативностью.
Гелиоцентрическая теория оказалась приемлема, танец сохранял связность. Репетто заново проиграл ту же сцену с «переводом» в меньшем окне, показывающим, какие положения планет демонстрируются в данный момент. Мария так и не смогла уловить связь; во всяком случае, ламбертиане точно не летали кругами, воспроизводя орбиты планет, но синхронные ритмы движения планет и насекомых-астрономов, казалось, сливаются где‑то в зрительной коре головного мозга, задействуя там некий механизм выявления структур, который толком не знал, что делать с таким необычным резонансом.
— Выходит, — заметила Мария, — Птолемей был попросту малограмотен и нёс явные глупости. Патентованную ерунду. И они пришли к системе Коперника всего через несколько лет? Это впечатляет. Сколько же им понадобится, чтобы добраться до Кеплера… или Ньютона?
Земански тотчас откликнулась:
— Это и был Ньютон. Теория тяготения и законы движения масс были частью модели, которую они танцевали; ламбертиане просто не смогли бы выразить форму орбит, не объяснив её причину.
Мария почувствовала, как волоски на затылке становятся дыбом.
— Если это Ньютон… что было прежде?
— Ничего. Это первая успешная астрономическая модель, кульминация примерно десяти лет проб и ошибок разных групп по всей планете.
— Но ведь что‑то должно было быть. Первобытные мифы. Блин на черепахе. Бог солнца в колеснице.
Земански рассмеялась.
— Конечно, ни блинов, ни колесниц у них нет, примитивные космологии тоже не существовали. Их язык зародился из вещей, которые они легко могли наблюдать и моделировать, — экологических связей, популяционной динамики. Пока космология оставалась им недоступна, они даже не пытались к ней подступиться, она просто не была темой для обсуждения.
— Никаких мифов о сотворении?
— Нет. Для ламбертиан вера в какой‑то «миф» — в любое туманное, не поддающееся проверке псевдообъяснение, была бы сродни… галлюцинациям, миражам, голосам ниоткуда. Это полностью лишило бы их способности функционировать.
Мария прочистила горло.
— Хотела бы я тогда знать, как они отреагируют на нас.
— Прямо сейчас творцы мира — необсуждаемая тема, — пояснил Дарэм. — Ламбертиане не испытывают необходимости в подобной гипотезе. Они понимают, что такое эволюция: изменчивость, естественный отбор; даже постулировали существование неких макромолекулярных генов. Но происхождение жизни остаётся открытым вопросом, слишком трудным, чтобы с ним справиться, и, вероятно, пройдёт не один век, прежде чем они поймут, что их изначальный предок был посеян «вручную». Если вообще найдутся свидетельства, позволяющие это показать, — логические причины, по которым A. hydrophila не могла бы возникнуть в некой воображаемой добиологической предыстории.