— Может быть, и придётся, — он тут же добавил: — Если только мы ещё можем полагаться на вселенную ТНЦ. Сделает ли она всё, что запрограммировано, не изменит ли процесс запуска, не подведёт ли… А то и не протащит ли туда модифицированные законы, от которых мы хотим убежать.
Мария посмотрела на Город. Здания пока что не рушились, иллюзия не распадалась.
— Если мы не можем полагаться даже на это, — сказала она, — что остаётся?
— Ничего, — мрачно ответил Дарэм. — Раз мы больше не знаем, как работает вселенная, мы бессильны.
Мария выдернула руку из его ладоней.
— Ну и что вы собираетесь делать? Думаете, если получите больший доступ к «Автоверсуму», чем обеспечивают каналы данных, проходящие через информационный узел, то сможете восстановить правила ТНЦ? Если целая грань пирамиды крикнет прилегающим процессорам «стоп», будет ли это значить больше, чем обычная цепочка передачи приказов?
— Нет. Попытаться можно, но я не верю, что это сработает.
— Тогда… что?
Дарэм напористо подался вперёд.
— Мы должны вернуть свои законы обратно. Нужно отправиться в «Автоверсум» и убедить ламбертиан принять наше объяснение их истории — раньше, чем они получат чёткую альтернативу. Мы должны убедить их, что мы их создали, пока это не перестало быть правдой.
29
Томас сидел в саду и смотрел, как роботы ухаживают за клумбами. Их серебряные конечности поблёскивали на солнце между ослепительно-белыми бутонами. Каждое движение было точным, экономным, без колебаний и пауз. Механизмы делали то, что должны были делать, не останавливаясь.
Когда роботы ушли, Томас всё ещё сидел и ждал. Трава была мягкой, небо светлым, воздух прохладным. Его это не обманывало. Такие моменты случались и прежде — почти спокойные. Они ничего не значили, ни о чём не возвещали, ничего не меняли. Их всегда сменяли новые видения распада, кошмары с мучениями. И очередное возвращение в Гамбург.
Томас почесал гладкую кожу на животе: последнее вырезанное им число давно исчезло. С тех пор он успел проткнуть свою кожу в тысяче мест: перерезал себе горло и запястья, пронзал лёгкие, вскрывал бедренную вену. Или он так считал — следов членовредительство не оставило.
Неподвижность сада начинала нервировать. В сцене была непроницаемость, сквозь которую Томас не мог прорваться, будто смотрел на непонятную диаграмму или не поддающуюся анализу абстрактную живопись. Пока он глядел на лужайку, краски и фактуры вдруг потекли, окончательно распавшись на бессмысленные цветовые пятна. Ничто не сдвинулось, не изменилось, но его способность интерпретировать оттенки и формы исчезла; сад перестал существовать.
В панике Томас потянулся к шраму на предплечье. Стоило пальцам его коснуться, и эффект был мгновенным: мир появился снова. Томас посидел, некоторое время оставаясь в напряжении и выжидая, что ещё случится; но тёмно‑зелёное пятно, различимое краешком глаза, по‑прежнему было тенью от фонтана, а синее пространство вверху оставалось небом.
Томас съёжился на траве, поглаживая сморщенную кожу и негромко постанывая себе под нос. Ему казалось, что когда‑то он избавлялся от шрама, а новая рана исцелилась без следа. Однако вот она, та же беловатая линия на прежнем месте. Только теперь она служила приметой его личности. Лицо, когда его удавалось найти в зеркалах, расположенных в доме, узнать не удавалось. Имя превратилось в бессмысленный набор звуков. Но всякий раз, когда ощущение самого себя начинало утрачиваться, стоило коснуться шрама, и он вспоминал всё, что было для него важно.
Он закрыл глаза.
Они с Анной танцевали в её квартире. От неё несло спиртным, духами и потом. Он был готов сделать ей предложение, чувствовал приближение этого мига и едва не задыхался от надежды и страха.
— Господи, ты прекрасна, — сказал Томас.
Приведи мою жизнь в порядок. Я без тебя ничто: осколки времени, слов, чувств. Надели меня смыслом. Верни целостность.
Анна ответила:
— Я сейчас попрошу тебя о чём‑то, чего никогда прежде не просила. Весь день пыталась набраться храбрости.
— Проси что угодно.
Позволь понять тебя. Дай мне тебя склеить, соединить. Дай помочь тебе объясниться.
— У меня есть друг, у которого куча бабок. Почти двести тысяч марок. Ему нужно, чтобы кто‑то…
Томас отшатнулся, потом ударил её по лицу. Ему казалось, что его предали, ранили, посмеялись над ним. Анна принялась колотить его по груди и лицу; некоторое время Томас просто стоял и терпел, потом схватил её за оба запястья. Анна перевела дыхание.
— Пусти меня.
— Извини.
— Тогда отпусти.
Томас не отпустил. Вместо этого он сказал:
— Я тебе не прачечная для отмывания денежек твоих друзей.
Анна жалостливо уставилась на него.
— Ой, да что я такого сделала? Задела твои моральные принципы? Я только спросила. Мог бы принести пользу. Забудь. Мне надо было знать, что это для тебя будет чересчур.
Томас подался лицом к её лицу.
— Где ты окажешься через десять лет? В тюрьме? На дне Эльбы?
— Пошёл на хер.
— Где, скажи?
— Можно представить судьбу и похуже, — получил он в ответ. — Например, изображать счастливую семью с банкиром не первой молодости.
Томас швырнул её о стену. Ноги Анны подкосились и, падая, она врезалась головой в кирпичную кладку.
Он присел рядом с ней, не веря себе. На затылке Анны зиял широкий пролом. Она ещё дышала. Томас похлопал её по щекам, попытался открыть глаза — они оказались закаченными под череп. Положение тела было почти сидячим, ноги раскинуты, голова свесилась вдоль стены. Вокруг расползалась лужа крови.
— Думай быстрее. Думай быстрее, — выговорил Томас.
Время замедлилось. Любая деталь комнаты требовала внимания. Свет единственной лампочки на потолке почти ослеплял; край каждой тени резал, словно бритва. Томас на лужайке заёрзал, чувствуя, как о тело трётся трава. Нужно так немного сил, отваги, любви. Это не за пределами вообразимого…
Лицо Анны обжигало ему глаза, сладостное и ужасное. Никогда ещё Томас так не боялся. Он знал, что если не сможет её убить, то он ничто: от него ничего не осталось. Поверить, что он способен её спасти, — значит полностью забыть себя.
Умереть.
Томас заставил себя лежать на траве спокойно: по его телу снизу вверх поплыли волны онемения.
Весь дрожа, он набрал телефон «скорой». Собственный голос удивил его: он звучал спокойно и казался контролируемым. Затем Томас встал рядом с Анной на колени и подсунул ладонь ей под голову. Тёплая кровь струилась по руке, затекая под рукав рубашки. Если она выживет, Томаса могут не отправить в тюрьму, но скандал его наверняка уничтожит. Он выругал себя и приложил ухо к её рту. Она ещё дышала. Отец лишит его наследства. Томас без выражения смотрел в будущее и гладил Анну по щеке.
На лестнице раздались шаги санитаров. Дверь была заперта, и пришлось встать, чтобы впустить их. Томас беспомощно отошёл, пока они осматривали Анну, потом укладывали на носилки. Он вышел следом за ними из подъезда. Один из санитаров, поворачивая носилки на лестничной площадке, встретился с ним холодным взглядом.
— Доплачиваете, чтобы можно было их бить, да?
Томас невинно помотал головой.
— Всё не так, как кажется.
Ему нехотя разрешили сесть сзади. Томас слышал, как шофёр связался по радио с полицией. Он держал Анну за руку и смотрел на неё. Пальцы у неё были ледяные, лицо побелело. «Скорая» повернула за угол, и Томас потянулся к чему‑то свободной рукой, чтобы удержаться. Не поднимая глаз, спросил:
— Она поправится?
— Без рентгена не узнаем.
— Это несчастный случай. Мы танцевали. Она поскользнулась.
— Как скажете.
Они неслись по улицам, петляя во вселенной, полной неона и дорожных огней, вынужденные молчать из‑за воя сирены. Томас не сводил глаз с Анны. Он крепко держал её за руку и изо всех сил желал ей выжить, но не давал воли желанию молиться.
30
Предводители Группы Контакта собрались на квартире у Марии. Едва они успели рассесться, как Дарэм объявил:
— Полагаю, прежде чем продолжить, нам следует перебраться на мою территорию. Она расположена по другую сторону центрального узла от территории «Автоверсума», что бы это ни значило. Если расстояние ещё имеет смысл, надо хотя бы попытаться запускать наши модели в надёжном месте.
Марию затошнило. Сам Город находился прямо под «Автоверсумом»: парк развлечений на краю огромной пустыни. Но элизиане в этом общем пространстве не обсчитывались — только здания да пешеходы-марионетки. Она сказала:
— Пирамиды шести других основателей примыкают к «Автоверсуму». Если, по‑вашему, есть шанс, что эффекты перельются через границу… Не могли бы вы найти предлог и убедить их переместить своё население как можно дальше? Незачем расписывать подробности. Нельзя говорить ничего, что может увеличить опасность.
Дарэм устало ответил:
— Мне хватило хлопот и с тем, чтобы уговорить тридцать семь преданных исследователей «Автоверсума» заняться проектами, которые уберут их с нашей дороги. Если я начну предлагать Элейне Сандерсон, Анжело Репетто и Тецуо Цукамото перестроить геометрию их вычислительных ресурсов, им потребуется около десяти секунд, чтобы подвергнуть весь «Автоверсум» детальному просмотру в попытках узнать, что происходит. Три остальные пирамиды занимают отшельники, ни разу не показавшиеся после запуска; их мы не сможем предупредить, даже если захотим. Самое лучшее, что мы можем сделать, — справиться с проблемой как можно быстрее и не вызывая подозрений.
Мария бросила взгляд на Доминика Репетто, но тот, по‑видимому, твёрдо верил в необходимость держать свою семью в неведении. Мария сказала:
— От этого я чувствую себя трусихой. Удрать на другую сторону вселенной, пока будем на расстоянии ворошить осиное гнездо.
Репетто сухо возразил:
— Не беспокойтесь: насколько нам известно, геометрия ТНЦ может и не иметь к этому отношения. Логическая связь между нами и «Автоверсумом», возможно, приводит к большему риску, чем тесное физическое соседство.