…Подъехала скорая помощь, откуда-то вывели раненного в ногу ополченца и подтащили к медикам. Раненый — уже немолодой дядька, бодрый и веселый, с разорванной штаниной и залитой красным ногой. Он присел на бордюр между двумя домами, где стояла скорая, спокойно закурил, а врачи начали обрабатывать ему рану и бинтовать ногу…
Я не увидел никого из своих местных коллег. Казалось бы, какая возможность проявить себя, приехать на место событий и снять собственный материал о начале боев в городе. Зато здесь было много российских корреспондентов. Несколько каналов, может, еще кто-то из печатных и интернет-изданий. Всех не знаю, далеко не со всеми знаком, но лица уже примелькались. Вот российский журналист выходит на простреливаемую территорию между домами и начинает работать в кадре, вести прямую трансляцию. Оператор и корреспондент в бронежилетах и касках с аббревиатурой TV. В тот момент я мечтал, чтобы у меня тоже была такая амуниция и я мог подойти ближе к позициям, где жизнь и смерть неразрывно сплелись, залезть на крышу и осмотреть подъезды домов, в которых, по словам жителей, выбиты стекла, на ступеньках пятна крови и бинты. Но мне приходилось довольствоваться тем, что есть: держаться на безопасном расстоянии.
…Интенсивность перестрелки из стрелкового оружия и минометов настолько возрастала, что оставаться в самом ближнем к бою дворе стало страшно, и люди, в их числе и я, отошли за угол к подъезду другого дома. Гремело — будь здоров. Душа уходила в пятки, внутри все напрягалось, организм мобилизовался, инстинкты начинали проявлять себя, при этом обычного страха не было. Был животный инстинкт — тело и разум в таких ситуациях переходят на созданный творцом автопилот. Это был первый бой, свидетелем которого я стал.
День был теплый, но пасмурный. Начался мелкий дождь, кто-то спрятался под козырьками подъездов, кто-то под деревьями, раскинувшими в начале лета свою прекрасную зеленую сильную шевелюру. Обычных мирных жителей собралось довольно много, может, человек двадцать. В основном — молодые парни и девушки.
Сигареты быстро кончились. Я подошел к мужчине лет пятидесяти, на вид типичному советскому слесарю или токарю. Спросил про курево, он угостил, и мы закурили вместе. Он нервничал, сразу видно. У остальных зевак, ради зрелища остававшихся тут, не такие лица, более спокойные, словно происходящее вокруг — фильм или игра. Но для этого человека нахождение возле погранотряда сложно назвать развлечением.
Не помню, как я сформулировал вопрос. Наверное, так: «Живете здесь?».
— У меня сын там, внутри, — сказал мужчина. Глаза его повлажнели. — Он в Крыму служил. А когда полуостров стал российским, его сюда направили служить, домой.
Я начал успокаивать его. Никогда в жизни я не успокаивал совершенно чужого человека. Мне показалось, что ему стало немного легче.
— Ничего с ним не будет, живым выйдет, — достаточно жестко и по возможности уверенно сказал я.
Чуть позже я услышал обрывки разговора по телефону одной женщины со своим сыном, который тоже находился в погранотряде.
— Сыночка, как ты? Что с вами? Где… вас закрыли и не выпускают? А с кем они тогда перестреливаются?..
Как рассказали ополченцы, огонь ведут военнослужащие из других областей Украины, местных же закрыли и держат как заложников. Правда это или нет? Судя по всему, правда.
Сигареты купить негде, все магазины поблизости закрыты.
Наступило небольшое затишье, сильных взрывов нет, только автоматный огонь. Несколько человек, в их числе и я, снова подобрались ближе к домам на передовой. Все утро поблизости ошивался пьяный молодой парень. Я всегда удивлялся тем, кто с утра уже убрался в стельку. Он подошел, глядя стеклянными глазами и пытаясь выговорить хоть слово. Начал махать руками, показывать на пограничное управление.
— Я… пошел, — пробулькал он, имея в виду, что сейчас ворвется в бой — и его противникам, кем бы они ни были, несдобровать.
— Давай, — говорю, — вперед.
Он кивнул, словно получил одобрение от начальства, вдохновленно поднял кулак, Че Гевара во плоти. Запутывающимися ногами, с пылким энтузиазмом, скрываемым алкогольными парами, парень уверенно направился на битву, он встал на тропу войны, чем бы она для него ни кончилась. Но прошел по этой тропе слишком мало, как для молодого бойца — всего пару метров. Зацепившись за маленький бордюр, несчастный воин упал навзничь на мягкую, но липкую после небольшого дождя черную землю. Лежал он долго, видимо, добровольно отказавшись от пути насилия.
На ступеньках сидела компания мужиков, они весело пили и обсуждали политику, кляли Америку, олигархов, хвалили Россию и Путина. После очередной выпитой бутылки пива все менялось местами, и претензий к главе РФ было больше, чем к ненавистным Штатам. Они умудрялись ссориться, обмениваться тычками, обвинениями, при этом не прекращали пить, а главное — дружить.
Сильных взрывов не было. Подъехал джип ополченцев и остановился на дорожке между домами, на бордюрах сидели бойцы и отдыхали. Привезли патроны, мне показалось, что для ружей. Я решил сосчитать для интереса, сколько ополченцев во дворах. В зоне моей видимости был большой участок — целых два двора, ограниченных высотками. Всего двадцать человек бойцов я смог обнаружить на этой территории. Еще — на крышах, в подвалах и, наверное, некоторых квартирах. Сколько же их всего? Думаю, человек пятьдесят в общей сложности.
Нескончаемым, но реденьким потоком из домов уходили люди. Многие покинули свои квартиры еще до моего приезда. Другие собирали пожитки. Они все шли мимо меня. Я глядел в их лица и сочувствовал им. Загруженные сумками мужчины уверенно вели за собой семьи. Они воспринимали происходящее как что-то закономерное. Женщины почти все на нервах, некоторых трясет, они останавливаются, пьют воду, и на время дрожь затихает. У многих на руках дети. Детский пронзительный плач прорезал пространство летнего утра под грохот оружия. Именно в такие моменты понимаешь, насколько все вокруг противоестественно. Ополченцы прикрывают некоторых, когда проводят по зоне, где шальная пуля может попасть в мирных горожан. Повстанцы стараются помочь семьям с детьми.
Я не видел, чтобы кому-то не давали покинуть свое жилье. Даже если такие инциденты имели место, то, скорее всего, потому, что снаружи было просто опасно и людей просили временно переждать в здании. Странно, но я не заметил у окружающих ненависти к ополченцам, ведь именно они устроили незабываемое утро, которое многие запомнят до последних своих дней. Один из жильцов дома, что стоял поодаль, вынес бойцам пятилитровку воды и немного бутербродов. Повстанцы поблагодарили, разбирая еду.
Никто их не боялся. Мирные жители стояли рядом с ополченцами, внимательно слушали их разговоры, сами спрашивали о бое. Создавалось ощущение, что проходят своеобразные учения, что здесь все свои, что бой идет не всерьез. Но чувство это обманчиво.
Немолодой мужчина рассекал вокруг на мопеде, выезжая порой за дома, где в него могли попасть.
— Эй, ты куда? Попадут в мопед — яйца поджарятся! — окликнул его один из бойцов.
— Да успокойся, это российский корреспондент, — сказал другой ополченец.
— Так и что теперь? Ему, что ли, яйца не нужны?
Вот такие диалоги на поле боя. Смерть может в буквальном смысле поджидать за углом в любую секунду, а юмор в людях все равно продолжает жить даже в таких непростых ситуациях.
Мы услышали гул. Истребитель появился в небе над нами. Он летал и утром, отбрасывая тепловые ловушки. Проводил разведку, оценивая возможность удара по позициям ополчения. К счастью, он не стал бомбить жилую застройку.
Одновременно с этим появился слух, что из аэропорта на помощь погранотряду спешит подкрепление — грузовик с нацгвардией. «Весело, — подумал я, — они могут зайти с другой стороны и окружить эти дворы. А там уже никто не будет разбирать, где мирные жители, а где противник». Положение могло ухудшиться в разы. Все усугублялось тем, что нормальная эвакуация из домов не проводилась. Если сюда приедут украинские солдаты на танках или БТРах, то жертв среди мирного населения избежать не удастся.
…Разрывы и грохот возобновились. Из чего-то саданули так, что земля под ногами затряслась. И я ощутил страх — инстинктивный, животный, который заполонил все нутро. Страх от осознания себя бессильной букашкой перед военной машиной, от беззащитности перед железкой с тротилом или порохом. Или что там кладут в снаряды?! Секунду спустя страх вместе с душой ушел в пятки, а затем разрядился в землю. За время моего пребывания на битве за погранотряд я слышал всего два таких мощных взрыва. Совершенно непонятно, кто и в кого стрелял. Возможно ли вообще выжить, если в тебя стреляют таким?
Парень стоял с симпатичной девушкой. Оба молодые: лет двадцать, не больше. Я так и не понял, откуда он достал бронежилет и надел. Чувствуя себя в большей безопасности, высунулся посмотреть дальше, чем рисковали остальные. Да, луганчане настолько суровы, что ходят с бронежилетами. Вот они, реалии наших дней.
Бой продолжался, взрывы не стихали. Остального мы не видели и не слышали. Дворы девятиэтажек, какие-то постройки, трансформаторные будки; подобие детских площадок; зелень листвы и цвет деревьев; радовавшая поросль на лужайках, жалкие клумбы с пытающимися выжить цветами; люди с автоматами, ружьями, кто-то хвастается ножом ручной работы; снаряды и пули, прошивающие со свистом воздух, попадающие в стены и окна, выжигающие сиюминутным огнем преисподней пространство; смерть и спокойствие, активные боевые действия и бессильные наблюдатели сражения… Мой город стал таким, соединяя противоположности — лед и пламя, участливость и безразличие, правду и ложь.
Надо было ехать в редакцию, уже за полдень. Пообедать не помешает. Я понимал, что конец битвы за погранотряд наступит еще не скоро. Без средств защиты мне здесь делать больше нечего, никакой информации я больше узнать не смогу. Идет обычный — как бы странно и страшно это ни звучало — рутинный бой. Для военных и ополчения — это своеобразная работа. А в работе важен результат.