Как-то с Аней ехали в автобусе. Людей было мало. У водителя включено радио, звучат новости о беженцах из Украины в Европе и попытках их всех там приютить и обогреть.
Ведущий рассказывает о Молдавии, которая собрала свободные средства и радушно приняла украинцев, а также о жителях страны, возмущенных поведением некоторых прибывших, которые требуют, чтобы с ними не общались на русском языке, а только на том, «который они понимают». Затем звучит упоминание Польши, где тоже принимают соседей, хотя еще недавно беженцев из Сирии не пускали на порог и даже стреляли в них.
С места вскакивает худенькая девушка с недовольным лицом и о чем-то говорит с водителем. Поначалу показалось, что она просто спрашивает его о чем-то, но по ходу разговора распаляется и кричит: «Выключите это немедленно! Вы зачем голову людям морочите?».
Водитель говорит: «Это радио, что не так?».
«Я журналист! — заявляет пассажирка. — И я говорю вам, что все здесь сказанное — пропаганда и ложь от первого до последнего слова. Выключите немедленно!»
Водитель пожимает плечами и спокойно спрашивает: «Вы что, нацистка?» Автобус останавливается, она выскакивает в открывшиеся двери. Он снова громко спрашивает: «Вы нацистка?»
«Я — человек», — бросает она недовольно и уходит.
Журналистка… наплевавшая на всех погибших на Донбассе… Ну какая она мне может быть коллега? Либо лицемерка, замечающая только то, что укладывается в ее картину мира, либо просто недалекий человек. Конечно, она может иметь любое мнение, это право бесценно, и его никто не отменял. Но что это мнение значит для тех, кто потерял близких, кто лишился дома от украинских обстрелов, кто сидит в окопах и штурмует оккупированные села, кто влачит нищенское существование, потеряв веру в светлое будущее? Ничего. Мнение этой журналистки не значит ничего.
Шли дни и недели. Я места себе не находил. Я не мог спокойно наблюдать за этим всем.
Я не мог уснуть, перед глазами стояли картины пепелищ, разорванные тела, горящие дома. Пришлось пить успокоительное. Аня как могла успокаивала меня, нервного и слабого. Все то, с чем я боролся восемь лет, эта затянувшаяся депрессия, вызванная бесцельной жизнью, накатилась еще больше и, казалось, прибрала меня к себе. Я не помню, как засыпал, просто отключался, когда было далеко за полночь.
— Сережа, с тобой все хорошо? — будила жена. — Ты громко стонал.
И так через ночь или две.
Я не мог бездействовать… Мила написала очень романтичное небольшое письмо, а с Аней мы поссорились, я наорал на нее так, как никогда не орал. Я окончательно запутался во всем, в чем только можно было. Во мне сплелся такой сложный клубок из самых разнообразных чувств: влюбленности, ненависти, страха, отчаяния…
Пытаясь разобраться в себе, я бросил все и отправился на Донбасс. Даже Ане я сообщил об этом в последний момент, а Миле и вовсе ничего не сказал.
На улице стояла умеренно теплая погода — весна. Наверное, одна из самых несчастливых весен. В этом году она не принесла с собой ничего того, что обычно приносит: любовь, надежду и радость.
Пустой автовокзал, безлюдные утренние улицы, такси до родительского дома. Объятия с родными после долгого расставания. Недолгий сон. Проснулся. Вокруг та же обстановка, которая была в детстве. Дом, за годы ставший уже чужим, снова погрузил меня в те беззаботные времена.
Пообщавшись с родителями, я отправился в школу, до которой было пять минут ходьбы. Прошел мимо детского сада, — в его огороженном дворе играла ребятня, веселая и смешная. Надеюсь, они не понимают, что происходит, и горькие воспоминания об этом времени у них сотрутся.
Возле школы люди с автоматами — сотрудники комендатуры. Я зашел в вестибюль и удивился, не увидев здесь бегающих детей. В нем стояли столы, за которым сидели мои учителя, а перед ними стояли очереди из людей.
Я подошел к девушке в форме.
— А что здесь происходит?
— В каком смысле? Вы с какой целью интересуетесь? — с подозрением посмотрела она на меня.
— Да я… — немного замялся, — учился здесь, ищу учительницу свою… А, вон она.
Ирина Яковлевна не сразу меня заметила. Я немного подождал, пока не ушла женщина, данные которой записывались в журнал.
— Здравствуйте.
Ирина Яковлевна подняла на меня удивленные глаза, с легкой улыбкой встала из-за стола, и мы отошли в сторону.
— Это все беженцы из Мариуполя. Мы их здесь размещаем. Видишь все это, — учительница показала на горы вещей, сложенных на скамейках. — Это жители нашего квартала принесли им — одежду, еду. Постоянно приносят, очень много неравнодушных людей, все помогают.
Я и забыл, что занятия в школах отменили из-за военного положения, а многих детей по возможности эвакуировали в Россию. Поэтому я не увидел той своей старой школы.
— У меня знакомая в больнице работает, — рассказывала Ирина Яковлевна. — Много раненых ребят.
— Я представляю…
— Как у тебя дела?
— Да что у меня… Нормально все.
— Спасибо, что не забываешь. Извини, времени нет. Много слишком работы.
Теперь Луганск превратился в тыловой город. Сюда эвакуировали людей, временно расселяли их, давали все необходимое. Из Мариуполя, Рубежного, Северодонецка, Лисичанска, других городов и сел. Я вспомнил, как раньше, во время Великой Отечественной войны, в самых разных учреждениях размещали казармы, полевые госпитали. И сейчас все то же самое.
В университет, находившийся также неподалеку, я попасть не смог — пускали только по пропускам. Поэтому решил отправиться в одно из мест, которое всегда посещал, приезжая сюда. На могилу к старцу Филиппу. Там стояли часовенка и новая церковь, а возле его могилы — чудо. Возле могилы лежала часть дерева, обращенная старцем в камень. И все верующие приходили сюда, чтобы прикоснуться к этому камню. Я сам не раз трогал это каменное дерево. Приехал и в этот раз.
Людей на улицах мало, несмотря на теплую погоду. Особенно бросалось в глаза отсутствие мужчин. Все либо на фронте, либо сидят по домам.
Я отправился в еще одно особое место, где давно не бывал, — на другую окраину города.
9
Мне всегда было спокойно именно здесь, на кладбище. Я иногда приезжал сюда не на праздники, а просто…
Предстояло пройти несколько километров. Я шел, пронизываемый прохладным апрельским ветром. Высокие дома остались позади. Перешел трассу. Деревья стояли еще без листьев, старая трава была мертвенно-желтоватой… Как разрослось кладбище! Сколько свежих могил, еще без надгробий и памятников, только кресты…
Много ворон, все каркают и каркают, кружат стаями. Я съежился, то ли от холода, то ли от всей этой неприятной картины. Шел и бросал взгляды по сторонам, читая фамилии и годы жизни. И тут заметил надгробие с изображением Лехи Соловьева. Мой товарищ по университету, который учился на пару лет младше. Он работал фотографом в глянцевом журнале, мы частенько с ним пересекались, болтали. Леша был невысокого роста, с темными густыми волосами. Я остановился и зашел за оградку, сел на лавочку возле его могилы. Эх, Леха, я ведь даже не успел ничем помочь, слишком ты быстро ушел, умер от почечной недостаточности. Еще до начала войны. Не знаю, можно ли так говорить, но хорошо, что ты всего этого не увидел.
Теперь я знал, где похоронен Лешка. Буду заходить и к нему иногда. Я видел его за пару недель до внезапной смерти, он сидел на лавочке возле первого корпуса университета. Кто же знал, что эта случайная встреча будет последней… Через месяц после смерти Леха мне приснился, мы шли и болтали, а потом разошлись в разные стороны. Он навсегда запомнился мне молодым и жизнерадостным.
Я продолжал брести по кладбищу. Солнечно, свежо, но ветрено так, что даже сделать глоток воздуха тяжело.
Еще одна оградка, знакомая мне. Это родители моего старого друга. Они разбились в автокатастрофе, когда он был совсем маленьким. Сюда я не захожу.
А вот место последнего пристанища еще одного моего товарища — Николая Сидорова. Он в отцы мне годился, работали вместе, он давал советы по фотографии. Коля пережил самые тяжелые времена — лето четырнадцатого года, бывал в переделках и никогда не боялся. Прощание с ним прошло в русском драмтеатре, на которое пришли многие известные в республике люди. Я помню его, лежащего в гробу… Спокойное, умиротворенное лицо. Мне показалось, что это не он, это не Коля, его уже не было в этом теле. И тем не менее, он был в зале, я чувствовал это. Он был среди нас… Возле его могилы я тоже немного постоял, посмотрел на фотографию. Вспомнил, что видел Колю за три недели до его смерти в сквере «Молодой гвардии», в котором проходило какое-то праздничное мероприятие. Мы оба фотографировали. Я был с Аней. Сказал ей: «Это наш известный луганский фотограф. Он меня многому научил».
Сердце наливалось тяжестью и болью. Никогда не знаешь, когда увидишь человека в последний раз… А потому не придаешь особого значения этим встречам. Ведь жизнь человека должна быть вроде бы долгой? Должна…
Я наконец-то пришел на другой конец кладбища. Здесь покоилась моя бабушка Маша, которая умерла еще до моего рождения. Я ее никогда не знал, видел только на фотографиях. И все равно приходил сюда время от времени.
— Ну, привет, бабушка. Как у меня дела? Да все нормально. Только что-то я запутался в своих любовях, не знаю, что делать, как правильно поступить…
Долго я вслух рассказывал о событиях из моей жизни. Рассказывал надгробию и фотографии. Как будто бабушка и так все это не знала.
10
— Ты куда пропал? — написала мне Мила.
— Домой приехал.
— В смысле — домой? Куда? В Донбасс?
— Да, к родителям.
— Зачем ты туда поехал?.. Я… так боюсь тебя потерять…
— Мне кажется, что я давно себя потерял, Мила.
— Сергей! Это из-за меня? Скажи мне честно. Я же теперь спать не буду. Я каждый день смотрю эти новости, а ты взял и уехал туда, ничего не сказав.
— Тут спокойно. Луганск уже сейчас тыловой город.