— А что ж ты им еще дал? — удивился Стас.
— Там его карточка есть давняя, лет десять назад снимали, еще мальчишкой, можно сказать.
Спиркин посмотрел на всякий случай приговор — срок наказания истек полгода назад…
— Он! — торжествующе заорал Сергей.
— Похож, — поддержал первый парень. — Но только он здесь молодой очень. А вообще-то он!
— Вот стервец! — сказал Спиркин с досадой. — Ведь обещал в прошлый раз, Христом Богом клялся, что, по крайней мере, Москву «бомбить» не будет.
— А что это его так разобрало? — с усмешкой спросил Стас.
— Да как тебе сказать — в порядке благодарности, что ли. Мы, понимаешь, хоть и посадили его потом, но предварительно выручили: его в «Шестиграннике» взялся наказывать один уголовник, так он его довел чуть ли не до потери пульса. Насилу отходили…
Коля дал нам адрес Вышеградского, и мы, оставив в приемной потерпевших, отправились в оперативный зал. Севергин по просьбе Стаса очень быстро связался с отделением милиции, на территории которого жил мошенник, и попросил его задержать.
У меня всегда было представление, что жулики держатся друг за друга, что у них что-то вроде союза, иначе им, при их профессии, мне казалось, не удержаться в одиночку. Я и спросила Стаса, почему с Вышеградским так строго обошелся тот уголовник, все-таки свой брат жулик!
— Ну, это все не так просто, вернее, не так линейно, — сказал Стас. — Ты напрасно думаешь, что между жуликами тишь да гладь. Они друг у друга за лишний кусок глотку вырвут, и все эти россказни о братской дружбе меж блатными — чистый фольклор. Тем более, если речь идет об аферисте.
— А почему об аферисте — тем более?
— Потому что если, ну, условно, конечно, признать у жуликов какую-то сословность, то аферист гораздо ниже вора по иерархии: его, конечно, уважают за быстроту ума, но недолюбливают за крайнюю — даже среди жуликов! — безнравственность, презирают за полное отсутствие сентиментальности и ненавидят за постоянную готовность ради денежки отступить от блатных законов.
— Стас, а как жулики понимают безнравственность?
— Само собой, когда карманник вытаскивает у тебя в троллейбусе всю получку, то о какой уж тут вроде нравственности говорить! Но некоторые представления о человечности есть и у них. Был такой жулик — Важа-седой, он из кавказцев, вот мне Важа про одного из аферистов сказал как-то: «Нэ человэк это, слушай, настоящий шакал! Он, дорогой, родного дедушку под виноградом похоронит. Зачэм, знаешь? Чтобы на удобрении сэкономить, вах!»
Севергин снял трубку, послушал, подозвал Стаса, тот записал что-то в свой блокнот и вернулся ко мне. Оказывается, Вышеградский лежал в больнице.
— Это осложняет дело, — сказал Стас. — Парни так уверенно опознали его… и все пустое. Алиби…
— Выходит, они ошиблись?
— Трудно сказать… — Стас покачал головой. — Уж больно они в него вцепились… Тут что-то не то. Пошли к нему?
— Куда — в больницу?
— Ну да. Ты мне как доктор можешь понадобиться, особенно если он «горбатого лепит».
— Горбатого лепит? — не поняла я.
— Ну да, это они так говорят.
— А что это такое?
— Ну, значит, «туфту гонят», — серьезно ответил Стас.
— Стас, не морочь голову, — рассердилась я. — Что это такое?
— Ну очень просто — это когда «фуфель заправляют»… — Здесь Стас не выдержал и расхохотался: — Чуден и непонятен язык наших клиентов. В данном случае меня интересует, не врет ли Вышеградский насчет болезни, не обманывает ли врачей и нас с тобой, не симулирует ли. Ясно?
— Вот теперь ясно. А куда надо идти?
— К счастью, рядом. Вернее, напротив — участковый сообщил, что он лежит в Екатерининской больнице. Так что машина нам не понадобится…
Отпустив дотерпевших пообедать и строго-настрого предписав им явиться минут через сорок в вестибюль больницы, Стас галантно взял меня под руку и вывел в Каретный переулок.
— Странный все-таки народ эти жулики, — сказал он, после того как мы прошагали минуты две молча. — Даже ученые сколько лет над ними бьются, а понять не могут…
— Чего не могут понять ученые? — спросила я. — Психологии или…
— Ну, всех этих проблем. Одни ученые формулируют так: «Преступление не вознаграждается».
— То есть не стоит овчинка выделки?
— Примерно. По всей, так сказать, сумме результатов. И не только тогда, когда вместо вожделенного кошелька карманник получает пять лет. Затраты нервов, постоянный страх и тому подобное…
Об этом стоило расспросить подробнее, но пока что я поинтересовалась:
— А что говорят другие ученые?
— Другие смотрят на это дело с меньшим оптимизмом. Англичанин один, Эйсенк, прямо заявил: для добывания денег преступление открывает куда более широкие перспективы, чем труд. Правда, мне кажется, что их английские жулики — ребята куда более основательные, чем наши, и «добывание денег» понимают как хороший счет в банке. А наши охломоны накопительством обычно не занимаются: все идет на пропой души… Вот и рассуди…
Нас остановила женщина, которая вела за руку мальчугана лет восьми в круглых очках:
— Не скажете, где здесь детский шахматный клуб?
— Н-не знаю, — сказал Стас.
Не слушая ответа, женщина спросила:
— А как туда пройти?
Стас ухмыльнулся, показал в сторону Страстного бульвара:
— Вот пройдете сквериком, потом налево, а там спросите…
Я возмущенно дернула его за рукав:
— Как тебе не стыдно, ты же культурный человек!
Стас с сомнением покачал головой, сказал со своей обычной мальчишеской усмешкой:
— На мне культурный слой — два сантиметра…
Доспорить не пришлось, потому что мы вошли в вестибюль Екатерининской больницы, где Стас очень быстро получил для нас белые халаты и пропуска. По светлой широкой лестнице поднялись на второй этаж, прошли в хирургическое отделение: как мне объяснил Стас, у Вышеградского была язва желудка.
— Рад вас видеть, старший лейтенант, — непринужденно сказал Стасу худощавый паренек с живыми черными глазами, лежавший на ближайшей к двери кровати.
Стас придвинул мне стул, а сам уселся на краешке постели и сказал:
— Во-первых, я уже давно капитан; во-вторых, не обманывай, пожалуйста: вовсе ты не так уж обрадовался.
— А я думал, вы меня навестить пришли вместе со своей любимой девушкой, — разочарованно сказал Вышеградский. — Варенья принесли домашнего, конфет «Огни Москвы» — вы ведь знаете, как я люблю сладкое!
И в словах его прозвучал очевидный намек на какие-то обстоятельства, только им одним известные. Впрочем, потом Стас мне рассказал, что года четыре назад он встретил Вышеградского в кафе «Шоколадница» и тот широким жестом послал ему на стол бутылку дорогого коньяка и букет роз для его девушки; и как Стасу было неловко и неудобно объяснять девушке, не знавшей о его профессии, почему он не может принять столь любезный и красивый подарок.
А сейчас Стас только улыбнулся, залез в карман и протянул Рудику ириску:
— На тебе сладкого, а за это расскажи мне, как ты вчера «постирал лохов» в магазине «Ява».
— Капитан, как не стыдно: за какую-то ириску вы хотите получить рассказ товарища Шейнина, а может, еще и получше!
Стас сказал укоризненно:
— Марчелло, когда это меня интересовали рассказы? Мой любимый жанр — чистосердечные признания!
— А когда это вы от меня получали чистосердечные признания? — в тон ему быстро ответил Рудик.
— В прошлый раз, например, — равнодушно сказал Стас, а Рудик засмеялся:.
— Так в прошлый раз меня лохи завалили, наглухую…
— Значит, ты все-таки думаешь, что в этот раз я пришел тебя по-семейному навестить, с гостинцами, — ухмыльнулся Стас.
Вышеградский задумчиво почесал подбородок, предположил:
— Вы явились… как это у вас называется… меня прощупать. Но я чист как ангел, на мне железное алиби по любому делу. И я лежу себе в коечке и тихо напеваю: «Ах, васильки, васильки, много мелькает их в поле…» О-очень жалостливая песня, правда, мадам? — впервые обратился он ко мне.
— Я что-то не помню, — растерявшись, сказала я. Лицо у этого парня было сухое, жесткое, но когда он открывал в улыбке ослепительные зубы, на щеках появлялись очаровательные девичьи ямочки, а глаза светились тепло и мягко — безусловно в нем было какое-то непонятное обаяние, так и тянуло в чем-нибудь ему довериться. И наверное, поэтому я спросила: — А чем вы больны, Вышеградский?
— У меня болезнь профессиональная, — горько сказал Рудик. — Язва желудка — как следствие очень нервной работы. Да и вообще…
— Поплачься, поплачься, — снова усмехнулся Стас.
— Тяжелая наследственность, раннее сиротство, три судимости…
— Сиротства, слава Богу, не было, а судимости… Эх, вспоминать неохота! А все оттого, что я неудачник с самого рождения. Представляете, мадам, уже в родильном доме у меня украли клеенчатую бирку, на которой были обозначены мои фамилия, возраст, а главное — пол! И с тех пор я мучаюсь по белу свету…
Я захохотала, и на сумрачном лице Рудика тоже промелькнула тень улыбки, но Стас недовольно покосился на меня, и я умолкла, а он сказал:
— Во сколько у вас здесь, в больнице, прогулка?
Рудик помотал головой:
— В четыре, допустим, но…
— Давай только сразу условимся, — перебил Стас. — Ложные показания допустимы только в отношении фактов, которые я не могу проверить!
— М-да-а, я только хотел сказать, что прогулкой не пользуюсь, — огорчился Рудик.
— Ну вот и не надо говорить неправду, — сказал Стас. — Я тебе сейчас коротенько расскажу насчет вчерашнего, если что не в цвет, ты меня поправишь.
— Расскажите, — согласился Рудик. — Только чего не было, не шейте.
— Марчелло, ты же меня знаешь, — развел руками Стас. — Разве хоть один блатной имеет право сказать, что я когда-нибудь липовал?
Рудик покачал головой:
— Не, это я на всякий случай, не обижайтесь, капитан.
— Ну и договорились. Только условимся: не перебивать.
— Вери вел, — сказал на чистом английском Рудик.