– Негде спрятаться.
Ее голос раздается прямо надо мной. Острые пальцы впиваются в верхушку надгробия. Я отползаю и бегу, стараясь не попасться.
– Ты моя, ты моя, ты моя, – повторяет она, преследуя меня.
Джейкоб борется с двумя призраками-мальчишками, которые пытаются повалить его на землю. Лару окружили несколько детей, ее зеркало бессильно против этих пустых детей-марионеток.
Я остаюсь с Женщиной-Вороном наедине.
И на двоих только одна жизнь.
Я стрелой бросаюсь в щель между двумя плитами. Ах, если бы со мной была моя камера, если бы было хоть что-то, кроме половинки светящейся ленты.
И тут я замечаю… Лунный зайчик отражается от осколков стекла, лежащих рядом с разрытой могилой Женщины-Ворона.
Я знаю, что делать.
Я бегу со всех ног, изо всех своих оставшихся сил.
За мной слышатся шаги Женщины-Ворона.
Она гонится за мной по пятам.
Но я не оглядываюсь.
Кидаюсь к куче глинистой земли на краю могилы и…
Я почти сделала это.
Почти.
Руки погружаются в свежевскопанную почву, но руки Женщины-Ворона, острые и цепкие, как птичьи когти, смыкаются у меня на щиколотке.
Одновременно мою ладонь пронзает острая боль, но я не обращаю внимания.
Я не обращаю внимания на то, что Женщина-Ворон держит меня за ноги.
На то, что она хватает меня за горло.
Что она поднимает меня, оторвав от земли, пока наши лица не оказываются на одном уровне. Глаза в глаза.
– Попалась, – шепчет она, свободной рукой шаря у меня в кармане.
– Попалась, – отвечаю я, поднимая свой трофей.
Острый осколок линзы объектива, маленький, посеребренный, сверкающий.
Край запачкан кровью, я порезала о него руку, но это все, что у меня есть, и я сую его Женщине-Ворону прямо в лицо.
На этот раз она оказывается недостаточно проворна. На этот раз у нее заняты руки – одна держит меня за горло, другая пытается отобрать мою жизнь – и она не может отпустить ни то, ни другое… и натыкается взглядом на свое отражение.
– Вот что ты такое, – произношу я.
С ее губ, словно шипящая струя пара, вырывается вздох, глаза изумленно расширяются. Лицо искажает бессильная ярость, а затем оно становится отсутствующим, пустым и гладким, как лед.
Не знаю, кого Женщина-Ворон увидела в зеркале.
Потрясенную горем мать, которая бродит по улицам и зовет пропавшего ребенка?
Гнусную злодейку, выманивающую мальчиков и девочек из безопасных уютных домов?
Не знаю, какой она была до смерти.
Знаю только, какая она сейчас.
Дух, фантом, сотканный из горечи и гнева, страха и пустоты.
Я протягиваю руку сквозь красный плащ Ворона, в пустую дыру на месте ее груди. Нить трется о мои пальцы, сама обматывается вокруг запястья, как живое существо, змейка в норе, и я едва не отбрасываю ее, но сдерживаюсь. Закусив губу, я стараюсь покрепче ухватить нить Женщины-Ворона и тяну. Ее вес оттягивает мне руку, и в кладбищенском полумраке я вижу перед собой не бесцветную ленточку, вроде той, что я выдернула из груди у скорбящего человека, а целый канат.
Толстую черную веревку, скрученную из десятков более тонких нитей. Здесь куда больше нитей, чем может принадлежать одному человеку. Так оно и есть – ведь они ей не принадлежат. Вот почему я не смогла нащупать нить в груди у Мэтью. Ее там не было. Она здесь, в числе многих других, которые Женщина-Ворон похитила у детей, укрепляя свое могущество.
Веревка сопротивляется, но я наматываю ее на пальцы и упрямо тяну.
Наконец, она поддается, но не лопается с громким звуком, не трещит – я просто чувствую, как нечто тяжелое начинает двигаться.
Темная, вязкая, как грязь, веревка распадается на части, прежде чем раствориться в воздухе и исчезнуть навсегда.
Одновременно с ней исчезает и Женщина-Ворон.
Только что она была здесь, из-под алого капюшона вились черные кудри, пальцы скребли по моему воротнику… и вдруг ничего, лишь облачко пепла и дыма, а я падаю – ведь больше меня никто не держит, – обрушиваюсь на мягкую землю.
Все столпились вокруг ямы. Похищенные дети дрожат, как свечи у открытого окна, а потом, с порывом ветра просто… гаснут. Как свечи.
Лара, задыхаясь, без сил привалилась к дереву, ее коса растрепана.
Джейкоб стоит у могилы, сжимая руками палку, как бейсбольную биту.
Но сражаться больше не с кем.
Лара откашливается.
– Ну вот, – говорит она, отряхивая перепачканную блузку, и в ее голосе слышится едва заметная дрожь. – Я же говорила, что мы все исправим.
Я наклоняюсь над темными останками Женщины-Ворона, ворошу пепел и наконец нахожу ленточку синевато-белого света.
Вторую половину своей жизни.
Лара сдавленно ахает. Я ее не виню. Очень надеюсь, что привидение никогда не похитит жизнь у нее и ей никогда не придется увидеть свою собственную нить вне тела, да еще и разорванную надвое.
Вынув из кармана второй обрывок, я соединяю половинки.
Сначала ничего не происходит, и одну ужасную долю секунды я думаю, что моя жизнь погублена безвозвратно. Джейкоб кладет мне руку на плечо, и тут у нас на глазах нити начинают соединяться, сплетаться, пока место разрыва не превращается в тонкую черточку, похожую на едва заметную трещину.
Нить кажется… хрупкой. Она светится не как электрическая лампочка, а скорее как свеча, которую надо защищать, укрывать от ветра. Но синеватый свет горит ровно и ярко. Это совсем не похоже на гадкую веревку, которую я вытащила из груди Женщины-Ворона.
Я подношу ленточку к груди. Понятия не имею, как это делается. Может, я должна произнести какие-то слова, вроде заклинания, взмахнуть руками или что-то в таком роде.
Поэтому, глядя, как лента просто влетает мне в грудь и сама ложится между ребрами, будто камушек на речное дно, я чувствую неимоверное облегчение, а потом…
Я судорожно ловлю воздух ртом, перед глазами все плывет.
Моя жизнь…
Воздух в измученных легких.
Рука, сжимающая мою руку.
Свет в темноте.
Я лежу на камнях на заснеженном берегу, с волос течет вода, и слышится голос Джейкоба: «Я тебя поймал».
А потом я возвращаюсь, не в Вуаль, а в реальный мир, со светом и тенями, я – реальная, во плоти, среди грязи, травы и могильных плит.
Я живая.
Воздух расступается, это Лара возвращается из-за Вуали, а следом за ней Джейкоб. Мне хочется обнять их обоих, но Лара не из тех, кто любит нежности, а с Джейкобом мы снова разные, так что я ограничиваюсь благодарным кивком и даю ему призрачные пять.
Потом я вижу ее, лежащую у могильной ямы, наполовину скрытую под глиной. На рваном фиолетовом ремне.
Свою камеру. Каким-то образом она вернулась сюда со мной. Вытягивая ее из грязи, я надеюсь, что не увижу на ней повреждений, что она целехонька, как я.
Но линза объектива разбита.
У меня обрывается сердце.
Лара прочищает горло.
– Кх-м, Кэссиди…
Я следую за ее взглядом: разрытая могила; подростки непонимающе уставились на лопаты в своих руках; Финдли сидит на земле и со стоном потирает затылок. Я слышу звук сирен, вижу, что кто-то старается сбить замок с ворот кладбища, и твердо знаю только одно.
У нас большие проблемы.
Часть пятаяСъемка окончена
Глава двадцать седьмая
В первый раз за все время, что мы в Шотландии, на небе ни облачка. Светит солнце, и воздух совсем теплый, а мы с папой (и Джейкобом) шагаем по Королевской Миле к фотомагазину «У Беллами».
Прошло уже два дня после той истории на кладбище, и мне строго-настрого запрещено выходить без взрослых. Родители смотрят на меня так, будто я в любую минуту могу исчезнуть, раствориться в воздухе прямо у них на глазах.
Проблемы? Оказалось – это было еще слабо сказано.
Родителям пришлось забирать меня из полицейского участка. Придя туда, они обнаружили меня сидящей между Финдли и Ларой (Джейкобу удалось избежать взбучки. Это просто, если вас никто не видит). Все мы были как потерянные и покрытые комьями могильной грязи.
Скандал вышел неописуемый, даже говорить об этом не хочется. Обвинение в мелком хулиганстве и вандализме. Хорошо хоть, я не участвовала в осквернении могилы. Мальчишки в один голос твердили, что ничего не помнят, и хотя я знала, что они говорят правду, копы все равно выписали им штраф. Мне было жалко парней, но им здорово повезло, что они вообще остались живы.
А у меня и самой хватало неприятностей.
Лара не придумала ничего лучше, как сказать моим родителям, что я сама им все объясню, когда вернусь. А что я могла объяснить? Куда я девалась, или что со мной случилось? Ничего я объяснить не могла – то есть, могла, конечно, но такие объяснения только вызвали бы новые вопросы, на которые ответов не было.
Тем не менее я попыталась рассказать им правду.
– Десять баллов за фантазию, – сказала мама, когда я закончила, но суровый папа все равно приговорил меня к пожизненному заключению. Но я думаю, что они просто ужасно за меня испугались и очень рады, что я оказалась жива.
Я и сама этому рада.
Вчера закончились съемки первой серии «Оккультурологов». Мама осталась дома, чтобы собрать чемоданы и просмотреть с телевизионщиками отснятый материал. Я целый день ныла, умоляя, чтобы папа сходил со мной к «Беллами». Наконец, он согласился – подозреваю, только потому, что погода наладилась и ему нужен был предлог, чтобы выйти погулять.
Моя камера хоть и сломалась, но корпус остался цел. Внутри по-прежнему кассета с пленкой. И я хочу поскорее увидеть, что на ней.
Поднявшись наверх, мы с папой поворачиваемся, чтобы полюбоваться Королевской Милей, которая спускается с холма, словно лента.
– Великий город, – говорит папа.
– Да уж, – киваю я, – это точно.
«У Беллами» открыто, но внутри никого. Ни одного посетителя. Никого за прилавком. Джейкоб и папа остаются снаружи, а я захожу. Никак не могу избавиться от странного чувства. Мне не хватает моей темной и тесной фотолаборатории, да и непривычно как-то оставлять свои снимки чужому человеку. Ведь это значит, что я не первая увижу, что вышло, не увижу, как проявляется изображение. Но у меня нет выбора.