ить, сколько положено. И пожалуй, эта жизнь будет совершенно здоровой».
Стояла тихая ночь: дети наконец-то забросили игры и разошлись по домам. Да и доктор устал. Теперь-то он мог признаться себе, что устал. Теперь, спустя столько лет, признание в усталости не станет предательством.
В доме негромко замурлыкал телефон, и этот звук заставил доктора прервать свои покачивания и сесть на краешке кресла.
Послышались мягкие шаги Дженет по направлению к телефону, и, услышав ее нежный голос, доктор затрепетал.
Теперь, всего через мгновение, она позовет его, и придется идти в дом.
Но она не позвала его, продолжая разговор.
Доктор снова устроился в кресле поудобнее.
Он опять забылся: телефон больше не враг, и его звонки больше не преследуют доктора.
Потому что Милвилл оказался первым. Он уже избавился от страха. Милвилл оказался «подопытным кроликом», испытательным полигоном.
Первой стала Марта Андерсон, за ней последовал Тэд Карсон с подозрительными шумами в легких, а за ним – ребенок Юргена, подцепивший пневмонию. И еще дюжина прочих, пока подушечки не подошли к концу.
И тогда вернулся пришелец.
И пришелец сказал… что же он такое сказал?
– Не считайте нас благодетелями или суперменами. Мы ни то ни другое. Думайте обо мне, если вам угодно, как о своем соседе.
«Так пришелец пытался добиться понимания, – подумал доктор, – стремясь перевести их деяние на язык обычных идиом».
А было ли такое понимание, сколько-нибудь глубокое понимание? Доктор в этом сомневался.
Хотя пришельцы во многом напоминали людей, даже умели шутить.
В памяти доктора застряла лишь одна шутка, сказанная пришельцем. Довольно глупо, если вдуматься, но эта шутка тревожила доктора.
Распахнулась затянутая сеткой дверь, на крыльцо вышла Дженет и села на лавку.
– Звонила Марта Андерсон.
Доктор хмыкнул: Марта жила всего в пяти шагах от них, виделась с Дженет по двадцать раз на дню, и все равно ей приходилось еще и звонить.
– И что же угодно Марте?
– Ей нужна помощь в приготовлении булочек, – рассмеялась Дженет.
– Ты имеешь в виду ее знаменитые булочки?
– Она никак не вспомнит, сколько надо дрожжей.
Доктор тихонько хрюкнул.
– И с ними-то она выигрывает все призы на всех местных ярмарках!
– Это вовсе не так смешно, как ты думаешь, Джейсон, – с упреком ответила Дженет. – Подобные вещи легко забыть. Она ведь печет очень много всякого.
– Пожалуй, ты права, – согласился доктор и подумал, что следует встать и пойти читать журнал, но делать это по-прежнему не хотелось. Ведь так приятно сидеть здесь – просто так, без всякого дела. Давным-давно он уже столько не сидел.
Для него это, разумеется, вполне нормально – он уже стар и близится к дряхлости, но вот для молодого доктора, который еще не отработал свое образование и только-только приступил к работе, это было бы ненормально. В ООН поговаривали о том, что надо обязать все законодательные органы выделить медицинские фонды на то, чтобы врачи продолжали работать. Если даже исчезнут все болезни, врачи будут нужны по-прежнему. Это ничуть не умаляет их значения, ибо острая нужда в их услугах будет возникать снова и снова.
Тут доктор услышал на улице приближающиеся шаги, свернувшие к его калитке, и сразу выпрямился в кресле.
Быть может, пациент, знающий, что он дома, зашел его повидать.
– О, – Дженет была весьма удивлена, – никак это мистер Джилберт!
И это действительно был сам Кон Джилберт.
– Добрый вечер, док. Добрый вечер, миз Келли.
– Добрый вечер, – ответила Дженет, поднимаясь, чтобы уйти.
– Вам незачем уходить, – сказал Кон.
– У меня есть кое-какие дела, я и так уже собиралась идти в дом.
Кон поднялся на крыльцо и присел на лавку.
– Чудесный вечер, – провозгласил он, помолчав.
– Не без того, – согласился доктор.
– Самая чудесная весна, какую я видал, – продолжал Кон, мучительно подбираясь к сути своего дела.
– И мне так кажется. По-моему, сирень никогда не пахла так славно.
– Док, – решился наконец Кон, – я задолжал вам немножко деньжат.
– Да, кое-что.
– Вы не представляете, сколько именно?
– Ни в малейшей степени. Я никогда особо не утруждал себя выяснением.
– Считали, что это пустая трата времени. Считали, что я никогда не уплачу.
– Что-то в этом роде, – кивнул доктор.
– Вы меня врачевали очень долго.
– Верно, Кон.
– У меня с собой три сотни. Как вы думаете, это сойдет?
– Давайте скажем так, Кон, – ответил доктор. – Я бы оценил все скопом в меньшую сумму.
– Ну, тогда мы будем вроде как квиты. Мне кажется, что три сотни будет по-честному.
– Если вы так считаете.
Кон извлек свой бумажник, вынул из него пачку купюр и протянул ее доктору. Доктор взял ее, сложил пополам и сунул в карман.
– Спасибо, Кон.
И внезапно доктора пронзило курьезное чувство, будто он должен что-то понять, будто есть некая догадка, которую осталось только ухватить за хвост.
Но он не мог выудить ее из подсознания, как ни старался.
Кон поднялся и, шаркая, направился к ступеням.
– Я как-нибудь загляну, док.
Доктор заставил себя вернуться к действительности.
– Разумеется, Кон. Заглядывайте. И спасибо.
Он сидел не раскачиваясь и слушал, как Кон идет по дорожке к калитке, а потом прочь по улице, пока шаги старика не стихли в отдалении.
Доктор решил, что если надо встать и взяться за журнал, то теперь самое время.
Хотя, скорее всего, это чертовски глупо. Пожалуй, медицинские журналы больше никогда не понадобятся.
Отодвинув журнал в сторону, доктор выпрямился, гадая, что его тревожит. Он читал уже двадцать минут, но прочитанное как-то не удерживалось в сознании; доктор не помнил ни слова.
«Я слишком расстроен, – думал он. – Слишком взбудоражен операцией «Келли», ну надо ж так назвать: операция «Келли»!»
И снова вспомнил все до мельчайших подробностей.
Как он испробовал это средство в Милвилле, потом поехал в окружную медицинскую ассоциацию и как окружные доктора, пофыркав и высказав весь свой скептицизм, все-таки позволили себя убедить. Оттуда доктор Келли двинулся в ассоциацию штата, а там – и в Американскую медицинскую ассоциацию.
И наконец наступил тот великий день в ООН, когда пришелец появился перед делегатами и когда доктора Келли представили присутствующим, а затем встало светило из Лондона и предложило назвать проект именем Келли, ни больше ни меньше.
Доктор помнил, что тогда его переполняла гордость, и попытался возродить в себе это чувство, но это ему ни капельки не удалось. Больше никогда в жизни он уже не сумеет ощутить такую же гордость.
Вот так он и сидел в ночи – обычный деревенский доктор в своем кабинете, пытающийся чтением наверстать то, на что никогда не было времени.
Но теперь все переменилось, и времени стало больше чем достаточно.
Доктор пододвинул журнал в отбрасываемый лампой круг света и углубился в чтение.
Но дело двигалось медленно.
Он вернулся назад и перечитал абзац заново.
То ли постарел, то ли глаза видят хуже, то ли поглупел?
Вот оно, это слово – ключ ко всему, та самая догадка, которую только оставалось ухватить за хвост и извлечь на свет Божий.
Поглупел!
Наверно, не совсем поглупел. Может, просто стал тугодумом. Стал не то чтобы менее умным, а просто не таким догадливым и остроумным, как прежде. Стал не так быстро ухватывать суть.
Марта Андерсон забыла, сколько нужно дрожжей для выпечки ее знаменитых премированных булочек, – а прежде Марта нипочем не забыла бы этого.
Кон оплатил свои счета, а по шкале ценностей Кона, которую он свято исповедовал всю жизнь, это была чистейшей воды глупость. По мнению Кона, остроумно и дальновидно было бы теперь, когда наверняка известно, что доктор ни за что ему не понадобится, вообще забыть о своих долгах. Да и потом, сделать это было нелегко; он будет теперь ворочаться всю ночь, не в силах забыть содеянное.
А еще пришелец сказал одну вещь, которую доктор тогда принял за шутку.
«Ни о чем не беспокойтесь, – сказал пришелец, – мы вылечим все ваши болезни. Вероятно, даже те, о которых вы и не подозреваете».
Но можно ли считать интеллект болезнью?
Трудно думать о нем в подобном смысле.
Однако если какая-нибудь раса настолько одержима интеллектом, как человеческая, то он вполне может считаться болезнью.
Если интеллект развивается столь стремительно, как он развивался в последние полвека, когда количество открытий и достижений неуклонно росло, а новые технологии сменяли одна другую с такой скоростью, что человек не успевал перевести дыхание, – тогда его можно расценивать как болезнь.
Ум доктора стал менее острым. Ему не удалось так быстро, как прежде, ухватить суть статьи, перегруженной медицинскими терминами; прочитанное медленнее укладывалось у него в голове.
А так ли уж это плохо?
Некоторые из самых глупых людей, которых он знал, были и самыми счастливыми людьми.
И хотя эта мысль вряд ли могла бы служить обоснованием для намеренного планирования глупости, но, по крайней мере, она воспринималась как мольба об избавлении человечества от излишних волнений.
Доктор отодвинул журнал в сторону и сидел, глядя на круг света от лампы.
Первым это проявилось в Милвилле, потому что Милвилл был испытательным полигоном. А через шесть месяцев после завтрашнего дня это станет ощущаться по всему миру.
Доктора тревожило, как далеко это может зайти, – ведь, в конце концов, вопрос был жизненно важным.
Только меньшая острота ума?
Или утрата навыков и способностей?
Или, еще того пуще, возвращение к обезьяне?
Никто не сумел бы ответить…
И чтобы остановить все это, нужно было лишь поднять телефонную трубку.
Доктор оцепенел при мысли, что операцию «Келли» придется отменить, что после стольких лет, наполненных смертями, болезнями и страданиями, человечество должно будет отказаться от нее.