Если Генри Гриффит поставил себе целью сорвать работу над проектом, ему это удалось, причем мертвым он добился на этом поприще куда больше, чем мог бы добиться живым.
Лодж почти услышал над ухом едкий смешок Генри и сам удивился игре своего воображения – ведь Генри был напрочь лишен чувства юмора.
Удивительно было и то, что персонажем Генри оказался Нищий Философ – старый прохвост, скрывающий свою лживую сущность за изысканными манерами и пышным красноречием. Генри не имел со своим творением ничего общего – он был человек прямой и безыскусный, горбил спину, изъяснялся просто и сухо, да и вообще все больше помалкивал, разве что мог буркнуть что-нибудь коротко.
Выходит, все-таки он был плут? Высмеивал всех устами Философа и никто не подозревал?
Лодж даже головой затряс, настолько дикой представилась ему эта мысль.
Если Философ и потешался над ними, то так мягко и тонко, что никто не заметил сарказма.
В том, что Генри мог смеяться над коллегами, не было ничего страшного. Ужасало другое: Философ вышел на экран вторым. Он появился сразу за Провинциальным Хлыщом и оставался в центре внимания на протяжении всей сцены – жевал индейку и толкал бесконечную напыщенную речь. По сути, во вчерашнем эпизоде он был самым ярким действующим лицом.
И никто не мог вести его вместо Генри, потому что никто не вычислил бы нужный персонаж в самом начале Спектакля. Да никто и не сумел бы без тренировки с первого раза так точно попасть в характер! А ведь нужно было еще и управлять собственным персонажем – учитывая, что треклятый Философ вообще не затыкался!
Значит, как минимум четверо однозначно выходят из-под подозрения – те, чьи герои играли вчера хоть сколько-нибудь активную роль.
Что это может означать?
Либо у них и правда завелся призрак.
Либо Философом управляла память компьютера.
Либо у всех восьмерых членов группы случилась массовая галлюцинация.
Последнее предположение Лодж отмел сразу, а потом и оба оставшихся. Все три версии не выдерживали критики. Происходящее вообще было необъяснимо.
Что может раздавить самообладание команды людей, профессионально обученных искать факты и с великим скепсисом относиться ко всему, что однозначным фактом не является? Изоляции на далеком астероиде для этого мало. Мало угрызений совести от конфликта с устоявшимися этическими нормами. Мало записанного на подкорке средневекового страха перед сверхъестественным.
Нет, должно быть что-то еще. Какой-то фактор, который они пока упустили из виду. Накануне за ужином Мэйтленд говорил о необходимости отыскать новый подход к решению задачи. Пожалуй, он подразумевал, что для их цели старые научные методы, основанные на поиске фактов, потеряли свою актуальность, и, чтобы добиться успеха, надо сойти с проторенной колеи…
Может, Генри подсказал им новый подход? А заодно и привел команду в состояние неработоспособности – этим и своей смертью?
Или был еще какой-то фактор – не вписывающийся в проторенную колею человеческого мышления и стандартной психологии?
А не является ли этим фактором Спектакль? Не стало ли развлечение, призванное удержать людей в здравом уме, причиной их помешательства?
Сейчас они уже расходятся по своим комнатам. Переоденутся, выйдут к ужину, а после снова будет Спектакль.
Вот она, сила привычки. Все полетело к чертям, но Спектакль будет, потому что так положено. Переодеться, поужинать, отыграть роль, утром вернуться на рабочее место и продолжить свой труд, который стал бессмысленным под гнетом постоянного страха, душевного конфликта, смерти, призраков…
Кто-то тронул его за локоть. Подняв глаза, Лодж увидел, что это Форестер.
– Что вам, Кент?
– Как себя чувствуете?
– Нормально. – Он немного помедлил и спросил: – Вы же понимаете, что теперь все кончено?
– Мы предпримем еще попытку.
Лодж покачал головой:
– Без меня. Пытайтесь, вы помоложе. А я выгорел, как они.
Спектакль продолжился с того самого места, на каком прервался накануне. На сцене появилась Юная Прелестница, и Нищий Философ, потирая руки, провозгласил:
– Ну что ж, вот мы все и в сборе. Все девятеро.
– Полноте, Философ, – пролепетала Прелестница, слегка запинаясь. – Ну, в сборе мы… Не понимаю, зачем акцентировать на этом внимание. Да, мне пришлось задержаться. Обстоятельства непреодолимой силы, знаете ли…
– Конечно, знаем, – с глупой ухмылкой сообщил Провинциальный Хлыщ зрителям. – Джин-тоник и автоматы игровые…
Инопланетный Монстр, высунув голову из-за дерева, выдал щелкающую тираду на своем языке.
Что-то шло не так.
В Спектакле чувствовалась какая-то механическая неправильность, дефект, нечто неуловимое, пугающе чужеродное.
Неправильность была в Нищем Философе – и заключалась она даже не в самом его присутствии, а в чем-то ином. Неправильными были и Прелестница, и Красивая Стерва, и Правильный Юноша, и все остальные.
Но острее всего ощущалась неправильность Провинциального Хлыща. Все-таки Байярд Лодж знал Хлыща, как никто другой, – знал как облупленного, до кишок, знал все его мысли и мечты, его вахлацкое самомнение, его наглую ухмылку, его напускную развязность, вызванную жгучим комплексом неполноценности… Знал, потому что сам это придумал, сам воплотил в персонаже, и для него, как и для всех зрителей, собственный персонаж стал чем-то бо́льшим, нежели живой человек, и даже бо́льшим, чем близкий друг. Между ними с Хлыщом были узы, связующие творца и его детище. Однако сегодня Хлыщ отстранился, словно оборвал ниточки, посредством которых создатель им управлял. Он сам встал на ноги, пробуя на вкус новообретенную самостоятельность.
– Как же не акцентировать на этом внимание? – ответил Прелестнице Философ. – Все-таки один из нас мертв…
В зрительном зале была тишина – ни шороха, ни вздоха, но охватившее всех нервное напряжение почти звенело, как лопнувшая скрипичная струна.
– Мы проекции человеческого сознания, которые играют назначенные роли, – произнес Усатый Злодей.
– Мы проекции человечества, – объявил Провинциальный Хлыщ.
Лодж чуть не вскочил с кресла.
Он не подсказывал Хлыщу этих слов! Он не хотел, чтобы они звучали вслух! Да, он думал об этом, вот и все! Боже милостивый, он же просто подумал!
Его вдруг осенило. Вот в чем неправильность! Они не на экране, а на сцене!
Все персонажи стояли на сцене – на узких подмостках между стеной и зрительным залом. Уже не проекции, а вполне материальные существа. Воображаемые марионетки, обретшие плоть и кровь.
Открытие заставило Байярда Лоджа похолодеть. Он обмер, придавленный набирающим силу осознанием: посредством одного лишь воображения – воображения и электронной аппаратуры – Человек создал жизнь.
«Новый подход», – сказал накануне Мэйтленд.
Господи! Новый подход!
Они потерпели поражение в лабораториях, но добились оглушительного успеха в театре. Не понадобится теперь собирать новую группу. Больше никто не будет в поте лица трудиться в серой зоне, где жизнь и смерть взаимозаменяемы. Чтобы создать человеческого монстра, достаточно сесть перед экраном и сочинить его – кость за костью, волос за волосом. Сочинить ему мозг, внутренние органы, уникальные способности и все такое прочее. Миллиарды человеческих монстров для заселения всех планет. И это действительно будут люди, потому что создадут их человеческие собратья по своим проектам.
Прямо сейчас персонажи Спектакля сойдут с подмостков и смешаются с толпой своих творцов. И как же творцы отреагируют? Завопят от ужаса? Сойдут с ума?
Что он, Байярд Лодж, скажет Провинциальному Хлыщу?
Что он вообще может Хлыщу сказать?
Но куда важнее – что скажет Провинциальный Хлыщ ему?
Замерев в кресле, Байярд Лодж ждал момента, когда они все сойдут в зал.
НаходкаПеревод Е. Корягиной
Эту штуку Джонни заметил в кустах ежевики, когда разыскивал коров. Сквозь кроны высоких тополей опускался вечер, и видно было плоховато, и разглядывать было некогда: дядя Эб и так уже сердился из-за того, что он потерял двух телок и до сих пор не привел. Дядя Эб непременно опять возьмется за ремень, а ведь сегодня ему и так выдали по первое число. И вдобавок без ужина оставили, – за то, что забыл сходить к ручью за свежей водой. И тетя Эм весь день бранилась, – за то, что грядки полол из рук вон плохо.
– В жизни не видала такого беспутного мальчишки! – разорялась она, да не забывала прибавить, что, дескать, ждала от него хоть какой-то благодарности, ведь они с дядей Эбом взяли его к себе и спасли от сиротского приюта, так нет, не умеет он быть благодарным, а только пакостит, и лодырь, каких поискать, и она знать не знает, – и слава богу! – что из него вырастет!
Мальчик отыскал телок в дальнем углу выгона, у рощицы грецких орехов, и погнал их домой, а сам плелся позади и по обыкновению мечтал, как сбежит из дому, хотя и знал, что не сбежит – бежать-то некуда. Впрочем, говорил он себе, где угодно лучше, чем здесь, у дяди Эба и тети Эм, которые ему вовсе не дядя и тетя, а просто чужие люди, взявшие его к себе жить.
Когда он завел телок в хлев, дядя Эб как раз заканчивал доить и все еще сердился, что мальчик, пригоняя других коров, не заметил пропажи.
– Ну вот, – сказал он, – мне пришлось доить и за себя, и за тебя, а все ты: не сосчитал коров, хотя я тебе вечно твержу – надо сначала сосчитать, убедиться, что все на месте. Вот теперь и подои этих двух, – будет тебе наука.
Джонни получил трехногий табурет, подойник и стал доить – а первотелок доить куда труднее, чем других коров, да еще они пугливые; рыжая так его лягнула, что он полетел прямо в сток и разлил все, что успел надоить.
Дядя Эб, видя такое дело, снял со стены ремень и немножко поучил Джонни, чтобы тот был поаккуратнее и помнил: молоко стоит денег.
Потом они пошли домой, и дядя Эб всю дорогу бурчал, что от всякой мелюзги хлопот больше, чем она того стоит, а тетя Эм, встретившая их на пороге, потребовала, чтобы Джонни хорошенько вымыл ноги, а то изгваздает ее чистые простыни.