Без ребенка никак, думал Джон, стоя посреди бардака. Иначе кому передать Письмо и тайну Чтения?
Была среди заповедей и та, что запрещала Чтение. Это проклятое искусство происходило еще из Начала Начал, однако в годы Темного прошлого, в эпоху Великого пробуждения Экипаж осознал, что оно есть зло, и решительно покончил с ним.
Да, Джону предстояло обучить потомка злому, проклятому искусству, – таков его долг, и он пообещал отцу, давно покойному, что исполнит его. А кроме долга, было и навязчивое чувство, что заповедь ошибочна.
Но ведь заповеди никогда не ошибались, и в каждой был смысл. Они объясняли, почему общество устроено так, а не иначе, как возник Корабль и как следует жить людям, его населяющим.
Впрочем, может, Джону и не придется никому передавать Письмо. Возможно, именно ему суждено его распечатать, потому как на конверте написано: «ПРОЧЕСТЬ ТОЛЬКО В СЛУЧАЕ НЕМИНУЕМОЙ УГРОЗЫ». По мнению Хоффа, все происходящее вполне на это указывало: а как иначе, когда тишину нарушает Гул, стена становится полом, а пол – стеной?
Послышались голоса из других кают. Кто-то испуганно кричал, кто-то вопил от ужаса, пронзительно визжали дети.
– Джон, – обратилась к нему жена, – это был тот самый Гул. Близится Конец.
– Еще неизвестно. Не надо спешить с выводами. Мы ведь не знаем, что означает Конец.
– Говорят же… – начала Мэри, и Джон в который раз поймал себя на мысли: «Говорят. Говорят. Говорят. Вечно говорят».
Не читают, не пишут – только говорят.
И вновь вспомнились слова отца, сказанные им давным-давно: «Память несовершенна, и доверять ей нельзя. Что-то забудется, а что-то исказится. Зато однажды написанное, слово остается неизменным. Его не забудешь, и своего смысла оно не поменяет. Поэтому в написанном можно не сомневаться».
– Говорят же, – сказала Мэри, – что Конец наступит вскоре после того, как мы услышим Гул. Следом замрут Звезды, и это будет верным знаком, что Конец близок…
И все же, что это такое, в который раз задумался Хофф. Конец чему? Нам? Кораблю? Звездам? А может, это Конец всему: и Кораблю, и Звездам, и той бескрайней черноте, в которой они плывут?
От одной мысли, что Корабля или Экипажа не станет, он содрогнулся. Однако пугала его не столько гибель Корабля или Экипажа, сколько утрата построенного ими порядка, прекрасного и отточенного. Ведь он был настолько выверенным и гармоничным, что Экипажу всегда хватало всего, и при этом не бывало ничего лишнего: ни еды, ни воды, ни воздуха, ни самих людей. Поскольку заводить детей разрешалось только после того, как умрет тот, чье место суждено занять твоему ребенку.
По коридору пронесся топот, затем кто-то заколотил в дверь.
– Джон! Джон! – крикнули снаружи. – Звезды замерли!
– Я говорила! – воскликнула Мэри. – Я говорила! Все так, как было предсказано.
А ведь стучат-то в дверь!
И дверь ровно там, где ей и положено быть – где она должна располагаться. Достаточно открыть ее, и попадешь прямо в коридор. Не надо больше взбираться по лестнице, теперь оказавшейся на потолке, который прежде был стеной.
И почему мне это раньше в голову не приходило? – спросил себя Джон. Почему мне не показалось глупым, что дверь где-то над головой и к ней нужно лезть? Может, так и должно быть? Может, все, что было до этого, неправильно? А если так, неправильными могут оказаться и заповеди…
– Сейчас, Джо. Иду, – ответил Хофф.
Дверь открывалась в стене коридора, который раньше был полом; такие же двери вели из каждой каюты. И люди напрямую ходили из своих кают в коридор и обратно.
Теперь от лестниц совсем никакого проку, подумал Джон. Их можно срезать и отправить в переработчик. У нас впервые появятся излишки.
– Пошли! – Джо схватил его под руку и повел к ближайшему смотровому пузырю, тоже перевернутому.
Звезды и впрямь были недвижимы – в точности как предсказано.
И это пугало. Стало ясно, что звезды – это не росчерки света на непроглядно черном занавесе, кружившие вокруг Корабля, а яркие точки, подвешанные посреди пустоты. От одного взгляда в неведомую бездонную пропасть сердце будто камнем ухало вниз, дыхание перехватывало, ноги подкашивались, голова кружилась и, чтобы удержать равновесие, приходилось хвататься за металлические поручни.
В этот «день» не было ни игр, ни прогулок, ни веселья в кают-компании.
Люди сбивались в кучки и испуганно перешептывались. В корабельной церкви шла служба: молились перед самой большой Иконой, на которой изображены Дерево, Цветы, Река и – в отдалении – Дом, а над ними – Небо с Облаками. И еще – Ветер; разглядеть его нельзя, но все знают, что он есть. В каютах делали уборку и, готовясь к «ночевке», ставили на место попадавшую мебель, а также заново развешивали Иконы – самое ценное имущество каждого семейства. А еще срезали лестницы.
Мэри выудила Икону из-под завала, и Джон, встав на стул, повесил ее на стену, которая еще вчера была полом. Он вдруг заметил, что каждая Икона хоть чем-то, но отличается от остальных. Прежде это ему в глаза не бросалось.
На Иконе Хоффов тоже было Дерево, однако под Деревом паслись Овцы, рядом – Забор и Ручей, а в углу картины росли крохотные Цветы. И конечно же Трава, вплоть до самого Неба.
Мэри ушла в соседнюю каюту, чтобы, как водится, поделиться испугом с другими женщинами, и Джон вышел в коридор. Он старался идти как ни в чем не бывало, не привлекая внимания, чтобы никто не заподозрил, что он куда-то спешит.
А он очень спешил. Внезапная и неотложная необходимость словно подталкивала его в спину.
Джон шел, напустив на себя беззаботный вид, как будто благочинно убивает скуку. Это не требовало никаких усилий, потому что так он жил всю свою жизнь. Да и все остальные тоже, за исключением разве что тех, кому повезло (или не повезло – с какой стороны посмотреть) заниматься каким-нибудь семейным ремеслом вроде ухода за гидропонными фермами, за скотом или за домашней птицей.
Однако большинство, размышлял Джон, непринужденно идя вперед, только и делали, что убивали время. Взять хоть их с Джо: они без конца играли в шахматы и скрупулезно записывали каждую партию. А потом часами разбирали записи, отмечая удачные ходы. А почему, собственно, и нет? Что плохого в том, чтобы записывать, а потом разбирать партии? В конце концов, чем еще себя занять?
Люди попадались все реже и вскоре пропали совсем. Становилось темнее: лампочек тоже поубавилось. За многие поколения Экипаж выкрутил почти все, что были на Корабле, чтобы освещать каюты.
Джон дошел до смотрового пузыря, нырнул туда и затаился, осторожно наблюдая за дорогой, по которой пришел: вдруг кто-то идет следом? Никто конечно же не шел, но мало ли. Рисковать нельзя.
Никого не дождавшись, он продолжил свой путь к остановившемуся эскалатору, который вел к центральным палубам. А там – новая странность: обычно от палубы к палубе он постепенно становился все легче, отрывался от пола и по центральной части Корабля уже не шел, а скорее плыл. Сейчас ощущения невесомости не было. Все шестнадцать этажей пришлось преодолевать пешком по одному неподвижному эскалатору за другим.
Теперь Джон шел в полной темноте. В этой части корабля не осталось ни одной лампочки: какие-то выкрутили, другие за многие-многие годы попросту перегорели. Он поднимался на ощупь, не отпуская путеводного поручня, и по сквознякам угадывал расположение коридоров, пронизывавших огромный Корабль. Наконец добрался до нужной палубы и так же на ощупь пришел к схрону – бывшему аптечному пункту, где стоял шкаф для лекарств.
Найдя нужный ящик, Джон выдвинул его и нашарил там три предмета, которые искал: Письмо, Книгу и лампочку.
Нащупав патрон на стене, он ввернул туда лампочку, и тесную комнатушку залил свет. Толстый слой пыли устилал пол, прилавок, раковину с умывальником и пустые шкафчики с болтающимися дверцами.
Конверт с Письмом пришлось положить под лампу, чтобы стала видна надпись печатными буквами: «ПРОЧЕСТЬ ТОЛЬКО В СЛУЧАЕ НЕМИНУЕМОЙ УГРОЗЫ».
В последнюю секунду Джона посетили сомнения, надо ли его распечатывать. Однако Гул прозвучал. Звезды замерли.
Разве не было предсказано, что когда прозвучит Гул и звезды встанут, то очень скоро наступит Конец?
А раз Конец близок, то угроза действительно неминуема.
Джон взвесил Письмо в руке. Ну что, была не была? Стоит его распечатать, и пути назад не будет. Многие поколения Письмо передавали от отца к сыну, и вот час настал: на Джоне Хоффе его путь завершится.
Он медленно перевернул конверт, поддел ногтем заклеенную кромку. Засохший воск треснул, и конверт раскрылся.
В нем лежали несколько листов с текстом. Джон разложил их на прилавке под лампой и расправил. Затем стал читать, беззвучно, одними губами проговаривая слова, как человек, который учился грамоте по древнему словарю.
«Мой далекий прапраправнук!
К тому времени, когда ты прочтешь это письмо, все наверняка будут верить, что корабль – это и есть мироздание, что его прошлое окутано мифами, а будущее теряется в легендах и что нет смысла искать правду о его происхождении и предназначении.
Я не намерен тратить время и рассказывать тебе о предназначении корабля. Несмотря на то что это будет правда, сами по себе мои слова ничего не стоят, и им не перевесить ту изощренную «правду», в которой вас воспитывают и которая наверняка лежит в основе вашего религиозного культа.
Однако предназначение у корабля есть, хоть о нем позабыли уже тогда, когда я пишу эти строки. А с течением времени оно будет не просто забыто, но и еще глубже погребено под толщей преданий, которые придумают люди. У вас наверняка бесчисленное множество объяснений происхождению корабля и людей на нем, но в этих объяснениях нет ни правды, ни знаний. А без знаний кораблю цели не достичь.
Есть способ их вернуть. Пускай я умру, мое тело превратится в растение, которое затем съедят, или тряпицу, которую износят, молекулу воздуха или щепотку удобрения, но знания я тебе оставлю. На втором листе ты найдешь указания, как их получить.