Но столовая оказалась закрыта.
Со второго этажа спустился мужичок.
— Здравствуйте. Вы к кому?
Бабка объяснила:
— Мы к маме Рае. Борщеца похлебать.
— Она занята. В лазарете.
Скорый насторожился.
— А что у вас случилось.
— У нас горе. Любушка на мину наступила.
Скорый встрепенулся.
— Где она?
— Наверху, в лазарете.
Пашка метнулся наверх. Бабка крикнула вслед:
— Скорый, стой! Может не надо?
— Там женщина умирает… Я не могу. Прости Бабка.
Та махнула рукой.
И он, через две ступени умчался на второй этаж.
В первой же классной комнате стояли несколько больничных коек. Все пустовали, кроме одной. Которую окружили люди.
Над Любушкой, вовсе не женщиной, а той самой девочкой, которой Бабка подарила золотую клипсу, склонился мужичок. Знахарь. Над его руками, которые лежали на груди раненой, клубилось неяркое сияние. Знахарь слабый.
Пашка, ни слова не говоря, подошёл к лежащему ребёнку с другой стороны, растолкав стоящих вокруг, наклонился и тоже положил руки ей на грудь. Просканировал организм. Про себя выматерился. Ноги превратились в месиво. Крови потеряла больше половины. Спросил.
— Спек вкололи?
— Нет, — ответил знахарь, — не вкололи. Боюсь, сердечко не выдержит.
— Ладно. Давай работать. Живца ей дайте глотнуть.
— Она не глотает. Она же без сознания.
Мазур строго спросила:
— Катетеры есть?
— Да.
— Давайте.
— А вы женщина, кто?
— Я врач. Хирург. Давайте катетер. Быстро.
Ванесса сняла шлем, бронежилет и куртку. Осталась в одной безрукавке. Ей подали тонкий резиновый шланг.
— Пойдёт?
— Да, пойдёт.
И Мазур, осторожно проворачивая, через нос, по сантиметру, ввела трубку в девочку.
— Воронку!
Ванесса сняла с пояса фляжку и плеснула в шланг живца.
— Пусть, пока, побудет так. Возможно понадобится ещё раз поить. Глюкоза есть?
— Есть, вроде бы.
— Быстро проверьте. И найдите капельницу. Ребенок много крови потерял.
Местный знахарь, по какой–то негласной договоренности, поддерживал сердечный ритм и экскурсию лёгких. А Пашка вливал в девочку свою жизнь, постоянно оживляя угасающие процессы в мозгу, заодно сращивая кости и латая мягкие ткани ног Любушки.
Скорый не помнил, сколько времени так пролечил. Ему подставили стул, и он опустился на него. Стало полегче. Но, в конце концов, Пашка всё–таки выключился. Потерял сознание с чувством удовлетворения. Раненая будет жить и даже бегать. По крайней мере, ей не придётся лежать полгода в постели.
Очухался на соседней с девочкой койке.
Сразу поинтересовался у сидевшей рядом Ванессы.
— Ну, что?
— Нормально. Если бы не вы, Павел Дмитриевич, девочка бы погибла. У местного лекаря просто сил бы не хватило.
Пашка сел. С другой стороны от Любушки, на койке лежал бледный местный знахарь. Без сознания.
Да… Недёшево обходится такое лечение.
— Ну, ладно. Поехали домой.
Тут вступила мама Рая:
— Да какой там «домой»! Ты же еле дышишь. Отлежись. Пойдёмте, я вас покормлю. А ему сюда принесут.
Пашка встал, покачнулся слегка, но удержался.
— Не надо мне «сюда». Хлеб тёплый есть?
— Нету. Свежий, но остыл уже.
— Ну, ладно. Пойдёт и остывший. Пошли.
И тут девочка очнулась и сказала.
— Я тоже есть хочу… Вытащите из меня это…
Все закружились, заквохтали вокруг раненой.
Бабка её укоряла:
— Вот скажи мне, Любаша, чего тебя на мины понесло?
— Мячик туда укатился.
— Но ты же знаешь что там опасно? Смертельно опасно.
— Знаю. Но вот… — вяло усмехнулась Люба.
— А клипса у тебя где?
Любушка схватилась за пустое ухо. Скуксилась. Губки задрожали. Глазки заслезились.
Бабка успокоила:
— Ладно. Главное уши на месте. А то знаешь, у тех, кто на мину наступает, они обычно отклеиваются.
Любушка криво улыбнулась грубой шутке.
Бабка залезла в свой рюкзак, достала вторую клипсу и пристегнула на левое ушко.
Пашка спросил у мамы Раи:
— Послушайте, а ваш знахарь… Как его?
— Доза его зовут.
— Ага. А он может дар определять?
— Конечно, может. Он же — знахарь.
Пашка обратился к Бабке:
— Надо заехать сюда. Специально. Пусть он меня поучит.
— Заедем, — обещала шеф.
Пообедали, а точнее уж поужинали. Поблагодарили повариху.
Рая замахала руками.
— Да какие пустяки! Это вам спасибо! Если бы не ваш знахарь… Кстати — как тебя зовут, дорогой ты наш?
— Скорый, его зовут, — ответила Бабка.
— Скорый… О! Этот тот самый Скорый? Который в одиночку караван внешников взял и сто человек пленных? И женщину–врача освободил?
Скорый вздохнул:
— Ну, слава Богу, хоть не двести человек.
Бабка подтвердила.
— Ой, Рая, не сто, конечно. Всего четверо. Но колонну он один взял.
Расселись по местам и покатили домой.
Мама Рая с них споранов не взяла и обещала каждый раз кормить бесплатно. А что. Тоже выгода! Мда…
В молчании проехали с полчаса. Наконец, дед не выдержал и спросил, также как и Пашка когда–то.
— Ребята… А вы — люди?
Все вздохнули. А Бабка высказала общее мнение:
— А чёрт его знает…
Вернулись уже затемно.
Опять слегка пересортировали общагу.
Деда куда–то надо было девать. Его подселили к Короткому. Затащили койку, и все причиндалы.
Сели ужинать. Беззубому деду пришедшая в себя Танечка сварганила на скору–руку омлет. Остальные обошлись бутербродами.
Все долго молча жевали. Пока Бабка не подсказала:
— Дед, ты ничего спросить не хочешь?
— Пока нет… Пока приглядываюсь…
— А как тебя зовут? Не просветишь?
— А что ж не просветить… Максимом Севостьянычем зовут. Фамилия Ершов.
— Значит это… Мы, по закону, должны тебя окрестить. Как ты? Не против?
— Так я крещёный. Православный я.
— Тут, ты наверно заметил, у всех позывные. Вот смотри.
И Бабка перечислила:
— Короткий, Игла, Беда, Шило, Скорый, Тьма. Меня зовут Бабка.
Дед почесал лохматую бороду.
— Это как у уголовников, клички что ли?
— Нет, дед. Это как у спецотряда позывные. Пока я до тебя докричусь по рации: «Максим Севастьяныч, мать твою, Ершов», тебя уже изнасилуют и убьют.
— А-а. Вон как… Ну, тогда я согласен. Крестите… А что, тут дедов прямо сплошь насилуют?
— Это я образно выразилась. Ладно. Ничего выдумывать не стану. Пусть будет «Дедом».
Дед усмехнулся:
— Дед, по кличке Дед. Ладно… Я согласный. Дед, так Дед.
Бабка продолжила:
— Значит так, команда. Завтра выходной. Завтра бездельничаем. Даже планёрки не будет. Устроим банный день. Думаю, Фукс согласится нас в свою сауну запустить. Постираем. Пойдём пошаримся по Полису. Короче — день отдыха. Деда, кстати, надо сводить, проверить на дар. Вопросы есть? Вопросов нет. Тогда, ладно. Я пошла спать.
Дед как школьник поднял руку.
— У меня вопрос. А вы что… Так везде с пистолетами и ходите?
— Да, Дед. Мода тут такая. Мать бы её… Вот немного оботрёшься, сам обвешаешься стволами.
И Бабка ушла в свою комнату.
Постепенно и остальные расползлись по каютам.
Только Короткий с Ванессой остались. Включили настольную лампу, разложили исписанные листы бумаги и начали тихо спорить.
Пашка посидел, послушал. Но в этих «интернальных локусах контроля», «ганглионарных системах» и «межличностных аттракциях» он ни хрена не понимал. Вообще — нихренушечки. Единственное, что до него дошло, так это то, что Улей управляется неким искусственным интеллектом.
Он поинтересовался:
— А почему именно «искусственным»?
— Дело в том, — объяснил Короткий, — что Улей, сам по себе, абсолютно бесполезен. Для него нет мыслимого, впрочем, как и немыслимого, практического, природного применения. Но абсолютно ясно, что он управляется извне. Некоторые события делают это очевидным. Но природа, в сфере сложных живых систем, не создаёт ничего бесполезного. Поэтому, если естественное появление Улья ещё допустимо, то естественно возникшая система управления им… Это невозможно.
Пашка ещё подумал и спросил:
— А может его специально внешники создали. Для содержания ферм.
— Нет, — вступила Ванесса, — внешники только пользуются Ульем, не понимая — что он такое и как он функционирует. Они нашли вход в него совершенно случайно.
Пашка ещё посидел, подумал, да и пошёл спать.
В своей кровати он обнаружил Танечку.
Она пододвинулась к стенке, освобождая ему место. И начала разговор:
— Паша, с этим надо что–то делать… Так нельзя…
Пашка понял — о чём она. Но перевёл тему:
— Да, Таня. Надо как–то внушить тебе дисциплину. Тебе же объясняли, что от группы отходить нельзя. Чего ты туда пошла?
— Паш. Я думала — раз Бабка спокойна, значит — опасности нет.
— Выводы сделала?
— Да… От группы — никуда.
— Правильно. Захотела… там… пописать, сказала: «Мужики, отвернитесь». И всё. Стеснительность тут может привести к смерти.
— Я поняла, Пашенька. Я поняла. Только я не про это начала. Надо действительно что–то делать…
— Тань, так я уже и делаю. Пансионат мы для чего строим? Всех, конечно, не спасём. Но хоть кого–то…
Таня положила голову ему на плечо.
— Знаешь… Мне обидно… Почему я тебя там не встретила? На земле…
Пашка потрогал губами её лицо. Глаза, губы, нос.
Спросил:
— Можно я тебя потискаю?
Тьма долго и как–то грустно глядела на него. Потом села, стянула с себя ночную рубашечку, снова легла.
— Ну, потискай…
Бабка не отличалась церемонностью.
Она ворвалась в каюту, включила свет и закомандовала:
— Так! Тьма, слазь с него к хренам! Успеете ещё… Красные с горохом кто будет принимать? А?
Сунула каждому по жемчужине, плеснула в маленькие стаканчики раствор. Выходя, у двери, обернулась.
— Можете продолжать, — и выключила свет.
— Спасибо за разрешение, — поиронизировала Тьма в закрытую дверь и снова улеглась на Пашку.