Перед тем, как она успела натянуть на себя волпи, я заметил, что следов страшных ран нет, и кожа невинно чиста, как и вначале истязания.
– Так, значит, тебя зовут не Тотем, а Гейду.
Девушка медленно повернула голову в мою сторону. С секунду смотрела сквозь меня, видно отходила от процедуры, потом достала чистую миску, налила в нее похлебку и придвинулась ко мне, протягивая угощение.
– Дедушка говорил, что ты вернешься. Морок тебя отпустил?
Я пожал плечом. Не знаю, о чем она говорила, но чувствовал я себя превосходно и хотел есть. Посмотрел в миску. На всякий случай спросил:
– Без ложки?
– Это же суп с куропатками. Конечно без ложки.
– Спасибо, – сказал я и подумал, что, в самом деле, ложка для супа действительно не нужна. – Дедуля есть не будет? Будет петь?
– Будет петь, – эхом отозвалась Гейду, и я вдруг понял, что это тоже не имя. Холодком обдало сердце. Оно сжалось, дернувшись. Боря внезапный испуг, спросил:
– Долго?
– Может быть два дня. Может быть три.
– А потом?
– Потом будет есть.
– Два дня? – я усмехнулся и прикрыл лицо миской.
– Нет, – девушка серьезно покачала головой. – Два дня будет спать.
– Хорошо у вас: поете, едите и спите.
– Зима, – лопарка пожала плечом. – Теперь время пойдет быстрее, – и она странно посмотрела на меня. Оценивающе. С легким прищуром. Сурово и без улыбки. Я слегка подавился супом и какое-то время не отнимал миску от губ, думая, что она имела в виду.
Долго ловил пальцами куски куропаток. Наконец, осмелился посмотреть на хозяйку вежи. Столкнулся с немигающим взглядом. Да, от такой вряд ли убежишь. Да и зачем? Отложил от себя миску. Вытер руки о шкуру.
– Так у тебя есть имя?
– Много.
– Мне нужно одно.
– Истинное?
– Любое.
– Карху[18].
Признаться, Гейду мне понравилась больше, но называть так девушку, я не рискнул. Не очень красавицам нравилось, когда их называют ведьмами, а гейду – это ведьма, перевод простой и недвусмысленный. Хотя и «медведем» мне тоже звать ее не хотелось. Совсем не девичье имя. Есть над чем задуматься. Что выбрать из двух зол? Медведем сама представилась, а про ведьму уже сделал вывод я. Ладно. Мишка так Мишка – Михайло. Или, может, Михаила?
– Тебе больно?
Взгляд ее изменился. Словно ожил. Глаза наполнились влагой.
– Теперь нет.
– Покажи, – попросил я. Она колебалась секунду, потом, расшнуровавшись, стянула волпи, оголяясь по пояс. Мне пришлось приложить усилия, чтобы начать рассматривать плечи.
Пение у лопаря изменилось, как и удары в бубен. Я вспомнил, что он есть, и кивнул, глядя на чуть покрасневшую кожу. Ожогов не было. Слов не находилось. Девушка медленно оделась. Долго томительно зашнуровывалась. Нехотя. Боролось с каждой тесемкой.
– Покажи язык.
– Нет.
Я немного опешил.
– Почему?! Мне кажется, я видел уже многое и могу посмотреть на язык!
– Тебе кажется! Нет.
– Жадина, – задумчиво протянул я, пораженный в самое сердце.
Гейду торжествующе поморщилась и, убирая миску, близко наклоняясь ко мне, слегка показала кончик языка. Конечно, сделала она это не специально. Но разглядеть я ничего не успел.
– Карху, что это было? Зачем тебя дедушка мучил?
Девушка замерла у очага, распрямила спину. Обернулась.
– Ты разве не понял?
– Признаться, меня возмутили его действия. Я был полон решимости вмешаться и задать ему трепки, хоть и не бью стариков! Ждал, когда ты уже свалишься в обморок!
– Хорошо, что не вмешался. Тебе повезло.
– Я понимаю, пытать врагов – бывает такая необходимость. Но собственную внучку? Что я должен понять с твоих слов? Мой разум не воспринимает насилие над женщинами. К чему ты клонишь? Зачем говоришь загадками?
– Мне нечего от тебя скрывать. Ты же здесь! И участвуешь в начале обряда моего посвящения в нойды.
– Но я тебя не жег! Значит, я ни в чем не участвую. Да и не хочу я!
– Правда? – усмехнулась девушка, не думал, что ее может что-то насмешить или развеселить – всегда, как камень – никаких лишних эмоций. – Может и я не участвую? Однако ты видел, как меня испытывали огнем.
С очевидным я не мог не согласиться. Но мог ли я доверять своим глазам?
Светло-русая девушка собирала непослушные локоны в ракушку, часто смотрясь в зеркало и весело улыбалась моему отражению в одной из половинок трельяжа, шевеля беззвучно губами. Я лежал на большой кровати, глупо улыбался, пялился на шнуровку корсета и вертел в руках веточку винограда, оторванную от грозди. Звук нарастал, и я стал слышать.
– Ты такой забавный, когда ревнуешь, Ваня, – говорила Ольга и белозубо улыбалась, явно дразнясь.
– К кому?! – воскликнул возмущенно я и, оторвав виноградинку, кинул в княгиню.
– Что за манеры, господин инженер! – Ольга сузила глаза, явно принижая мой статус, изображая яростный гнев, и расхохоталась.
– Окопные!
– Правда? Так и знала, что вас гувернер только фехтованию обучал и готовил к войне.
– И поэтому я выжил! Другим, манерным, повезло меньше! Право слово, Ольга, зачем вам это общество?!
– Не быть меценатом в наше время – дурной тон.
– Да будьте вы, на здоровье, меценатом, но только у швей, например.
– У швей? Спасибо, Ваня.
– Пожалуйста. Нужны свежие идеи – обращайтесь. Я ими полон. Я же инженер.
– Это так банально, Ваня – быть меценатом у модисток.
Я ел виноград и пожал плечом, не отвечая, выражая мимикой своё отношение к чужим заявлениям.
– Ваня, послушай меня! Я развиваю литературу, а не легкую промышленность! Поэтому я меценат литературного общества. А какие у этих мальчиков глаза, когда они на собраниях читают мне оды, воспевая каждое слово!
– Красные? – предположил я.
– Что?
– Красные глаза?
– Ваня! Эти глаза полны слез восторга! Эти прыщавые юнцы прекрасны. И все любят меня!
– Убью! – встрепенулся я, давясь виноградом и вытирая выступившую слезу.
– Фаворита?
– Всех! Постой! «Фаворита»? Я не ослышался?! Кто он? Имя!
– Имя? Не знаю. Студент Барталамеев. Очень чеканный слог, четкая рифма! Заслушаешься, – Ольга повернулась ко мне и поиграла бровями. Пересела на краешек кровати. Провела ладошкой по шелку. Кружевной корсет превращал ее в чудо. В такое, что мне срочно самому захотелось придумать оду любви.
– Этого в солдаты и в окопы. Пускай в армии чеканит слова. А впрочем, нет. Его убью первым!
– Ты такой дикий! – сказала Ольга и мягко покралась по кровати ко мне.
– Я очень дикий, – закивал головой, завороженно смотря на чужую грацию.
– Мне нравятся дикие звери.
– Я очень дикий зверь!
– Медведь? Скажи это на финском! Быстрее!
– Карху, – сказал я и засмеялся. Потом улыбка стала сходить с моего лица. Белые краски поползли темнотой и отчаянно замерцали. Объемы сжались и уменьшились. Образ Ольги задрожал и начал таять.
– Карху, – неуверенно сказал я, вспоминая что-то важное. Ольга удивленно посмотрела на меня и ответила, но голоса уже не слышно. Звука нет.
– Карху! – крикнул я ей отчаянно и задрожал от охватившего ужаса, чувствуя невосполнимую потерю, с каждым мигом всё глубже и глубже проваливаясь в темноту. Закружило.
– Да, – спокойно отозвалась гейду и подняла голову с моего плеча.
Глава 9
Луч солнца мягко коснулся щеки, и я открыл глаза, тревожно вглядываясь в полумрак вежи. Дрова в очаге догорали. Красные угли мирно помигивали, чернея и затухая. Никого.
Опять?!
Я сразу заволновался и сел, прислушиваясь. За стенами вежи происходило какое-то движение, шум, слышались невнятные голоса и скрип полозьев. Быстро оценил обстановку, цепким взглядом выхватывая детали. На шкурах аккуратной стопкой лежала одежда. Белья не было. Я потрогал свертки ткани и моментально принял решение. Натянул на себя длинные штаны, которые сразу плотно прилегли к телу. Одел широкую рубаху, подкатал рукава. Повседневная одежда не выделялась расписным видом и была сработана добротно и самодельно из простой некрашеной шерсти серого цвета. Зато сразу в глаза бросился широкий кожаный пояс, отделанный серебряными кружками выпуклой формы в виде маленьких полушарий. На нем висела длинная сумка из оленьей кожи, покрытая шерстью наружу. Клапан сумки расшит красной тканью и разукрашен металлическими нитями, создавая сложный рисунок паутины. Рядом висит кожаный мешочек и расшитые оловянными нитями ножны с вложенным в них ножом с дивной резной рукояткой. Я не удержался, быстро развязал тесемки сумки, перебрал пальцами вещи: странное огниво, трубка, кисет табака и непонятные костяные крючки. В расшитом грушевидном мешочке обнаружилось два серебряных рубля с мелочью. Не густо, но на полкоровы хватило бы. Улыбаясь, я натянул глухие меховые штаны из замши, затянулся шнурком. Обулся в зимние высокие сапоги с загнутыми носами. Натянул на себя длинную куртку, сшитую из нескольких оленьих шкур мехом наружу. Подпоясался. Осмотрел себя. Сапоги, обшлаги рукавов и стоячий воротник расшиты цветным сукном. Непривычно. Слишком ярко и броско. Сумку подвесил спереди над лобком, кошелек и ножны по бокам. Рукавиц и шапки не нашел. Готов что ли? Я пожал плечом и вышел из вежи. Солнце ослепило. Пока промаргивался, понял, что звуки вокруг затихли.
У времянки стояли две упряжки оленей. Одна с узкой одноместной кережкой[19], другая с широкой, грузовой.
Дед распрямился, оставил груз в покое и молча впился глазами в мою парадную одежду, сверля взглядом до дыр и завидуя каждой серебряной бляшке. Семь оленей не отставали от старика, вывернув шеи и хлопая маслянистыми глазами, разглядывали меня. Первым задрожал вожак-гирвас[20].
Карху радостно улыбнулась. Взвизгнула и подпрыгнула на месте. Но ко мне не побежала.
Старик осуждающе покачал головой, глядя на нее и снова принялся привязывать груз.