– Все приходят к этому болоту. Одно у нас место знатное, – сказал гимназист в круглых очках. Господин Суздалев нахмурился от таких слов, не по нраву пришлись. Может тоже виды имел на местную достопримечательность.
– Так вы не видели его случайно?
Глава 23
Холодно.
Я внимательно смотрел на спокойную воду. Ровная поверхность настораживала и пугала своей неизвестностью, скрывая истину. Иногда я видел редкие круги на ровной глади, прекрасно осознавая, кто скрывается в толще мутного озера – видел же ныряющих тварей, нхо. Никто не всплывал, а я ждал. Должна же раскрыться тайна. Ожидание утомило и я, наконец, решился:
– Это же брат мой… – прошептал хриплый голос, совсем не похожий на мой. Я ведь не такой. Я бравый и отважный, и голос у меня звучный, властный и командирский. Видно не сегодня. Не сейчас. На правой руке предательски свело пальцы, а потом они самопроизвольно задергались – очень характерно для таких мертвых парней, как я. Безымянный и мизинчик мелко тряслись, холодея, доставляя дискомфорт. Не вовремя. – Как такое возможно? Что он там делает? – я задавал вопросы больше себе, мало надеясь на ответ. Удивленно вскинул голову, когда мне ответили:
– В этом мире возможно всё, – самодовольно сказал Рота, хлопая себя радостно по коленке. Звонкий шум от шлепка пошел над водой. Нхо в глубинах заволновались, слыша призыв. Тоже, как и волки, верные псы. Господи, я так и не мог разглядеть лицо мертвеца. От него так же веяло холодом, как от величественного трона, озера и каменной пустоши вокруг. – Хотя ничего странного я не вижу. Умирая от болезней, люди всегда оказываются в озере Душ, а не между небесами и землей, как вы считаете.
Я смотрел на свой мизинец, который до сих пор мучала судорога. В ссадинах, со сбитой кожей, с поломанным ногтем в траурной каемке, в засохшей крови – он мало напоминал мой прежний палец. Неужели я весь такой? Сжал кулак, собираясь, скрывая от себя и других произошедшие изменения. Как? Как давно? Я это не я.
– Я не верю. Отказываюсь верить, что это мой брат! – голос окреп. Попытался надменно усмехнуться. Пора ставить всяких языческих богов на место.
– Почему? Думаешь, я тебя обманываю? – Рота прикрыл открытой ладонью лоб, деланно вспоминая. – Мичман Суздалев, русский офицер, участник военной экспедиции и кругосветного плаванья. Он же, поэт Георгий Суздалев, лирический стихоплёт. Юноша девятнадцати лет. Всё верно? Умер в тропиках от лихорадки. Закопали под пальмой. Без обряда. Торопились. Пальма красивая. Долго мучился. Теперь много больше: превращение – это всегда ни с чем не сравнимая боль. Даже не как моряк похоронен. Жалко брата? Младшенький. Любили в семье? Наверное, на него вся надежда была. Вряд ли на тебя. Что-то мне подсказывает, что ты не тот козырь.
– Нарушение договора… К чему может привести? – резко прервал я циничный поток.
– В твоем случае к одному – ты можешь остаться сайвугадче навсегда.
– Сайвугадче? То есть ни живым, ни мертвым?
– Да. Мы начинаем говорить на одном языке. Очень рад.
Я пожал плечом. Меня хотят испугать состоянием, в котором я нахожусь последние годы своей жизни? Они думают, что я ни живой и ни мертвый стал только с ними? Серьёзно? Да я живой только для Ольги и ради нее, а мертвый, потому что не вернулся с Балкан и остался где-то под Плевной, вместе с Прохором, друзьями и молодостью. Пригрозить мне не существующим односторонним договором? Который сами выдумали и мне пытаются навязать? Да что с вами, люди и твари не божьи?
– Как-то всё просто. Сдается мне, что всё подстроено. Ведь правда такова, сударь?
– С чего ты решил?
– В чем обман? Это всё подстроено? Вам нужен сайвугадче? Проводник?! Для того, чтобы живые без проблем проникали в мир мертвых? Потому что сайвугадче, как и шаманы, сейчас редки и у нас появилась ценность? Для этого вы мучаете моего брата? Чтобы я бросился спасать его и остался в таком состоянии навсегда?
– Это твои домыслы. Я же сказал тебе правду. Нарушаешь – получаешь по заслугам.
– Понятно.
Я еще сдвинулся на несколько сантиметров к воде. Носки сапог намокли. Волки заскулили, зарычали. Запрыгали совсем рядом и неожиданно разбежались в разные стороны, грозно поглядывая на меня. Я, привлеченный возней зверей, замер и обернулся.
Дедуля.
Несомненно – эта призрачная искаженная фигура являлась стариком шаманом. Он плохо видел. Еще хуже ориентировался. Ежился, пританцовывая. Приседал. Вскидывал руки к лицу, оглядываясь по сторонам. Строил гримасы. Протяжно пел. Тихо. Боясь спугнуть транс.
Существо на троне засмеялось. Я невольно громко хмыкнул, заражаясь от чужой веселости.
– Люблю их, смешные. Всегда меня так веселят.
– Жалкое зрелище, – сказал я, внося свою лепту.
Старик услышал. Обрадовался. Возликовал, вскидывая руки, упал и пополз к трону.
– О, великий Рота. Я узрел тебя. Я пришел к тебе! Мой верный пес, сайвугадче, привел меня к тебе. Есть у меня незаконченное дело всей жизни. Чувствую я близкий конец своего жизненного пути и хочу узнать правду, чтобы закончить историю. Помоги мне!!! Открой мне великую тайну! Сними занавес затмения и тишины! Пришло время! Открой мне глаза мои. Открой мне…
– Ага. Пес. Твой. Ваш. Всех, – пробормотал я и, перестав слушать плаксивые причитания, пошел в воду. Холодная. Зашел по колено и увидел странный длинный предмет на дне. Подцепил носком сапога. На поверхность всплыла тонкая лыжа. Английская ручная работа. Дорогая. Беговая лыжа. Моя лыжа.
В спину ударил издевательский смешок, к нему присоседился старческий хрип.
Молодой барчук вихрем влетел в летнею кухню, кинул в лохань связку карасей – утренний улов, и закружил по чистым доскам, лихо стуча пятками. Голый по пояс, одетый в одни подкатанные до колен парусиновые брюки, был он черен от загара, безмятежно весел и улыбчив от избытка молодости. Караси вяло шевелили плавниками, смотрели на него круглыми золотистыми глазами и недоуменно хлопали широко раскрытыми ртами. Прасковья глупо заулыбалась, забыв мешать варенье, таким же карасем стала смотреть на молодого барчука, пока маменька не кашлянула из своего угла, недовольно шевеля выцветшими губами. Слуга перед ней, одетый не по летней погоде в длинный сюртук, сжался и опасливо заозирался. Жорка, руками хватая, что понравится – большой каравай сунул под мышку, крынку с молоком в одну руку, закружил кухарку, блюдце пенки клубничного варенья в другую – угомонился и сел во главе стола. Жадно припал к горловине глиняного кувшина, запрокидывая крынку. Заходил кадык так, что все засмотрелись. Шумно выдохнул, стукнул кувшином о столешницу, надломил каравай с хрустом и стал есть пенку, блаженно щурясь. Только сейчас заметил нового слугу и задорно подмигнул старику, стушевав того еще больше.
– Да поел бы, как человек. Прасковья вон вареников наварила, яичницу со шкварками сделает – куры несутся, как сумасшедшие. И борщ свежий есть со сметаной. А не хочешь деревенской пищи, так француза выпишем, станет готовить омаров. Третьяковы так сразу выписали и третью неделю омаров да трюфеля едят под соусами разными.
– Мне омаров не надо. Мне борща надо. И сметаны побольше. И яичницу, и вареники. Сейчас только пенку довымазываю!
– Так начал бы с борща! Как все люди. А то с пенки сладкой и молока! Какая это еда?
– То не еда, маменька, а пир! Пир горой, – Георгий весело рассмеялся и снова подмигнул старику, – после казарменных сухарей – милое дело. А чем вам, маменька, наш прежний конюх не угоден? Серафим, хоть и старый, но за лошадьми смотрит лучше, чем за детьми. Или помощник ему надобен?
– Зачем Серафиму помощник? – удивилась маменька. – Он же не хворой! – и заговорила по-французски. – Или ты про этого? Как тебе? Ты посмотри, как похож. Тоже отставной солдат и медали есть. Всю жизнь при офицере был. Грамоте обучен. Я его под Ярославлем нашла, долго переписку вела. А до него шестнадцать человек пересмотрела!
– О чем вы, маменька? – быстро спросил Георгий, переходя на немецкий, видя, как непростой старик в сюртуке напрягся, видно не только русской грамоте был обучен. Удивительны дела твои, Господи. Так скоро все дворовые начнут на иностранных языках говорить. – Никак затею свою не оставите? Так ведь и доктор не велит! Ване во вред такое может стать, дурное леченье, так говорит.
– Да всё о том же! Что мне ваш доктор. Я мать – я лучше доктора всё понимаю, – проворчала маменька и застучала клюкой по полу, резко переходя на русский язык. – Что ж, Федор Ильич, дело твоё нелегкое будет. Но жалованья ты такого нигде больше не сыщешь, не обидим. Подходишь ты нам по всем параметрам: и похож, и возраст тот же, и сутулишься, и ногу так же приволакиваешь, и кудри седые имеешь.
– Ой, что-то боязно мне, барыня. А вдруг, как не справлюсь?
– Что ж не справишься-то, Федор Ильич? – нахмурила брови маменька, – должен стараться и справишься! Посмотри на себя – удалец, да и только. Еще и женим тебя.
– Так куда ж мне на старости лет. Хотя премного благодарен был бы. Не век бобылем маяться. Вот хоть Прасковья ваша, девка загляденье и румяная, и спелая, как тот каравай. А уста, что спелая вишня. Уж я бы такую целовал с ночи до утра, a la guerre comme a la guerre.
Георгий не выдержал и захохотал, слушая бывалого солдата. Слезы вытер. А Прасковья покраснела, замешала с силой варенье – обиделась, но зыркнула на нового слугу с интересом, по-другому, оценивающе. Староват. Но бравый на вид. Вздохнула. Тоже видно замуж хотела.
– Но-но, – грозно сказала маменька, – место свое знай, служивый. Не для этих целей тебя выписывали. У нас кобелей хватает, – и недобро посмотрела на младшего сына, отчего он совсем от смеха едва под стол не съехал.
– Вот женю тебя, окаянного, еще до первого чина!
– Помилуйте, маменька! Да разве можно моряка женитьбой испугать? Вот в Японию пойду, оттуда еще жену привезу. А то и двух. У них по контракту браки заключаются. Плати деньги и женись.