Подтверждая ее слова, из брезентовой старой палатки выскочил под ноги карапуз лет полутора, одетый в короткую рубашонку. Карапуз пускал слюни, вопил от счастья. Он нетвердо держался на ногах и путался в хвосте…
— Ты бы хотел, чтобы твои внуки были такими?
Малыш кинулся к незнакомой тете, споткнулся, шлепнулся и заревел. Хвост его бил по земле, верткий хвост лысой обезьяны. Сандру перекосило. Вадим осмотрелся — непутевая мамаша мутика не появилась. Малыш размазывал по мордашке сопли. Вадим наклонился, поднял его, содрогнувшись от отвращения. Упитанный ребенок, грязный только до невозможности. А так — все как у людей, щеки толстые, глаза серые, белобрысый, пиписька — стручок. Только вот хвост. Поставленный на землю мальчик заорал громче, протянул к дяде руки.
— Блин, где его мамаша? Уйди, уродец! — взвизгнула Сандра.
— Ты чего? — Вадим пересилил себя, взял малыша на руки, тот залопотал что-то. — Это — ребенок, он ни в чем не виноват. Подумаешь — с хвостом. Атавизм. Не самое жуткое.
По правде сказать, четырехногая курица была куда как отвратительней.
— Па-па-па! — заявил младенец. — Дя-дя-дя!
— Правильно, не папа я тебе, обезьянка.
Вертлявое тепло на руках, цепкие пальчики, вцепившиеся в Вадима. Хвостик, обвивший предплечье, как ветку. Вадим бы отбросил эту пакость, но он только что выговорил Сандре за «нетолерантность» и теперь вынужден держать марку.
— Их не должно быть. — Сандра смотрела в сторону. — Я на все согласна. Пусть у птиц будет хоть по восемь ног — ноги вкусные, в конце концов. Пусть новые виды… Рыба — пусть! Но люди должны оставаться людьми.
— Сандра, это уже фашизм какой-то!
— Тебе хорошо. Ты здесь на экскурсии. А мы смотрели учебные фильмы про жизнь до войны. И старики еще помнят, как это было. И дома, то есть у лунарей, все иначе. А здесь… Зачем они живут? Ради чего? Плодят уродов, сношаются. Они — не люди, они — муты. Др-рянь!
— Я тебя не узнаю. Пойдем, поищем маманю хвостатого.
Вадим двинулся к палатке. Такие брезентовые страшилища хранились на антресолях у походников старшего поколения, у бывших бардов, байдарочников и альпинистов. Эту украшали многочисленные заплаты, она выцвела давным-давно. У входа Вадим крикнул:
— Эй, хозяева!
Ответа не было. Сандра топталась позади. Вадим решительно заглянул внутрь. На подстилке дрыхла, раскинувшись звездой, молодая женщина, дебелая, чумазая. Вылитый младенец. Одеждой мадам себя не утруждала, по жаре почивала нагишом. И видны были ее налитые молоком груди, рыхлый живот. Хвост лежал чуть выше слипшихся сосульками лобковых волос. Украшенный розовым бантиком хвост.
За спиной мучительно блевала Сандра.
Вадим бы с удовольствием к ней присоединился. Баба смердела немытым телом и самогоном, и при одном взгляде потенция гарантированно пропадала на две недели вперед.
— Ма-ма-ма!
Вадим поставил ребенка на пол палатки. Младенец опустился на четвереньки, подбежал к маме, схватил обеими руками грудь и принялся пить, чавкая. Дама обняла его, не просыпаясь. Вадим выскочил наружу.
— Не должно, — Сандра вытерла рот рукавом, — этого не должно быть!
— Да ладно… Видал я и похуже… Пойдем-ка отсюда побыстрей.
Они зашагали рядом, стараясь не смотреть по сторонам. Сандра в последнее время нервная, дерганная. ПМС у нее, что ли? Или большое скопление «нелюди» так действует? Она же — чистый лунарь, ну, в прошлом. Так ее воспитали. Если не кокетничать, не красоваться перед Сандрой, следовало признать: муты отвратительны. Вадим вполне разделял точку зрения «их не должно быть». Но признать мутов недостойными жизни — отбросить окончательно все оковы цивилизованности, стать таким же, как Леон. Или хуже — как Ходок.
— Куда их всех несет такой толпой? — решил разрядить обстановку Вадим. — Ты не узнала? Мне девчонка рассказывала о пропавших людях…
— Якобы что-то жуткое поселилось южнее. А что и почему жуткое — они сами не знают или говорить не хотят. Ты не переживай, если хоть кто-то из них в курсе, Леон эту информацию вытащит. Он такой. С ним не промолчишь.
Раздался знакомый гул. Вадим задрал голову. Вертолеты летели со стороны Москвы, три болотно-зеленые машины. И тут же стойбище наполнилось криками, плачем, заметались муты, сшибая друг друга, кинулись к лесу…
— Пиздец! — заорала Сандра. — Бежим!!!
Ее точку зрения Вадим разделял. Сандра отшвырнула курицу, схватила Вадима за руку и рванула к лесу вслед за расторопными мутами. Под ноги кидались дети, куры, гуси, домашняя утварь. Сандра неслась, как по асфальту, отшвыривая с дороги все живое, перепрыгивая через костры, ямы, оглобли. Вадим спотыкался, дурел от толчеи и шума. На него налетел (и был тут же отброшен Сандрой) мутноглазый дядька с трехцветной, как шкура кошки, бородой. Муты, бежавшие впереди, дрогнули. Остановились. Попятились. Вадим представил, как они разворачиваются и несутся волной обратно в лагерь. Затопчут же.
— Сюда! — Сандра потащила Вадима в сторону и нырнула под телегу. — Если подожгут — все, пропали. И так пропали. Но если подожгут…
Кроме них, под дном телеги оказалась собака. Большая такая, мохнатая, вонючая. Псина вывалила язык и «улыбнулась». Курица Вадима придушенно захрипела, он наконец вспомнил о ней и отшвырнул в сторону. Сандра вжалась в землю, насторожилась, ее ноздри раздувались, глаза превратились в щелки.
— Оставайтесь на местах! — раздался усиленный голос, перекрывший шум паники. — Всем оставаться на местах!
— Гарик, — охнула Сандра, — Толстый Гарик, точно. Ничего себе, за нами Гарика послали. Вот уж не думала… Эх, блин, и убить его нечем…
— Оставайтесь на местах, или мы вынуждены будем открыть огонь!
— Облава. — Сандра посмотрела на Вадима с подозрительным блеском в глазах. — Облава, милый. Это даже не пиздец, это совершенный, полный, абсолютный, кромешный пиздец! Нам не выбраться. Нас вычислят сразу, начнут всех проверять — оп-па! У них же наверняка есть твоя фотография. Ну, или пидора-двойника фото — без разницы.
— Меня по фотографии не узнать, — улыбнулся Вадим, — я там чистенький, а тут я грязный и бритый. И морда заросла. Как в гриме, блин.
— Точно.
Она замерла, боясь спугнуть мысль.
— Точно. Мы — муты. Запомнил? Обычные муты. Идем со всеми вместе, спасаемся от какой-то дряни. Надо погуще дерьмом обмазаться. И ботинки сними. Босиком походишь. И голову, голову тоже — грязью! И рожу! Ну?
Разуваться Вадим не стал — и так ботинки утратили первоначальный лоск, покрылись коркой, разбиты вдрызг на дорогах этой России (которые после войны лучше не стали, естественно). Он послушно вымазался подтележной пакостью, провел пальцами по лицу, изображая Рэмбо. Сандра после тех же манипуляций ничем не походила на его знакомую — замарашка какая-то. Никому и в голову не придет, что бывший лунарь добровольно так угваздается!
Собака наблюдала за людьми с интересом.
— Проверь телегу, — совсем рядом появились берцы, прямо перед носом. — Половина попряталась, вот ведь дрянной народец. А приказ — всех собрать.
Лунарь заглянул в их убежище. Собака шумно почесалась, Сандра глупо хихикнула, Вадим выдал самую идиотскую из заискивающих улыбок.
— Оп-па! На выход, быстро! Вылезаем, я сказал!
Они выбрались, встали кособоко, Сандра смотрела под ноги, Вадим — на нее.
— На меня смотреть! На меня, шваль! Вот ведь уроды, вы что, вообще не моетесь? Слышь, капитан, они вонючие. Меня сейчас стошнит.
— Головы поднять! В лицо смотреть! — рявкнул капитан.
Вадим послушно уставился на лунарей. Страха не было, только отчаянная пустота. Он вспомнил, как Сандра играла дурочку, и решил придерживаться той же тактики: дебил я. Идиот. Вонючий. Но мирный-мирный, тихий-тихий.
— Фу, — поморщился капитан, — вы что, специально в грязи валялась? Ты посмотри, он там с бабой был…
Вадим сделал вид, что застегивает ширинку.
— Маленький чпок, — заныла Сандра, — хотите большой чпок, добрые люди?
— Гадость какая. — Капитан побледнел. — Твое счастье, стрелять не велено. Давай топай вперед. В центр этого вашего вертепа.
Сандра, мелко кланяясь, засеменила на «площадь», окруженную палатками, Вадим потопал следом. Капитан ругался и плевался, выражая свое недовольство окружающим миром вообще и мутами в частности.
Когда началась облава, Леон проводил «социологический опрос», пытаясь вычислить, от кого и чего муты двинулись дружною толпою. Ходок держался рядом и ныл, ныл, ныл. Все ему было плохо, Вадим — особенно. И ничего приятного впереди не ждет: с той стороны и звери, и люди бегут. И, главное, молчат, не признаются, что за страховидло их так напугало. Даже бабы, разбитные бабенки, Ходока не радовали. Они чуяли ебаря-террориста, липли как мухи к говну, а Ходок отбивался. И не из-за того, что грязные, и не из-за того, что у некоторых — хвосты там, сиськи в два ряда… Раньше его не смущало — хвост можно подвинуть, а сисек чем больше, тем лучше. Просто был не в настроении, устал. И в пекло соваться не хотелось.
Леон беседовал со старшими. Здесь собралось несколько деревень, решали, куда идти, торговали помаленьку друг с другом, пили за встречу, любились и играли свадьбы. Над торжищем витал дух пира во время чумы, надрывного русского веселья на краю пропасти. «Эх, пить будем и гулять будем, а смерть придет — помирать будем». Так и жили, так и не решили, куда идти.
Леон давно изучил повадки мутов. Безобидные, не планирующие ничего дальше, чем на сезон вперед, они жили в покорности собственным болезням, смерти, уносящей и младенцев, и юнцов, лунарям, по прихоти выжигавшим целые деревни. Хозяйство вели ни шатко ни валко — здоровья не хватало. Первобытно-общинный строй, всеобщее равенство, староста (обычно — самый крепкий и мозговитый). Кочевье далось деревням страшной ценой: многие погибли в пути, не выдержав, — хилые, больные и беременные, малые дети, которых всегда было немного: редкая баба могла рожать, но уж если могла, плодилась с удвоенной силой, производя на свет и жизнеспособных, и убогих, имеющих с человеческим обликом мало общего.