Доспехи пылились в шкафу.
Он читал книги, смотрел кино, гулял по бульварам и флиртовал со студентками. Раздражало в новой жизни одно – заведующий кафедрой, крючкотвор и бюрократ. Новшества он принимал плохо и каждый раз, когда Алёша предлагал план нового курса, вычёркивал оттуда половину, приговаривая гундосо: «Уберите это из списка. И это, и это». Алёша вздыхал и убирал.
И вот теперь, умудрённый преподавательским опытом, знавший, как заполучить внимание аудитории, он сидел над чистым листом и не знал, с чего начать. Вздохнув, написал несколько слов.
Нормальная весна, думал Алёша, шагая от метро «ВДНХ» к музею космонавтики со знаменитым монументом наверху. Небеса крошили снежную, колкую крупу; под ногами то хлюпало, то скрипело.
Возле музея толклись незадачливые туристы – было закрыто.
– Да заходь, чего встал, – ткнул его в спину карлик в балахоне.
Домовой или леший какой, решил Алёша и вошёл – двери перед ним распахнулись и, на удивление туристам, захлопнулись назад намертво.
– В ступу садись, – сказали ему.
Он сел. Ступа, как лифт, понесла его в космические дали. К ракете, понял Алёша.
Внутри оказалось просторно, как во дворце. Ряды амфитеатром уходили в тёмную верхотуру, где тлел угольками ноздрей всех голов Змей; вокруг шуршала всякая лесно-болотная братия; Финист притулился на жёрдочке под потолком. Спереди сидели Святогор, Кощей, Добрыня, Илья, Мара, Яга, Жива, Леля, Тугарин расплылся косоглазо, ещё кто-то из больших (Алёша стал забывать всех по именам и в лицо). Была тут и Карна, красивая, очень похожая на сестру. Жля сидела поодаль, позади русалок, грустная и какая-то потерянная. После тренировки, наверное, подумал Алёша.
От волнения он ощущал себя здесь отстранённо, будто и не он это вовсе. Как ни начни, всё смешно будет, подумалось ему.
– Да ты не робей, Попович, – хрюкнули с верхотуры.
Загалдели.
– Да, что самое главное среди человеков городских?
– Руби нам и глаголь, а мы уж подхватим.
– Давай, Алёша, – подмигнул ему Добрыня, а Илья нахмурился.
Все при параде. С мечами, мётлами, в чешуе и доспехах… Кощей одрях, но сбрую парадную нацепил.
– И вам не хворать, честной… и не очень народец.
– Да не старайся, юморист, говори, как умеешь. Не срамись.
Алёша после этих слов сразу успокоился.
– Чтобы стать москвичом, нужна прописка и квадратные метры. Но они могут вас испортить.
Народ притих, кто-то даже кинулся записывать.
– Шучу.
Теперь хмурился не только Илья. Но и Добрыня. Жля закурила. Змей пыхнул дымом – окружающие посыпались в стороны. Кощей клацнул челюстью.
– Ладно. Мой совет вам будет состоять из одного пункта. Ваше богатырство, горыничество, летунство, колдунство, курьи ножки и рыбьи хвосты, палки-руки, ворожба и болотные песни… У каждого своё. Так вот – уберите это из списка. Навсегда. С корнем. Становитесь людьми, коли вам так хочется в город.
Что тут началось. Кто-то заржал мартышкой, из Змея искры повалились, Илья палицу свою сжал – с неё закапало, Карна пальцем покрутила у виска. Жля вжалась в кресло. Остальные визжали, скрипели, выли.
– Бабуль, отвези меня, а? – сказал Алёша Яге.
– Ты, Алёшенька, палку-то перегнул.
– Так тем более отвези.
Началась весёлая жизнь. Алёшиным советом нагло пренебрегли. Народец расселился по столице уверенно, можно сказать, со вкусом. Человекоподобные словно всю жизнь тут жили, талантами своими расчудесными очень удачно вклинившись в московскую суету. Навроде вот Карны, которая зашибала немереные деньжищи на футболистах. Кощей на кладбище устроился, на Новодевичье. Змей на «Остров мечты» подался, дети его за роботизированного динозавра принимали. Администрация парка в нём души не чаяла и все его капризы сбивалась с ног выполнять. Русалки подались в спорт и в бассейне уверенно обгоняли лучших пловцов. В федерации стали думать, как заявить их на Олимпиаду.
Как-то раз возле дома Алёша увидел знакомую спину, в гараж шириной.
– Илья?
В робе, с чемоданчиком и без булавы, богатырь был всё также огромен и бородат.
– Здоров… – пробасил он.
И потом на кухне под пиво Илья рассказывал, как злато и серебро к нему рекой льются, граждане, измученные плохо устроенным ЖКХ, рвали на клочки за любые деньги такого работника. Который одними руками закручивал гайки, сочленял трубы без патрубков, электричество проводил через волосья свои бородатные.
– А чемодан?
– А это так… Бутафория… – махал рукой Илья и вновь возвращался к полюбившемуся в столице: – А какие колбасы, а кровати… А девки! Будем, – и поднимал кружку с пивом.
Народец обживался, и москвичи привыкали к такому соседству – не без помощи колдунства и прочего магичества – принимая его как само собой разумеющееся.
Алёша же закис: жизнь растаращилась, потеряла устойчивость и покой. Среди студентов в моде теперь было всякое богатырство и летунство, девчонки мечтали о рыбьих хвостах и учились ткать нитями судьбы, неумело взмахивая серпами. Учёба шла побоку.
После невнятного марта наступил жаркий апрель. Отопление, мучившее граждан, лихо ликвидировал Илья, одним ударом кулака позатыкавший все пыхающие зноем бойлерные. И когда к майским захолодало, а бойлерные сами собой не починились, горожане поняли, что весёлая жизнь кончилась.
И так было во всём: на кормёжке Змея парк впал в убытки; футболисты Карны разбежались с миллионными контрактами по клубам Европы, и клубы те, прозрев, кинулись судиться, замкнув все жалобы на отечественный футбол; Кощей ликвидировал кладбищенскую мафию и стал заправлять везде сам – цены взлетели; Добрыня застыл в прострации в Третьяковке перед Васнецовым и периодически тяжело вздыхал, распугивая посетителей и производя трещины в стенах музея и зданиях вокруг; русалки являлись в косметические салоны и требовали педикюр, а потом, нагло глядя в растерянные глаза мастериц, кричали: уберите это из списка.
В один из холодных майских дней к Поповичу пришла Жля.
– Заходи, – сказал он, подмечая фингал над правым глазом.
Жля ткнулась ему в грудь. Он опешил и обнял неловко.
– Руки! – голос был глух, но строг. Подняла красивое несмотря ни на что лицо: – Всё из-за тебя!
Он притянул голову обратно и подтвердил:
– Из-за меня, конечно… А что именно?
– Фонарь. И то, что наперекосяк всё.
Напившись успокоительного чая, Желя рассказала:
– Я ж за тобой тогда рванула. И так восхищалась тем, что ты смог от этого всего отказаться… Думаю, ладно, попробую пока так, с плачем своим. Карна ещё подзуживала: давай в психологи, там жила для тебя золотая. Я параллельно в бокс пошла, чтобы хоть куда-то эту энергию чёрную сбрасывать – народ же не добром плачет теперь. Злые всё слёзы, завистливые, злорадные… Зато у меня удар! А когда ты в ракете выступил, я решила, хватит. Эти пусть, а я всё. Папаше так и сказала – ставь мост, я ухожу. И ушла.
– И?
– И вот, – она показала на синяк. – Ничего, Алёша, не получается. – И полились слёзы из её прекрасных глаз. – Ни человеком, ни Желей быть не получается…
Она шмыгнула носом, а Алёша отметил, что имя она своё приняла назад, Жанны не требуя больше. И что слёзы у неё настоящие, людские.
– А знаешь ещё что обидно? Мы на соревы приехали, а там организатором Соловейчик Иннокентий Рахматович. Да-да, именно он. Щербатый, правда, поэтому по-тихому свистел. Так он, проглядывая списки участников, увидел женскую фамилию и позеленел от бешенства. Мне ребята говорили, что он как появился, сразу женский бокс пресёк. Шовинист, сексист и вообще козёл.
– Понятное дело. И чего?
– И прямо завизжал шепеляво так: Уберите это из списка. И в меня тычет. Я тогда и всплакнула в первый раз. И огребла во втором раунде…
Алёша достал шлем, лук, меч, кольчугу. Он походил в зал, подкачался – а Жля говорила, мёртвому это всё припарки, мол, Ильи один щелобан Тайсона с ног свалит. Ничего, разберёмся, отвечал Алёша и готовился.
Жля оказалась права.
Илья отоварил его одним движением разводного ключа (всё-таки что-то да носил он в чемоданчике), Змей дунул – Алёшу отнесло метров на сто, а уж Тугарин просто зубом цыкнул, меч Алёши без силы его богатырской согнулся пополам.
Но не отчаялся Попов Алексей Леонтьевич. Двинул к заведующему кафедрой.
Зануда к зануде липнет, бюрократ бюрократа привечает. У зава был дружок закадычный в мэрии. Алёша, имея его в виду, и пошёл на поклон к начальству. В кабинете они долго гундели, Жля стояла за дверью, держала Алёшин лук и стрелы.
– Давай, – выглянул он. Она передала.
Вскоре он из кабинета вышел потный, всклокоченный, с перекосившимися очками. Но довольный.
– Ну всё, карачун им теперь.
– И чего? И Змея, и папеньку, и …
– Всех. По месту регистрации. Там целая команда зануд, во главе этот заморыш из мэрии. И прилипли намертво: формуляр, норматив, циркуляр, выписка из приказа… Всё ли внесено в список программ развития города? Заполнить. Заверить. Печать поставить. Справку из ЖЭКа, с первого места работы, где учились, военный билет и свидетельство о рождении… У наших челюсти поотваливались и чешуя. Ступа у Яги треснула. У Змея сопли потекли, когда он про СНИЛС услышал. Эти дальше чешут: если не оформлено должным образом, то – что? Правильно – убрать из списка. И летунство, и колдунство, и из ноздрей дым. Это и это. Всё!
– А лук?
– А лук тот мэрский человек в дар взял. Да пускай, мне не жалко.
Они сидели у неё на балконе, ели её любимые эклеры. В углу пылилась боксёрская груша. В неё, в эту грушу и воткнулась аккуратная стрела, листком бумаги обёрнутая.
– Это то, что я думаю?
Алёша нахмурился. Жля, не вытаскивая стрелы, развернула бумагу.
«Эклеры» – зачёркнуто было на листке. Мэрия экономила на чернилах.