Неожиданно его подхватили на руки и прижали к груди. Накрыли краем мохнатой шубы.
– Замёрз, малыш? – спросила женщина. А Бось ничего не мог ответить, лишь смотрел на неё снизу вверх глазами-фонариками, изредка вздрагивая.
– А чего божики едят? – спросил маленький Люд.
– Сына, открой нам дверь, – попросила его Большая тёплая. – Живей, давай, дружочек.
– Ага! Ма, а чего они едят?
Люди скрылись в доме, унося с собой пригревшегося божика.
А на веранде в углу осталась позабытая жёлтая игла, уже наполовину заметённая снегом.
Последняя песняЗахария Тиххо
Каждая щербатая ступенька подъездной лестницы отдавалась в теле Мирона тяжестью. От предвкушения нелёгкой встречи, от воспоминаний и стыда. Каким дурацким восторженным щенком он был, когда только познакомился с Витом. Сколько раз Мирон взлетал по этой лестнице на одном дыхании, не помня себя от звенящей юности и чувства, что ты делаешь нечто важное.
Вит был учителем Мирона. Мастером. Сенсеем.
Вит показывал ему, как отпускать призраков.
У каждого человека свои таланты. Особенно это очевидно в районе седьмого-восьмого класса школы: кому-то после уроков на спорт, кому-то в художку, кто-то любимец публики и всегда окружён друзьями. То, что оказалось талантом Мирона, он сам долгое время считал проклятьем. Видеть тени на краю зрения, силуэты, которые идут тебе навстречу по тёмной улице, а потом исчезают. Призраки – это случайный набор человеческих черт, которые маскируют дыру в реальности. Вот был кто-то, а потом перестал быть. Осталось эхо, шум, причудливое сплетение костей и мышц, порыва, движения… Почти никто этого не замечает. А Мирон – замечал.
Вит научил его не только замечать, но ещё и видеть. А потом устанавливать связь, дарить потерявшимся душам спокойствие, ощущение приюта. Забирать себе их тоску, их любовь, что угодно, что продолжало держать их в мире. И отпускать на свободу белых птиц.
Это не оборот речи: когда распадался тревожный, истерзанный контур призрака, освобождённая душа становилась белой птицей. Голубем, вороном, чайкой, стрижом… Мирон даже аиста видел как-то раз. Поначалу он пытался гадать, что значит тот или иной вид пернатых, но быстро перестал. Они вскоре улетали, а вот то, что ты взял на себя – оставалось. Точнее, оно таяло со временем, но очень медленно. Так ты и ходил, переполненный чужими надеждами, болью, обидой. Жизнь начинала казаться тяжеловесной, несправедливой. Тебе только четырнадцать, а ты как будто умирал уже трижды, и это только за последнюю неделю. Ну… Зато ты делаешь что-то, чего не может никто другой.
А вот и восьмой этаж, едва-заметно мерцающая лампа, побитая жизнью дверь. Мирон сделал пару глубоких вдохов и выдохов, пытаясь напомнить себе, зачем он пришёл. С «официальной» точки зрения – забрать свою книгу, сборник пьес, который однажды оставил Виту почитать и не успел вернуть до того, как они поссорились. Мирону тогда было лет шестнадцать, и эти многозначительные пьесы современных авторов казались ему очень глубокими и интересными (он даже не был уверен, что они придутся ему по вкусу сейчас, почти десять лет спустя). Вит выразил сдержанный интерес к тому, о чём Мирон постоянно говорил… А юному ученику так страстно хотелось делиться тем, что было ему дорого!
На самом деле, сегодня Мирону было нужно прикоснуться к истокам, чтобы с уверенностью отказаться от них навсегда. Он нажал на кнопку звонка, и что-то глубоко внутри него откликнулось мурашками на резкий звук по ту сторону двери. За ним последовала тишина. Мирон позвонил ещё раз, и ещё. Наконец – шаги, недолгая пауза (Мирон, догадавшись, что на него смотрят в глазок, выпрямил спину и слегка вскинул голову), щелчок замка.
Вит возник на пороге. Круги под глазами, волосы, наскоро собранные в хвост – перец с солью. А ведь ему сейчас должно быть всего немного за сорок. Меланхоличное, вытянутое лицо ничего не выражало. В первое мгновение Мирон решил, что учитель его не узнает, но Вит поскрёб щеку и произнес коротко:
– А, это ты.
Каждый, обладающий талантом отпускать призраков, делал это по-своему. Мирон быстро понял, что ему легче всего даётся прямой контакт. Он брал их за руку. Открывал им объятия. Вит же пел им колыбельные. Негромким хриплым голосом, прикрыв глаза. Нельзя сказать, что у него был большой талант к музыке, но в то же время Мирон не слышал ничего более искреннего. Остальное время Вит был ходячей глыбой льда – самоотверженный, вкрадчивый, равнодушный. Только призракам он открывал свою душу.
Какой учитель – таков ученик.
У Мирона почти не было друзей, не было жизни, кроме следования за Витом и выполнения их миссии. Он поступил на истфак, но почти не оставлял себе времени учиться. Получив диплом, работал то курьером, то продавцом, то «специалистом службы поддержки» – в общем, кем угодно. Разве это удивительно, что в какой-то момент Мирону захотелось развиваться в том, что он умел лучше всего? Что ему захотелось изменить мир к лучшему?
Мирон снова приосанился и попытался изобразить улыбку.
– Я зашёл за своей книгой.
– Книгой? – эхом отозвался Вит.
– За сборником пьес. Помнишь… такой, в черно-красной обложке. – Не заметив узнавания на лице учителя, Мирон замялся. – Назывался как-то… Вроде…
– То есть, ты притащился сюда без предупреждения за книгой, названия которой даже не можешь вспомнить?
На лице Вита всё ещё нельзя было различить даже проблеска эмоций. Последняя фраза была сформулирована так, чтобы звучать резко, неприятно. Но она оставалась совершенно бесцветной, беспристрастной – как приговор.
– Ладно, жди здесь, – произнёс Вит, пытаясь закрыть дверь. Мирон буквально втиснулся между ней и косяком за мгновение до того, как стало бы слишком поздно.
– Ты даже не предложишь мне зайти?
Из квартиры Вита всё так же веяло табаком и пылью – тяжёлый, горький запах.
– Ещё раз – ты не предупреждал меня, что придёшь. У меня не убрано, и, честно говоря…
– У тебя никогда не убрано, – парировал Мирон.
С каждой минутой он всё сильнее терял понимание, зачем пришёл сюда. Но уж точно не для того, чтобы нести почётный караул в подъезде:
– Ну же, перестань быть таким засранцем!
В глазах Вита мелькнуло нечто живое. Он обернулся, вздохнул и отступил от двери, пропуская Мирона в квартиру.
– Только не шуми, у меня жилец, и он может спать, – безучастно произнес Вит, пока Мирон разувался на коврике. – И не суй никуда нос, проходи сразу на кухню.
– Но ты ведь никогда не пробовал! – голос Мирона срывался от обиды.
– Конечно, не пробовал, потому что ни одному нормальному человеку это в голову не придёт.
– При чём тут вообще нормальные люди?! Нормальные люди не охотятся на призраков. Нормальным людям не мешает уснуть ночами то, что они скучают по жёнам и детям, которых у них никогда не было! Если мы должны страдать за других, почему бы не попытаться ответить на вопрос, ради чего это всё?
Во взгляде Вита читалось сочувствие, но даже оно не сделало этот взгляд мягче.
– Если это тяжело для тебя – перестань.
– Ты знаешь, что я не могу!
– Мирон. – Вит произнес его имя так, что лучше бы дал пощёчину. – Мы – не властелины жизни и смерти. Мы просто дворники, убирающие гниющую опавшую листву. Это тяжёлая и грязная работа. Оставь её, если хочешь, но не пытайся сделать из неё что-то другое.
Мирон промолчал.
«Я просто хочу знать, что по ту сторону. Что в этом плохого?»
В доме Вита стало больше растений, но большинство из них либо уже погибли, либо находились на грани смерти. Кухня обшарпанная, но чистая. Когда Мирон был восторженным щенком, она казалась ему уютнее. Сейчас он сидит на жёстком табурете, бессмысленно помешивая ложечкой чай. Вит копается где-то в комнате в поисках проклятого сборника пьес.
Они обменялись всего несколькими фразами:
«Мама умерла полгода назад».
«Соболезную».
«Теперь я продаю квартиру и уезжаю, в городе слишком шумно».
«Понятно».
«Зато я достиг определённых успехов».
Молчание, в котором слышно: ничего не хочу знать.
«Ладно-ладно… А как твои дела?»
«Сам видишь, нормально».
На самом деле, Мирон не видел ничего нормального. Жизнь Вита казалась серой и безрадостной. Ему хотелось закричать: зачем ты учил меня, если знал, что всё приведёт вот к этому? К бессмысленному прозябанию дворника для гниющих душ?
Но он обещал не шуметь. И, что важнее, в этом не было никакого смысла.
Сделав глоток обжигающего чая, Мирон почти убедился – он узнал, что хотел. Всё это время Вит был неправ. А потом он услышал пение… Не пение Вита и вообще не песня как таковая, скорее щебетание птицы. Но было в этом звуке и что-то от человеческого голоса. Звонкое, игривое, призывное. Мирон отставил чай в сторону и пошёл на зов.
Связь, которую Мирон устанавливал с душами, которые отпускал, иногда казалась самым реальным, осязаемым и существующим, что вообще есть в мире. Вит учил его обрывать её, отпуская птицу. Оставлять себе всю тяжесть, а ей – полёт. Но однажды Мирон понял, что можно делать по-другому. Можно продолжать «держаться» за душу, покидающую мир, теряя себя, смотреть её глазами на город сверху. Город, который растворяется в белом свете. Белый свет, в котором проступают очертания космоса, звёздных скоплений. Этот момент был похож на попытку изучить мироздание под микроскопом. И, честно говоря, для каждой души путешествие «за грань», как это называл Мирон, ощущалось по-разному. В этом не было никакого смысла, и в то же время – весь смысл был заключён именно в этом.
Мирон приходил в себя спустя время, которое никогда нельзя было угадать – несколько минут или пара часов. Опустошённый, потерянный, слишком лёгкий.
Ему всегда казалось – ещё один удар сердца, и он бы понял. Но этого одного удара всегда не хватало. Раз за разом. Раз за разом. Раз за разом.