Он услышал выстрелы в тот момент, когда вышел на аллею из гравия. Он прошел под треск выстрелов сквозь многосезонные сады, обращенные чьим-то недавним решением в однообразную осень. Листву кипарисов окружала неподвижная дымка, ветра не было, и под холодным светом искусственного дня парк при всем своем многоцветье дышал синевой. Сид вдохнул полной грудью: от земли пахло кислыми яблоками и мокрыми листьями, воздухом далекого времени, каким когда-то давно он дышал около своего дома. Первая живая душа, которую он встретил, был единственный сын Игоря Венса. Он ходил по перекопанной земле, шатался, топтал аккуратно выложенные грядки — не выпуская из рук ружья. Одет траурно и неряшливо: галстук заброшен за плечо, рубашка, смятая и вымазанная в рвоте, расходится на широких бабьих бедрах. Вокруг него все было забрызгано солнцем. Венс-младший запрокинул голову, поправил черные очки, вскинул ружье и выстрелил в воздух. Сид услышал, как наверху что-то разбилось. Юнец снова вскинул ружье. Он расстрелял всю обойму. Вокруг осыпались осколки стекла. Падали солнечные лучи, свинцовое солнце разгоняло туман. Венс-младший узнал Сида и наставил на него ружье.
Венс-младший сказал:
— Это не самоубийство.
Сид увидел лицо парня, его трясущиеся руки, сжимающие оружие — изрезанные, изъеденные стеклянной пылью.
— Она не просыхала, она шесть дней не выходила из комнаты. Не хотела нас видеть, не хотела говорить. Я тоже не хотел с ней говорить. Дура, наркоманка. Она только с отцом разговаривала. Хотела, чтобы отец тебя нашел и чтобы послал разыскать тебя и привести сюда — так или силой. Не хотела ничего жрать. Отец заставлял ее жрать с помощью такой штуки для рабов, из его коллекции, чтобы они не уморили себя голодом. Спать она тоже не спала. Бродила туда-сюда. Ходила и говорила сама с собой. Вопила, сидела в холодной ванне целый день или держалась за ребра, вот так, и задыхалась, на нее страшно было смотреть. Один раз она вскрыла себе вены, но отец сказал, что это все кино. Он говорил, что она по-настоящему не хочет умереть. Но она говорила, что умрет и что надо, чтобы ты об этом узнал, потому что если бы ты видел, если бы знал, как ей плохо, ты бы ее так не бросил. Говорила, что все белое, что мира нет, что будущего нет. Говорила, что хочет заглянуть в будущее и не получается, что она видит только время, пустое время, где нет тебя, а это все равно что ничего, так что лучше умереть. У нее пытались отобрать кокаин, но она его всюду понапрятала. Не привязывать же ее было. Она думала, что беременна. Говорила, что у нее симптомы, что ее тошнит, что тело как-то меняется. Дура несчастная, несчастная дура и наркоманка. Вчера она весь день делала тесты. Ничего. Умерла сегодня ночью. Отец не сказал, передозировка или нет. Он не сказал мне, от чего она умерла. Я не знаю. Она умерла от всего этого.
— От этого можно умереть.
Он умолк и посмотрел на Сида, как будто ждал ответа. Они теперь стояли совсем близко, и ружье упиралось в грудь Сида. Тот не нашел что сказать, отодвинул ствол и пошел дальше к дому.
Он заметил Кэри Венс, когда шел напрямик через лужайку. Она сидела и ничего не делала. Глаза у нее были закрыты, она подставляла лицо свежему воздуху. Ее ноги укрывало большое оранжевое одеяло, и Сид не сразу заметил, что она в инвалидном кресле. Тогда он вспомнил, что когда-то испытывал к ней симпатию и даже сказал ей как-то, что только в ней и в ней одной еще осталось что-то человеческое.
На Кэри Венс не было черных очков. Услышав, как подходит Сид, она широко открыла глаза. И откинулась назад, как будто ей стало страшно. Из садов донесся выстрел.
— Ну что, — спросила она, — нашел, что искал?
Сид ответил «да».
— Повезло, — отрезала она. — Ты пришел посмотреть на, хм, тело?
— Нет, — сказал Сид, — я хочу видеть твоего отца.
Кэри Венс сказала, что он в кабинете. Сид положил ей руку на плечо. Кэри вздрогнула. Она не сбросила его руку, и они несколько секунд помолчали, потом он пошел прочь, и когда он поднимался по ступеням крыльца, она обернулась и крикнула:
— Ничего не хочешь сказать?
Он сделал вид, что не слышит, и вошел.
Игорь Венс кололся — под рев бунта.
В просторном кабинете царили яркий свет искусственной осени, сочащийся сквозь жалюзи, и полутьма — за выступом стены, где и находился Венс.
Он лежал на канапе, подтянув ноги к груди. Против света, его дымчатые очки и белая шевелюра поразительно напоминали целую кучу фотографий на первых полосах газет. Внедритель впрыснул себе содержимое шприца, распустил жгут, вытащил иглу. Выбросил все. Набор для героина поблескивал на паркете. Два шприца, испачканная вата, матовый отблеск почерневшего серебра. В комнате царили оцепенение, бездвижность, которые давили гораздо больше, чем мрак и тишина, мельтешила только картинка на титановом экране. Громкость была убрана до минимума, но и в этом слабом попискивании чувствовалась ярость. Она не доходила до них. Все здесь казалось созданным для пассивной жизни, для неподвижности, отрицавшей возможность чего-то другого.
Венс заговорил.
— Если вы так и не поняли, — сказал он, — чья эта больная голова, которая вам так сдалась, — значит, вы идиот и ничего не видите.
Сид понял, что ему надо только слушать. Венс смотрел в потолок, дыхание было частым, затрудненным. Это было так похоже на него — даже не упомянуть о смерти дочери, видя того, кто послужил косвенной причиной этой смерти. Венс разбит. И все равно он встанет на ноги. Для поражений и потерь в нем давно уже было заготовлено уютное место. Они случались, и это был не удар, а переход в другое время, где все меньше и незначительней.
Венс ни на что не надеялся и, значит, не сопротивлялся. Он будет говорить. Не ради их связи, скрепленной общей утратой, не из сочувствия, не от привычки разглагольствовать, он будет говорить, потому что Сид добрался до него.
— Нет головы, — сказал Венс, — есть людские запросы. Запросы дурные, нереальные. Я совершал преступления, жуткие вещи. Вы тоже. Моя вина больше, если рассуждать с точки зрения причиненного ущерба. Я не имею в виду, что вы кого-то убивали, я ставлю вам в вину то, что все это время вы жили и дышали в полном неведении. Каждый ваш вздох за последние тридцать лет — пособничество. Вы не знали последствий… Гиперцентрал — всего лишь орудие: он собирает информацию и выносит решения — тупо и быстро, как и было задумано при его создании. Утопия, самокорректирующаяся система, обреченная на постоянные поиски совершенства, система безмозглая, где власть принадлежит всем и никому. Система, учитывающая все запросы, ежесекундно формулируемые ее винтиками, и стремящаяся выполнить все по максимуму.
Я слышал исповеди… я слушал их. Каждый раз, когда меня начинала мучить совесть, когда развеивались иллюзии, я шел в Гиперцентрал и слушал, как Город стонет… Вы не представляете себе, что это такое… Голоса людей, которые требуют или говорят о себе или воют, прекрасно зная при этом, что их вой никак не изменит разрушительный ход жизни, а может, все же надеются… Думаю, просто наступает момент, когда невозможно не выть… И весь этот шум оказался дико бессмысленным! Там, где фильтр Гиперцентрала должен был собрать воедино идеи реформаторства, даже революции, оказывались лишь просьбы улучшить обработку данных, точнее подбирать опиаты, лишь пассивная воля оставить все как есть, и пусть трещины превращаются в разломы и провалы, — какая разница, пока это не касается непосредственно вас, пока земля не разверзлась у вас под ногами… А земля была заминирована… Ищете виновника, нужна голова? Предлагаю Клера. Мир избрал Луи Клера, и хотя бы в силу этого на нем лежит вина. Что у народа за извечная тяга выбирать говно — как некоторые женщины подсознательно ищут мужа, чтобы он их лупил. Луи Клер был кретин с благими намерениями, он мнил себя демиургом, но не имел ни веры, ни фантазии. Он был из тех политиков, что орут о переменах, трясут ими как погремушкой, без малейшего понятия о том, что болтают. У него был великий математический ум и потрясающие белые зубы, которые он показывал при любой возможности. Если б не зубы, вряд ли бы его избрали. Главное было не то, что он болтает, главное — ткнуть пальцем в нужном направлении. В 82-м, когда он придумал профилактику ДТП, он сделал полезное дело. Два года спустя, добавив кнопку «С» — сердце, — он просто стал мессией. Абоненты окружили его безграничным обожанием. Он разделял их чувства. Он развелся с женой. Стал жить как рок-звезда. Миллиардов у него было немерено, он улыбался всем своей белозубой улыбкой и замечательно олицетворял собой затертый штамп крепкого хозяйственника. Он ездил по секциям и читал лекции на тему, каким должен быть мир.
Тыкал пальцем в нужном направлении.
Слава росла, и его начало заносить. Он слетел с катушек, возомнил, что послан на землю, чтобы улучшить мир. Когда продавцы мобильных телефонов начинают принимать себя за Господа Бога — жди заморочек. А если все население начинает потихоньку в это верить, тогда заморочки переползают в область необратимого. В 85-м Клера избрали президентом. Его жуликоватая улыбка украсила банкноты.
Он построил эту чертову башню и поместил туда Гиперцентрал. У него тогда уже была эта идея. Идея гипердемократии.
Он провел законы о гражданском долге и о телекоммуникациях. Отслеживание по трейсеру стало обязательным. Исповедь в мобильный телефон в течение одиннадцати минут в день стала актом гражданской лояльности. Работа Гиперцентрала до ужаса проста. Три машины, три программы. Прием. Разбор. Решение. Фундаментальный принцип — абоненты не должны знать, насколько действенна их исповедь. Чтобы они оставались в полном неведении. Чтобы не было корыстной заинтересованности. И все такое. Он хотел знать, прежде всего, что реально нужно толпе, — но раньше, чем она сама об этом догадается. Без посредничества СМИ и разных там опросов. Если бы абоненты знали свою власть, раскладка была бы другой. Клер думал, что если люди будут исповедоваться со знанием дела, то исповедь станет расчетливой, продуманной, направленной на личную выгоду или разумный интерес, или, наоборот, на оскорбления и вызов. Не думаю, что он действовал в полном неведении. Думаю, какие-то запросы он все же учитывал. Да, пожа