Нехорошо смеяться над приятелем, да еще когда он всерьез обижается, но на этот раз трудно было удержаться от смеха.
Мы хорошо знали, что не только Бобырь, но и многие другие фабзавучники до самого дня отъезда мечтали поймать Печерицу. Разъезжаясь по городам Украины, мы дали себе слово, если повстречается этот бандит из Коломыи кому-либо из нас, не дать ему выскользнуть.
Но больше всех нас мечтал повстречаться с Печерицей Саша Бобырь. Поимкой Печерицы он думал загладить те досадные промашки, что приключились с ним во время чоновской тревоги. Скоро наш горячий Сашка начал просто галлюцинировать: Печерица виделся ему всюду.
По пути сюда, к Азовскому морю, Сашка дважды ловил Печерицу. Однажды, когда поезд стоял в Фастове, Сашка, выглянув в окно, вдруг хрипло крикнул:
– Вот он, хлопцы! Держите! – и метнулся к выходу.
Человек, прогуливавшийся по перрону, которого Бобырь принял за Печерицу, был очень мало похож на беглеца. Это оказался сгорбленный старичок в брезентовом пыльнике. Одни пушистые и рыжие усы, пожалуй, смахивали на Печерицыны. В Екатеринославе, когда мы обедали в буфете вокзала, Саша, чуть не опрокинув тарелку, налитую до краев жирным украинским борщом, прохрипел:
– Смотрите! – и ткнул ложкой по направлению к газетному киоску.
У застекленной витрины киоска выбирал открытки человек в сером дорожном пыльнике. Сашка решил, что и этот – Печерица. Однако стоило пассажиру в сером пыльнике обернуться, как мигом выяснилось, что это молодой парень, на голову выше Печерицы. Ну разве могли мы, зная о дорожных видениях Бобыря, отнестись с доверием к его словам!.. И я сказал:
– Ну хорошо, Печерица стоял и пил бузу. А ты что?
– Я посмотрел – и к вам!
– Отчего же ты его не схватил? Надо было его поймать за шиворот, ногу сзади подставить и на землю.
– Тебе хорошо говорить! А вещи?
– Какие вещи?
– Какие? Наши! Я боялся вещи оставить. Он побежит, я за ним, а вещи кто-нибудь цапнет.
– А Володька где был?
– Да я не с Володькой ехал, в том-то и дело. Я с другим извозчиком приехал. Володька обманул нас.
– Погоди, а у него усы были? – решил я проверить Сашку.
– Усы?.. Усов не было… Усики. Маленькие такие, как кисточки для гуммиарабика.
– Для того чтобы Сашке понравиться, он и усы в парикмахерской подстриг, – съязвил Маремуха.
– Ладно, ладно! Смейтесь, если вам так весело! – буркнул Саша обиженно. – А я вот пойду куда надо и заявлю.
– Ну, довольно тебе, Сашок, нам головы морочить, – мягко сказал я. – Показывай лучше, что на ужин куплено.
– Вот брынза, – совершенно покорно сказал Саша и развернул пергаментную бумагу, в которой лежал кусок брынзы в добрый фунт весом.
– И это все? – возмутился Маремуха.
– Нет, зачем. Вот еще рыбки купил… Не тронь, это редиска. Рыбка вот тут. – Сашка развернул маслянистую бумагу. – Глядите, какая рыбка маленькая! – И он выволок из старой газеты три нитки, унизанные мелкими копчеными рыбешками. Рыбки лоснились от жира и были пузатенькие. – Тюлька называется! – гордо заявил Бобырь и, как ожерелье, поднял на руки низки с рыбешками.
– Ты бы еще поменьше купил! – буркнул недовольно Петро. – Самая мелкота. Кто же ее чистить будет?
– Для чего чистить? – удивился Саша. – Не надо чистить. Так целиком ее едят. Гляди, мне в лавке показали…
Наш каптенармус сорвал с нитки пару истекающих жиром рыбешек и послал их в рот. Пожевав немного, Саша, как фокусник, сперва раскрыл рот, а потом смело, с головами и кожурой, проглотил тюльки.
– Еще аппендицитом, чего доброго, заболеешь! – сказал Петро. Больше всех болезней Маремуха почему-то боялся именно аппендицита. Даже косточку от вишни и то боялся проглотить.
Но наглядный пример Бобыря заставил Петруся позабыть об угрожающей ему болезни. Он осторожно отщипнул с бечевочки одну рыбешку и принялся жевать ее.
– Вкусная… – протянул Маремуха. – И костей совсем не чувствуется. Камса это?
– Не камса, а тюлька! – солидно поправил Бобырь.
– «Тюлька, тюлька»! – передразнил я Сашу. – А ты бузы не принес случайно?
– Бутылки не было, – принимая мои слова всерьез, сказал Саша. – А хочешь бузы, после ужина можно сходить. Тут, за углом, в киоске продается.
– Послушай, Петрусь, – скомандовал я, – скачи-ка вниз, принеси кипятку и миску от хозяйки. Надо брынзу парить.
Пока мы расправлялись с тюлькой, мраморная брынза, отдав кипятку часть соли и горечи и пустив жирные круги, сделалась мягкой и очень приятной на вкус. Мы резали ее охотничьим ножом и ели, запивая чаем, в котором плавали распустившиеся чаинки.
Поужинав, мы отнесли вниз посуду и долго мылись во дворе, прямо у колодца. А потом, освеженные, сытые, поднялись в свой мезонин и улеглись на высоких матрацах.
Окно осталось открытым. На дворе уже потемнело. Сквозь лохмотья проплывающих туч изредка проглядывал молодой месяц. Как только тучи освобождали месяц, в комнате становилось светлее.
– Но вы слышите, хлопцы, как тут тихо? – сказал, нарушая молчание, Петрусь. – Ни выстрелов, ни свистков. Что значит граница далеко! На весь город небось два милиционера, да и те спят…
Агния Трофимовна звенела внизу посудой. У нее на кухне шипел примус. Вероятно, она с вечера собирала для нас завтрак.
– А мы дураки! – снова заговорил Петро. – Как поступали в фабзавуч, надо было по одной специальности идти. Гуртом бы теперь в одном цехе работали. Все веселее. А так – разбредемся кто куда…
И опять никто из нас Маремухе не ответил. Я понял, что и Бобырь, прикидывающийся храбрецом, думает о том, как-то он будет работать завтра. На дворе делалось все темнее и темнее. Опять небо сплошь заволокло тучами, и месяц не проглядывал больше. Равномерный шум близких волн укачивал так, словно мы все еще ехали поездом…
ВОЗЛЕ МАШИНКИ
– Вот, Науменко, тебе новый напарник! – сказал сменный мастер Федорко, подводя меня к пожилому рабочему, который суетился в одиночку около двух формовочных машинок.
Рабочий обернулся. Ему было уже лет за пятьдесят. Высокий, седой, в груботканой холщовой рубашке с подрезанными до локтей рукавами, он удивленно посмотрел на Федорко.
– Покажи ему, что и как, – сказал мастер, кивая на меня. – За обучение запишем тебе по среднему.
– Да помилуйте, Алексей Григорьевич! Поставьте до кого другого! – попытался возразить старик.
Но сменный мастер, прерывая его, сразу замахал руками:
– Надо, Науменко! Ты старый формовщик и обязан смену учить.
С этими словами мастер скрылся за стеной пустых чугунных опок.
Мы остались одни. Науменко разглядывал меня недоверчиво. Особой радости у него на лице не появилось. По всему было видно, что ему куда сподручнее формовать одному, чем возиться с учеником да еще отвечать за его работу.
Когда мастер отошел далеко, мой учитель, нисколько не стесняясь, смачно плюнул себе под ноги и сказал работающим за барьерчиком напротив него двум формовщикам:
– Везет же мне, грешному: то пьянчужку посылают на исправление, то молокососов надо обучать!
Соседи засмеялись. Один из них, худой и высокий, коротко подстриженный под нуль, с выпирающими скулами смуглого лица, был похож на монгола. Другой, с острыми, колючими глазами, не переставая набивать опоку, сказал:
– И не говори, дядя Вася, партнеры у тебя на выбор!
– Да нет, на самом деле! – пожаловался соседям мой учитель. – Так славно ладилось сегодня, думал до завтрака полсотни опок поставить, а теперь снова придется на соль зарабатывать. – И, обращаясь ко мне, он хмуро спросил: – Ну, чего нос повесил? Зовут-то как?
– Василий Манджура.
– Получил тезку, дядя Вася, а еще плачешься! Вместе именины справлять будете. Все дешевле… – быстро формуя, выкрикнул шустрый литейщик с острыми глазами.
– Работал? – спросил Науменко, кивая на машинки.
– Не видел никогда. На плацу формовал, а с машинками дела не имел.
– Ого, дядя Вася, имеешь специалиста по художественному литью! – закричал проворный сосед. – Он еще тебя, старого, поучит, как скульптуры отливать.
– Где же это ты на плацу работал, интересно мне? – спросил Науменко с явным любопытством.
Я понял, что плацовая формовка здесь ценится куда выше машинной. Пришлось рассказать, как я попал в этот город.
Науменко терпеливо выслушал мой рассказ и скомандовал:
– Ну, будет байки рассказывать. Становись-ка! – И он кивнул на левую машинку.
К ней вел узенький проход. Высокая, почти в человеческий рост, печка разделила меня и Науменко, как только я подошел к машинке. Между нашими машинками стоял глубокий ящик с особой формовочной землей, называемой здесь «составом». У меня слева, у дяди Васи справа высились положенные друг на дружку ряды пустых чугунных опок.
Увязая в сухом песке, я подошел вплотную к машинке. На ней была закреплена сделанная из баббита модель каких-то втулок.
– У тебя – низ. Понял? – кивнул мне Науменко. – А втулки эти «колбасками» зовутся. Будешь набивать низ, а я верх. Погляди, как это делается.
Мне трудно было сразу оторваться от своей машинки. Я пошатал железные прутья, торчащие у нее по углам, – их назначение мне было непонятно – и потрогал припаянные к модельной плите два блестящих, скользких конусных болта.
– Сюда смотри, эй, молодой! – сердито прикрикнул Науменко.
Одним махом он ловко насадил чугунную рамку с боковыми винтами на такие же блестящие штифты, не глядя снял с заднего ряда опоку, положил ее внутрь рамы и стал проворно заворачивать винты. Когда винты зажали опоку в раме, дядя Вася схватил с полочки мешочек и потряс им над моделью. Ровный слой присыпки, будто пудрой, покрыл баббитовые «колбаски». Так же не глядя мой учитель окунул руку в ящик и, зачерпнув ею горсть состава, высыпал его на модель.
Раз, два – и в руках Науменко взметнулась лопата. Он вогнал ее с размаху в разделяющую нас песчаную кучу и швырнул в опоку груду песка, потом вторую. Из глубины потревоженной кучи задымил пар. Видно, песок не успел еще остыть со вчерашней отливки.