ри всем при этом, место не самое подходящее для жизни, глухая, в сущности, провинция, не глуше, наверное, вашей баварской, но провинция все же достаточно глухая и глупая, как все они, так что Света, с не перестающим удивлять его упорством устраивающая все как-то по-своему, даже и не ищет для себя работы здесь, в Дижоне, но ищет ее сразу в Париже, с тем чтобы жить на два города, как это делают, что мне, конечно, известно, по всей Европе университетские наши братья, родственники, товарищи по несчастью. Засим прощаюсь с вами, дорогой Макушинский; если вы не приедете ко мне в столицу Бургундского герцогства, придется мне первому отправиться к вам в столицу Эйхштеттского епископства-княжества, куда я при всех обстоятельствах к вам приеду, до или после вашего визита ко мне, все равно, и не только, сударь мой, чтобы насладиться очаровательной беседою вашей, но и чтобы увидеть надгробия святых Виллибальда, Вунибальда и Вальпурги, столь проникновенно и обстоятельно описанных вами, главное же — чтобы взглянуть на дворец князя-епископа, резиденцию, между прочим, Евгения Богарнэ, пасынка Наполеона, не Третьего, разумеется, коим вынужден я заниматься, но настоящего, Первого, поскольку сей Евгений Богарнэ, сын незабываемой Жозефины, женат был, с титулом герцога Лейхтенбергского, на дочери баварского короля Максимилиана и в 1817 году, то есть уже после низложения великого императора, своего отчима, получил во владение ваш Эйхштетт, утративший, за примерно одиннадцать лет до того, в 1806 году, в результате, как нетрудно догадаться, падения Священной Римской империи Германской нации, самостоятельность и сделавшийся частью Баварского королевства. Впрочем, все эти пленительные подробности вам наверняка известны гораздо лучше, чем мне, так что на сей раз я и вправду заканчиваю мою столь неприлично затянувшуюся эпистолу. Света вам кланяется, Оля вас помнит.
30
Все эти пленительные подробности известны мне, разумеется, не были. С тех пор узнал я, что Евгений Богарнэ, пасынок Наполеона и сын Жозефины, так и не поселился в пожалованном ему городишке (как я его понимаю…), лишь изредка приезжал поохотиться в окрестных лесах, в остальное же время спокойно жил в Мюнхене (и это понятно мне), в построенном для него на Одеонсплатц, в самом начале Людвигштрассе, архитектором Лео Кленце дворце, где ныне располагается баварское министерство финансов, а также в своей загородной резиденции в Исманинге (куда я езживал, впрочем не часто, гулять впоследствии, в мои мюнхенские, хорошие годы). От брака же его с баварской принцессой произошло семеро детей; младший сын его, между прочим, все в том же 1817 году и родившийся, в честь дедушки названный тоже Максимилианом, в 1837 году женился на дочери Николая Первого, великой княжне Марии Николаевне; потомки их получили титул князей Романовских. И это единственная связь Эйхштетта с Россией, которую мне удалось обнаружить. Примечательна была судьба и других детей Евгения Богарнэ; старшая дочь его, Жозефина Максимилиана Евгения Наполеоне, выйдя замуж за Оскара Первого Бернадота, второго короля династии Бернадотов, то есть сына наполеоновского маршала, сделалась королевой Швеции и Норвегии; старший сын, Август Шарль Эжен Наполеон, женат был на Марии Второй да Глориа де Браганса, в 1834 году, за пару месяцев до смерти этого самого Августа Шарля Эжена, сделавшейся королевой Португалии; третья дочь, наконец, Амелия Августа Евгения Наполеоне, замужем была за Педру Первым, императором Бразилии, отцом, между прочим, упомянутой только что Марии Второй да Глориа де Браганса, рожденной им в первом браке с эрцгерцогиней австрийской Марией Леопольдиной. С одной очаровательной представительницей рода Браганса, после португальской революции 1910 года престола своего, к несчастью, лишившегося, встречался я однажды в Париже. Все это в высшей степени любопытно, конечно, говорил мне Двигубский, и причем говорил мне это вовсе не в Эйхштетте, до которого почему-то так никогда и не доехал, почему я не знаю, и Света не знает тоже, как не доехал он и до Ельца, куда впоследствии (в мюнхенские хорошие годы) съездил я за него, но говорил мне это, отлично помню, в нашу первую встречу в Дижоне, до которого я сам, наконец, доехал (на том огромном, бензино-пожирающем, к тому времени уже воспринимавшемся как пережиток прошлого, динозавр восьмидесятых, за смехотворную сумму в две с половиной тысячи марок купленном мною «Опеле Коммодоре», на котором я ездил тогда по Европе) только осенью 1996 года, к каковому времени Двигубский уже год, если не больше, работал, в самом деле, на упомянутой выше полной ставке, преподавая, как выяснилось, в основном историю двадцатого века и проводя в Дижоне, во время семестра, четыре, как правило, дня, на выходные и, разумеется, на каникулы уезжая в Париж, где Светлана устроилась, действительно, на тяжелейшую, как я понял по ее позднейшим рассказам, работу, в приют для больных стариков, не врачом, хотя, конечно, и не просто сиделкой…; все это (возвратимся к началу фразы) в высшей степени любопытно, кто ж спорит, говорил мне Двигубский в Дижоне, но его-то в первую очередь интересует все же именно русская линия герцогов Лейхтенбергских, отличавшихся, судя по всему, немалыми способностями к естественным наукам; первый из них, Максимилиан, муж Марии Николаевны, состоял, как сообщает энциклопедия Брокгауза и Эфрона, говорил Двигубский, не цитируя, конечно, по памяти, такой памяти и у него не было, но пересказывая эту лучшую из энциклопедий (стоявшую у моего отца в кабинете, так что всякий раз, когда я произношу, или вот пишу, эти имена, Эфрон и Брокгауз, этот отцовский кабинет, вместе с шумом летнего сада за окнами, вплывает в мою память и прозу…), это я теперь по своему обыкновению сверил цитаты, «президентом императорской академии художеств, главнозаведующим горным институтом, непременным членом ученого комитета корпуса горных инженеров. Производил изыскания в области гальванопластики… учредил в СПб. гальванопластический завод, принимал горячее участие в постройке первых железных дорог, способствовал постройке паровозов в России»; а сын его, князь Николай Максимилианович Романовский герцог Лейхтенбергский (1843–1890), генерал от кавалерии, генерал-адъютант, «с особой любовью занимался минералогией, собрал замечательную коллекцию минералов… с 1865 г. был президентом минералогического общества. По его мысли и на средства, им исходатайствованные, минералогическое общество с целью составления подробной геологической карты России предприняло ряд систематических геологических экскурсий, результаты которых печатаются в „Материалах для геологии России“, выходящих с 1869 г…». Женат был этот Николай Максимилианович, говорил Двигубский, морганатическим браком на Надежде Сергеевне Анненковой, по первому браку Акинфьевой, от какового союза произошло двое детей, Георгий Николаевич и Николай Николаевич Лейхтенбергские, оба участники Белого движения, и вот если вы откроете, например, «Архив русской революции», том 8, страница какая не помню, такой памяти и у меня нет, то сразу обнаружите там воспоминания «герцога Г. Лейхтенбергского» под названием «Как началась „Южная Армия“», каковая «Южная Армия», созданная в Киеве летом 1918 года при поддержке немцев, была довольно безалаберной, если я смею судить, попыткой организовать чисто монархическую армию, в противовес Добровольческой, вожди которой держались, как известно, в стороне от политики, как это вообще свойственно военным, полагая, очевидно, что надо сначала изгнать бесов-большевиков, а потом уже собраться и решить («всем миром», «Земским собором», «Учредительным собранием»…), как жить дальше. Что, конечно, было их роковой ошибкой — так можно справиться с врагом внешним, с врагом внутренним не справишься так, у врага этого ясные лозунги, земля — крестьянам и фабрики — рабочим, лозунги демагогические, лживые, подлые, но, увы, понятные «массам». О чем я своим студентам и рассказываю каждый семестр по нескольку раз. Когда обманутые «массы» победили, герцог Георгий Лейхтенбергский бежал, ясное дело, в Баварию, на родину предков, где в 1929 году и скончался и где теперь живут, насколько я знаю, его немалочисленные потомки. Да, сказал он, отвечая на мой вопрос, он продолжает заниматься Гражданской войной, весьма и весьма усердно, это связано с преподаванием, но и не только с ним, нет, не только. Книга о русской истории, о которой он говорил мне в Коломенском? Что-то он такого разговора не помнит. Сейчас у него другие, более важные замыслы. И вот сейчас мы повернем налево, выйдем к собору… Я сказал ему, что он совершенно не изменился. Он ответил, что судить об этом не может. А все-таки ему кажется, что он как раз изменился за эти последние годы, и даже изменился так сильно, как не менялся никогда в жизни. Внешне, во всяком случае, он был еще такой же, каким я оставил его уезжая. Внешние изменения начались позже, года через два, через три. Ему было тридцать восемь лет в ту дижонскую нашу встречу. Я спросил его, как ему здесь живется. Ему здесь не живется никак, потому что он не живет здесь. Он живет в Париже, сюда же просто приезжает работать. А вечерами? А вечерами здесь довольно тошно, сказал он.
31
Дижон в этот первый приезд мой поразил меня, как и во все последующие, своей сухостью, строгостью, безводной, каменной, костяной. Жизнь ушла отсюда вместе с Бургундскими герцогами, сказал мне Двигубский, эти улицы как будто все еще ждут их, все надеются, что Карл Смелый когда-нибудь возвратится. Я снял в гостинице «Ибис» комнату с видом на широкую, несколько улиц вбиравшую в себя площадь с торжественными, из того серо-желтого камня, из которого вообще построена Франция, фасадами официальных, как показалось мне, нежилых и каких-то заброшенных зданий, неожиданных вкраплений Belle Époque в узкий, тесный, средневековый Дижон. Двигубский заходил ко мне пару раз, я же, отказавшись от его предложения ночевать на матрасе в той полустуденческой, как выразился он, комнатенке, которую снимал он возле университета, в кампусе, говоря академическим языком, всюду тем же, так и не побывал у него, не видел и сам дижонский («Бургундский») университет (Universite de Bourgogné), очередной, по двигубскому, опять-таки, выражению, шедевр современной архитектуры с вывернутыми наружу внутренностями (костями, кишками…); прогулки наши ограничивались старым городом, который на второй, тем более на третий день я, казалось мне, знал уже наизусть, по которому кружили мы, кругами приближаясь к чему-то, от герцогского дворца к собору и от собора обратно к дворцу, на полукруглую площадь за этим дворцом и по узким улицам обратно к собору, к его химерам, на которые всякий раз смотрели подолгу, задирая головы к небу, которые, нависая над нами, вновь и вновь предлагали нам в них поверить, от светской власти к власти церковной, от земной к небесной и обратно к земной, заходя в музей, с гробницами бургундских герцогов, каждая из которых являет собою как бы скорбящий мир в миниатюре, заходя в кафе на полукруглой парадной площади перед герцогским дворцом, заходя в какой-нибудь ресторан пообедать или поужинать, в марокканский, я помню, ресторан, в переулке недалеко все от той же дворцовой площади, где кус-кус подавали в медных, с чеканкой, тарелках и мятный чай в разрисованных стаканчиках прямо из Шахере