– Вот он, наш парень.
Наконец-то! Д’Агоста с трудом сдерживал торжество в голосе.
– Мм, – промычал Градски. – Я так не думаю.
– Что вы имеете в виду?
– Макмерфи? Я вообще не могу представить его в такой роли. Он один из тех нескладных парней, ну вы понимаете, с двойным подбородком, ипохондрик, коллекционер бабочек, виолончелист, всегда спешит, будто боится, что его высекут.
– Иногда такие вещи делают ребята, на которых ни за что не подумаешь, – заметил д’Агоста. – Они взрываются.
– Мы можем выяснить, на месте ли он. У нас цифровая фиксация всех, кто входит в здание и выходит. – Градски пролистал какие-то файлы на экране. – Вот тут записано, что он сегодня не появлялся на работе, кажется, сообщил, что болен.
– Значит, он сказал, что болен, а потом проскользнул внутрь? – сказал д’Агоста и тут же повернулся к Карри. – Отправь две патрульные машины с поддержкой на его адрес, и чтобы команда спецназа была готова. Давай.
– Да, лейтенант.
Карри отошел в сторону, достал телефон и принялся звонить.
Градски откашлялся:
– Хотел бы заметить, что ваше предположение о том, что он проскользнул внутрь, трудно реализуется, а скорее даже вообще невозможно. У нас здесь система безопасности по последнему слову техники.
– Позвольте мне задать вопрос, – тихо произнес Пендергаст.
– Да, конечно, – кивнул д’Агоста, посмотрев на агента.
– Убийца вышел из кабинета в четыре часа одну минуту. Сколько времени нужно, чтобы спуститься оттуда до главного входа?
– Я бы сказал, минут шесть-восемь, – ответил Градски.
– Отлично. Давайте посмотрим камеру в вестибюле в четыре ноль семь – узнаем, не вышел ли он.
Градский нашел нужную запись, и через минуту они действительно увидели человека с футляром для виолончели на выходе из здания.
– А теперь прокрутите назад запись, первоначальную запись в кабинете, чтобы посмотреть, как он входит.
Они прокрутили изображение обратно и увидели, как этот человек появляется в дверях, а потом исчезает из виду.
– Три пятьдесят, – отметил Пендергаст. – Теперь мы знаем, что убийство произошло в течение одиннадцати минут между тремя часами пятьюдесятью минутами и четырьмя ноль одной. Отлично. Мистер Градски, давайте переместимся в вестибюль на три часа сорок две минуты, чтобы увидеть, как он входит в здание.
Д’Агоста наблюдал за манипуляциями Градски – и ровно в три сорок две они увидели, как этот человек входит в дверь. Он появился из вращающейся двери, сразу же подошел к электронной проходной, провел своей карточкой-пропуском, и воротца перед ним открылись.
– Что показывали часы, когда он использовал карточку? – спросил Пендергаст.
– Три сорок три и две секунды, – сказал Градски.
– Пожалуйста, проверьте по вашему журналу, кто вошел в здание в эту секунду.
– Да. Логично.
Градски еще немного постучал по клавишам, потом нахмурился, глядя на экран. Он долго смотрел, вытянув губы. Попробовал еще раз.
– Ну? – спросил д’Агоста. – И кто же?
– Никто. Никто не входил в это время.
В этот момент из дальнего угла появился Карри, успевший сделать несколько звонков:
– Лейтенант…
– Что там?
– Роланд Макмерфи весь день лежал в больнице с калоприемником.
Они вышли из вестибюля на площадь перед Приморским финансовым центром, где собралась шумная толпа, кричащая и размахивающая плакатами.
– Только не еще одна демонстрация, – простонал д’Агоста. – Какого черта им теперь нужно?
– Понятия не имею, – сказал Карри.
Д’Агоста обвел взглядом бурлящую массу, и у него начали закрадываться подозрения насчет происходящего. Вообще-то, тут были две группы протестующих. Одна размахивала плакатами и кричала лозунги типа «Покончим с одним процентом!» и «Обезглавить корпоративных рвачей!». Эти люди относились к молодой, непрезентабельной части собравшихся; почти такую же толпу д’Агоста видел несколькими годами ранее во время протестов «Захвати Уолл-стрит». Другая группа сильно отличалась от первой. Многие из этих людей тоже были молоды, но в пальто и при галстуках, они скорее походили на мормонских миссионеров, чем на радикальных леваков. Они ничего не кричали, просто молча держали плакаты с разными лозунгами типа: «Кому ты принадлежишь?», «Добро пожаловать на новый костер тщеславия!», «Лучшие вещи в жизни вовсе не вещественны» и «Вещизм неизлечим!».
И хотя обе стороны вроде бы сходились во взглядах на деньги как на порочную материю, но на площади слышались оскорбления и то там, то тут возникали потасовки, учащавшиеся по мере того, как с прилегающих улиц приходили все новые люди и присоединялись к толпе. Д’Агосте бросился в глаза человек, который показался ему лидером более спокойной группы, – худой, седоволосый, в грязном пуховике поверх одеяния, напоминающего монашескую мантию. Человек держал в руках плакат, на котором было написано:
ТЩЕСЛАВИЕ
Под словом «тщеславие» виднелось примитивное изображение костра.
– Эй, посмотрите-ка на этого парня. Кто он, по-вашему?
Пендергаст взглянул на человека:
– Бывший иезуит, судя по потертой сутане под пальто. А плакат – явная аллюзия на костер тщеславия Савонаролы[22]. Довольно занятный поворот нынешней ситуации, как вы думаете, Винсент? Ньюйоркцы никогда не перестают меня удивлять.
В голове у д’Акосты остались туманные воспоминания о психе по имени Савонарола из истории Италии, и больше он ничего не мог вспомнить.
– Эти тихие… они пугают меня больше, чем отбросы. Они именно то, на что они похожи.
– Верно, – сказал Пендергаст. – Видимо, мы имеем дело не только с серийным убийцей, но и с целым социальным протестным движением… или даже двумя.
– Да. И если мы как можно быстрее не раскрутим это дело, то в Нью-Йорке начнется какая-нибудь поганая гражданская война.
35
Марсден Своуп вышел на декабрьский мороз из дома на Восточной Сто двадцать пятой улице и глубоко вдохнул, пытаясь очистить легкие от спертого воздуха своей подвальной квартиры-студии. После протестов предыдущего вечера он чувствовал себя заряженным. С того самого времени – то есть восемнадцать часов подряд – Своуп сидел за своим стареньким компьютером, писал посты, твиты, фейсбучил, инстаграмил, имейлил. Поразительно, думал он, как за такой короткий промежуток времени одна скромная идея может стремительно разрастись, словно снежный ком, и превратиться в нечто большое. Мир жаждал того, что он хотел предложить. Странное чувство, после всех этих лет работы в нищете и безвестности.
Своуп сделал еще несколько глубоких вдохов. Голова у него кружилась, и не только оттого, что он долго просидел за компьютером, но еще и потому, что он не ел два дня. Он не чувствовал голода, но знал, что должен поесть, чтобы продолжать; если его дух был насыщен, то его тело работало без топлива.
Рядом с тротуаром в ярком, холодном зимнем свете проносились машины, беспечные люди шли мимо Своупа по своим бессмысленным делам. Он дошел до Бродвея, пересек его, прошел под эстакадой, слыша, как наверху грохочет поезд, с лязгом и громыханием несущийся на север, потом свернул к «Макдоналдсу» на углу Бродвея и Сто двадцать пятой.
В заведении, как всегда, толпилась компания оборванцев, которые спасались от холода, грея руки о стаканчики с кофе, а неизбежная группа азиатов играла в карты. Своуп помедлил: здесь перед ним были те самые невидимые, бедные, униженные, сокрушенные, низведенные в пыль богатыми и влиятельными людьми этого падшего города. Скоро, совсем скоро их жизнь изменится… благодаря ему.
Но пока еще рано говорить об этом. Своуп подошел к прилавку, заказал две дюжины «чикен макнаггетс» и кружку с шоколадным молоком, забрал заказ и сел за столик. Он ведь тоже мог быть невидимым: никто его не знал, никто на него не смотрел. И что уж говорить, смотреть-то особо было не на что: маленький человек на шестом десятке, с редеющими седыми волосами, коротко стриженной бородкой, одетый в пуховую куртку Армии спасения, брюки и туфли из секондхенда.
В прошлом священник-иезуит, Своуп вышел из ордена Иисуса десятью годами ранее. Он сделал это, чтобы избежать изгнания, в основном из-за того нескрываемого отвращения, какое у него вызывало лицемерие Католической церкви относительно денег и собственности, накопленных ею за века, что прямо противоречило учению Иисуса о бедности. Будучи иезуитом, он принял обет бедности, но как же контрастировала проповедь о бедности с непристойными богатствами Церкви! «Удобнее верблюду пройти сквозь игольное ушко, нежели богатому войти в Царствие Божие» – эти слова из Библии были, по мнению Своупа, самым ясным высказыванием Иисуса за годы его жизни на земле, но в то же время (как он много раз говорил своим настоятелям, к их огромному неудовольствию) самым пренебрегаемым многими так называемыми христианами.
Но хватит. Больше униженные не будут это терпеть. Ответ состоял не во внешней революции, которую активно продвигали многие другие из тех, кто внезапно начал протестовать. Ничто не в силах изменить корыстолюбие человечества. Нет, Своуп призывал к внутренней революции. Невозможно изменить алчность мира, но можно изменить себя, принести обет бедности и простоты, отвергнуть тщеславие.
И потому он так и жил с дурной славой и продолжал свой одиночный крестовый поход в онлайне, бунтовал против денег, богатства и привилегий. Его голос был гласом вопиющего в пустыне, пока он по внезапному порыву не присоединился к той демонстрации. И в разговорах с людьми, во время марша и новых разговоров он понял, что наконец-то нашел близких ему людей и свое призвание.
Всего два дня назад, когда он читал про убийства с обезглавливанием в «Нью-Йорк пост», его осенила идея. Он организует костер. Символический костер, вроде того, что разжег монах Савонарола на центральной площади Флоренции 7 февраля 1497 года. В тот день тысячи флорентийцев откликнулись на призыв Савонаролы принести на огромную площадь предметы тщеславия, сложить их вместе и сжечь как символ очищения своих душ. И граждане отозвались с огромным энтузиазмом, они кидали в кучу косметические средства, зеркала, непристойные книги, игральные карты, богатые одежды, фривольные картины и другие проявления мирской алчности, а потом подожгли их, устроив гигантский костер тщеславия.