Насчет второй половины этого первого года больше особо сказать нечего. Мои оценки были хорошими – более чем хорошими. Хотя я и знал, что учусь хорошо, всё равно я был ошеломлен, увидев мою ведомость за первый семестр со сплошными «А», вбитыми в бумагу старомодным матричным принтером. Я не использовал это в качестве повода, чтобы расслабиться, и лишь удвоил усилия. Кроме того, обзавелся подругой на короткое время, той самой дочерью южноамериканского диктатора. (На самом деле ее отец оказался министром финансов Аргентины.) Что она во мне нашла, понятия не имею, но допытываться я не стал. У Кармен было изрядно больше опыта по части секса, чем у меня, – намного больше. Она была из тех женщин, что используют слово «любовник» в значении «ты теперь мой», и отдалась этому проекту по получению удовольствия с жадной несдержанностью. Ей повезло, у нее была отдельная комната, редкое дело для первокурсника, и в этой священной обители, заполненной шелковыми платками и женскими запахами, в которую она меня ввела, царила атмосфера почти что взрослого эротизма. Она предоставила полное меню телесных наслаждений, от аперитивов до десертов. Мы не любили друг друга – это священное чувство всё еще избегало меня, а Кармен в нем не нуждалась, – да и она не была привлекательна в общепринятом смысле. (Я имею право говорить так, поскольку и сам не был привлекателен.) Она была немного тяжеловата телом, а ее лицо выглядело несколько по-мужски, с массивной нижней челюстью, как у боксера. Однако раздетая, в пылу страсти, выкрикивая игривые фразы на аргентинском испанском, она была самым чувственным созданием, что когда-либо ходило по этой земле, и это стократно усиливалось тем, что она сама это осознавала.
В промежутках между нашими праздниками плоти – Кармен и я часто прибегали в ее комнату в промежутках между занятиями, чтобы провести час в яростном совокуплении, – и моими долгими занятиями и, конечно же, часами, которые я проводил в библиотеке, – достаточным временем, чтобы восстановить силы для следующей встречи, – я всё меньше и меньше виделся с Лучесси. Он часто занимался по ночам, толком не спал, дремал время от времени, но к концу семестра наши встречи стали совершенно хаотичны. Когда я ночевал у Кармен, я мог не видеться с ним несколько дней подряд. К этому времени мой круг общения расширился за пределы Уигглсворта, в него вошли несколько друзей Кармен, куда более космополитичных, чем я. Очевидно, Лучесси презирал всё это, но любая попытка ввести его в мой круг общения встречала резкий отпор. Его гигиена продолжала ухудшаться, в нашей комнате воняло носками и плесневелой едой, которую он приносил из кафе и не выкидывал. Частенько, войдя, я заставал его сидящим на кровати, полуодетого, что-то бормочущего себе под нос и делающего странные, резкие движения руками, будто разговаривающего с невидимым собеседником. Собравшись спать – в тот момент, когда он сам решал это сделать, хоть посреди дня, – он вымазывал лицо мазью от прыщей, толстым, как грим у клоуна, слоем. Он взял за привычку ложиться спать, прицепив на ногу нож аквалангиста в резиновых ножнах. (Мне следовало бы обеспокоиться этим сильнее, чем я это сделал.)
Я о нем беспокоился, но не слишком сильно. Я просто был слишком занят. Несмотря на мой новый круг друзей, более интересный, я всегда подразумевал, что мы оба и дальше будем жить в одной комнате. В конце учебного года все первокурсники проходили жеребьевку, чтобы определить, в каком из гарвардских общежитий они будут жить следующие три года. К этому относились как к ритуалу перехода в иное качество, смене социального статуса, вроде того, кто на ком женится. В этом ритуале было два аспекта. Первым было то, где именно хотел бы жить каждый из нас. Всего было двенадцать домов, каждый со своей репутацией. Консервативные, модные, деревенщина и так далее. Самыми желанными были те, что расположились вдоль реки Чарльз – совершенно роскошная недвижимость по цене обучения. Самыми нелюбимыми были те, что на старой площади Рэдклиффа, у Гарден-стрит. Оказаться «на площади» было равносильно изгнанию, быть навсегда привязанным к расписанию автобусов, которые, как назло, переставали ходить намного раньше, чем заканчивались вечеринки.
Вторым, конечно же, было то, кто с кем будет жить. Это приводило к тому, что несколько недель людям приходилось определяться, с кем они общаются и какие у них приоритеты в дружбе. Отказаться жить в комнате с тем первокурсником, с которым ты жил до этого, было обычным делом, но воспринималось это как развод. Я задумался над тем, как мне поговорить об этом с Лучесси, и понял, что у меня духу не хватит. Кто еще согласится жить вместе с ним? Кто еще станет терпеть его выверты, его меланхоличный характер, его нездоровые запахи? И в довершение ко всему, если подумать, меня никто и не спрашивал. Похоже, Лучесси считали моим.
Когда приблизился день жеребьевки, я завел с ним разговор насчет того, что он намерен делать. Я сказал ему, что мы можем переехать в Уинтроп Хаус или Лоуэлл. Может, в Куинси, в качестве запасного варианта. Это были дома у реки, но без той явной социальной специфики, как остальные. Наш разговор произошел уже днем. Это был теплый весенний день, бóльшую часть которого Лучесси, по всей видимости, проспал. Он сидел за столом в трусах и майке, возясь с калькулятором. Я говорил, а он продолжал хаотично тыкать в кнопки карандашом, развернув его ластиком к калькулятору. Рот его был окружен каймой из высохшей зубной пасты.
– Так что ты думаешь?
Лучесси пожал плечами.
– Я уже записался.
Я ничего не понял.
– О чем ты говоришь?
– Я попросил одноместный на площади.
Одноместные психушки, так их называли. Комнаты для тех, кто не может адаптироваться, тех, кто не может ужиться с другими.
– Там на самом деле вполне хорошо, – продолжил Лучесси. – Тише. Сам понимаешь. В любом случае дело решенное.
Я был ошеломлен.
– Лучесси, какого черта? Жеребьевка на следующей неделе. Я думал, мы и дальше будем жить вместе.
– Я, типа, предположил, что ты не захочешь. У тебя много друзей. Я подумал, ты будешь рад.
– Предполагается, что ты мой друг.
Я начал яростно мерить шагами комнату.
– Почему же так? Поверить не могу, что ты это сделал. Посмотри на эту комнату. Посмотри на себя. Кто еще у тебя есть? И ты так поступаешь со мной?
Ужасные слова, которых не вернуть назад. Лицо Лучесси сжалось, будто комок бумаги.
– Боже, извини. Я не хотел…
Он не дал мне закончить.
– Нет, ты прав. Я действительно жалок. Поверь мне, я не раз уже такое слышал.
– Не говори так о себе.
Меня охватило мучительное чувство вины. Я сел на его кровать и попытался заставить его посмотреть на меня.
– Мне не стоило этого говорить. Я просто был не в себе.
– Всё окей. Забудь.
Тянулись секунды, Лучесси смотрел на калькулятор, хмурясь.
– Я не говорил тебе, что меня усыновили? Я ей даже не родня. Говоря технически.
Эти слова были настолько не связаны с предыдущими, что я даже не сразу понял, что он говорит об Арианне.
– Все всегда думают наоборот, – продолжил он. – В смысле, боже, просто посмотри на нее. Но нет. Мои родители взяли меня из какого-то приюта. Они думали, что у них не будет детей. И только подумайте, спустя одиннадцать месяцев на свет появилась Мисс Совершенство.
Никогда мне не доводилось слышать настолько горькое признание. Что было сказать в ответ? И почему он сказал мне это теперь?
– Она реально меня ненавидит, сам знаешь. Ненавидит. Слышал бы ты, как она меня называет.
– Я уверен, что это неправда.
Лучесси беспомощно пожал плечами.
– Они все это делают. Они думают, что я не знаю, но я знаю. Окей, я король ботанов. Не то чтобы я этого не знал сам. Но Арианна. Ты ее видел – ты понимаешь, о чем я говорю. Иисусе, меня это просто убивает.
– Твоя сестра полнейшая сука. Вероятно, она ко всем так относится. Просто забудь о ней.
– Ага, ладно. Дело не в этом, если честно.
Он оторвал взгляд от калькулятора и пристально посмотрел мне в глаза.
– Ты и правда хорошо ко мне относился, Тим, и я это ценю. Я серьезно. Пообещай мне, что мы останемся друзьями, окей?
Я понял, что сделал Лучесси. То, что я считал завистью или жалостью к себе, было в своем роде извращенной благодарностью. Точно так же, как это сделал мой отец, Лучесси рубил связь со мной, поскольку думал, что так мне будет лучше. И, что самое худшее, я понимал, что он прав.
– Конечно, – сказал я. – Обязательно останемся.
Он протянул руку:
– Скрепим рукопожатием? Чтобы я убедился, что ты не совсем свихнулся.
Мы пожали друг другу руки, понимая оба, что это ничего не значит.
– Значит, так? – сказал я.
– Думаю, да, ага.
Он был влюблен в нее, конечно же. Хотя он мне этого и не сказал, я догадался об этом, правда, очень нескоро. Слишком поздно. Он любил то же, что и ненавидел, и это уничтожало его. Еще одно, что сказал мне Лучесси, не произнеся этого вслух, что он завалил все экзамены. Его планы на жизнь были под вопросом, поскольку он вряд ли перешел бы на следующий курс.
В тот момент это поставило передо мной вопрос, где же мне жить. Я чувствовал себя преданным, злился на себя за то, что настолько неправильно понял ситуацию, однако я смирился со своей судьбой, которая выглядела в каком-то смысле заслуженной. Как будто я проиграл в какой-то немыслимой, космического масштаба игре со стульями с музыкой. Музыка умолкла, а я остался стоять, и уже ничего с этим не поделаешь. Я принялся говорить с окружающими, может, кто из знакомых ищет третьего или четвертого, в комплект для комнаты, но никто не искал. Чтобы не позориться дальше и не перебирать всех знакомых, я прекратил спрашивать. В домах на реке не было комнат на одного, однако можно было выйти на лотерею в статусе «временного». Меня занесут в лист ожидания на каждый из трех домов, который я выберу, и если за лето кто-то вылетит, университет предоставит мне его место. Я записался на Лоуэлл, Уинтроп и Куинси, уже не беспокоясь, что мне достанется, и стал ждать.