– Это профильная дисциплина?
Он наклонился, открывая одну из коробок.
– По крайней мере, так у меня написано. Кроме того, звучит смешно. Даже несколько грязно. – Он поднял взгляд и улыбнулся. – Что? Не то, что ожидал?
– Я бы сказал… не знаю… что-то более жизненное. Может, история. Или английский.
Он достал кипу учебников и принялся раскладывать их по полкам.
– Позволь тебя спросить. Из всех предметов в этом мире почему ты выбрал биохимию?
– Наверное, потому, что у меня с ней всё хорошо получается.
Он развернулся, уперев руки в бедра.
– Ну вот и всё. Суть в том, что я настолько помешан на аминокислотах, что в мартини себе их лью.
– Что за мартини?
Его лицо сделалось озадаченным.
– Джеймс Бонд! Взболтать, но не размешивать! В Огайо таких фильмов не показывают?
– Я знаю, кто такой Джеймс Бонд. В смысле я не знаю, что такое мартини.
Его рот растянулся в добродушной ухмылке.
– Ага, – сказал он.
Мы пили уже по третьей порции, когда на лестнице послышались шаги и женский голос позвал его по имени.
– Заходи! – крикнул Лир.
Мы оба сидели на полу, а вокруг нас стояло снаряжение Лира. Я еще не встречал в жизни человека, который бы путешествовал не только с 0,9 джина и бутылкой вермута, но и с полным набором барных приблуд – мерным стаканом, шейкером, крохотными ножичками, – тем, что только в старых фильмах увидишь. В луже талой воды лежал пакет с кубиками льда, рядом с открытой банкой оливок с рынка по соседству. Десять тридцать утра, а я уже конкретно набрался.
– Иисусе, только погляди на себя.
Я с трудом сфокусировал взгляд на фигуре в дверях. Девушка в летнем платье из светло-голубого льна. О платье я говорю в первую очередь, поскольку это описать проще всего. Я не собираюсь сказать, что она была прекрасна, хотя она таковой была; скорее я хочу подчеркнуть, что было в ней нечто особенное, следовательно, необъяснимое (в отличие от сестры Лучесси, чьему холодному совершенству была грош цена, и оно не оставило во мне ни следа). Могу упомянуть отдельные детали ее образа – фигура худощавая, с небольшой грудью, почти мальчишеская, маленькие ступни, обутые в сандалии и потемневшие от уличной пыли, овал лица сердечком и влажные голубые глаза; ее волосы, бледно-светлые, безо всяких заколок и шпилек, остриженные по плечи, блестящие, загорелые плечи. Однако, как говорится, целое тут больше, чем простая сумма.
– Лиз!
Лир с трудом поднялся на ноги, стараясь не пролить выпивку. Раскинул руки, неуклюже пытаясь обнять ее, но она оттолкнула его с преувеличенным неудовольствием на лице. Она носила маленькие очки в черепаховой оправе, совершенно круглые. На лице любой другой женщины они бы выглядели мужскими, но это был совершенно не тот случай.
– Ты пьян.
– Ни в малейшей степени. Скорее, в немалейшей. И не настолько, как мой новый товарищ по комнате.
Он приложил свободную руку к краю рта и заговорил нарочитым шепотом.
– Не говори ему, но минуту назад он выглядел так, будто уже поплыл.
Он поднял бокал.
– Выпьешь?
– У меня через полчаса встреча с куратором.
– Сочту это за согласие. Тим, познакомься, это Лиз Мэйкомб, моя подруга. Лиз, это Тим. Фамилию его не могу вспомнить, но потом вспомню обязательно. Поздоровайтесь, а я пока девушке коктейль сделаю.
Было бы вежливо встать, но почему-то мне это показалось слишком формальным, и я передумал. Кроме того, я не был уверен, что у меня это получится.
– Привет, – сказал я.
Она села на кровать, поджав под себя худощавые ноги и опустив поверх колен подол платья.
– Как поживаешь, Тим? Значит, ты по конкурсу прошел.
Лир неуверенно наливал джин.
– Тим из Огайо. Это всё, что я запомнил.
– Огайо!
Она произнесла это слово с таким же наслаждением, с каким можно было бы сказать «Паго-Паго» или «Рангун».
– Всегда хотела там побывать. На что он похож?
– Ты шутишь.
Она рассмеялась.
– Ну да, слегка. Но это твой дом. Патриа, родина. Твое место рождения. Расскажи что-нибудь.
Ее прямота была совершенно обезоруживающей. Я попытался придумать, что бы такого сказать стоящего. Что можно рассказать о родном доме, который ты оставил?
– Наверное, равнины, так можно сказать. – Я внутренне содрогнулся от идиотизма своей фразы. – Люди хорошие.
Лир подал ей бокал, и она взяла его, даже на него не глянув.
– Хорошие люди – хорошо. Мне нравятся хорошие люди. А что еще?
Она не сводила глаз с моего лица. Ее пристальный взгляд заставлял меня нервничать, хотя это и не было неприятно – совершенно наоборот. Я разглядел еле заметный пушок у нее над верхней губой, влажной от пота.
– На самом деле особо и говорить нечего.
– А твоя родня? Чем они занимаются?
– Отец – офтальмолог.
– Уважаемая профессия. Я без этих штук дальше собственного носа ничего не увижу.
– Лиз из Коннектикута, – вступил в разговор Лир.
Лиз сделала второй глоток, побольше, немного вздрогнув, но не без удовольствия.
Джонас, если не возражаешь, я сама буду говорить, – сказала она.
– Из какой его части? – спросил я так, будто хоть что-то знал о Коннектикуте.
– Из маленького городка под названием Гринвич, да-рагой. Я должна бы его ненавидеть, поскольку, вероятно, нет места более ненавистного, но у меня, похоже, не получается. Мои родители – ангелы, и я их обожаю.
– Джонас, – добавила она, глядя в бокал, – это реально здорово.
Лир вытащил из-за стола стул и опустился на него, опершись руками на спинку. Я мысленно подметил для себя, что отныне я буду садиться на стул только так.
– Уверен, ты можешь побольше рассказать об этом, – сказал он, ухмыляясь.
– Снова-здорово. Я не цирковая обезьянка, сам знаешь.
– Ладно тебе, ягодка моя. Мы просто напились в хлам.
– Ягодка. Слышал бы ты себя. – Она надула щеки и тяжело вздохнула. – Чудесно, на этот раз сойдет. Но чтобы без недомолвок, только потому, что мы не одни.
Я понятия не имел, какие выводы можно сделать из этого разговора. Лиз снова отпила коктейль. В комнате повисла нервная тишина, долгая, секунд на двадцать. Лиз закрыла глаза, будто медиум на спиритическом сеансе, пытающийся вызвать душу умершего.
– У него вкус…
Она нахмурилась.
– Нет, не так.
– Ради бога, не мучь меня, – простонал Лир.
– Тихо.
Миновало еще одно мгновение, и она просветлела лицом.
– Как… как у воздуха в морозный день.
Я был потрясен. Она была совершенно права. Более чем права. Ее слова не являлись простым описанием опыта, они еще более углубляли его, наполняя реальностью. Я впервые в жизни столкнулся с тем, как сила слова придает жизни остроту. Да еще эта фраза исходила из столь сексуальных губ.
Лир восхищенно присвистнул сквозь зубы:
– Хорошо.
Я во все глаза смотрел на нее.
– Как у тебя это получается?
– Всего лишь талант, который у меня есть. Талант плюс двадцать пять центов, и печенька твоя.
– Ты, типа, писатель?
Она рассмеялась:
– Боже, нет. Ты когда-нибудь встречал этих людей? Полнейшие пьяницы, все до одного.
– Лиз учится на одном из курсов по английскому, о которых мы говорили, – сказал Лир. – Обуза для общества, совершенно никакой работы.
– Избавь меня от твоего дремучего невежества, – ответила она и обратилась ко мне: – Вот чего он тебе не говорит, что сам-то он вовсе не тот самовлюбленный бонвиван, каким пытается казаться.
– Да, я такой!
– Тогда почему ты ему не расскажешь, где ты был последние двенадцать месяцев?
Я был окончательно перегружен информацией и под действием трех бокалов крепкого коктейля не додумался задать самый очевидный вопрос. Почему, ради всего святого, Джонас Лир захотел жить в одной комнате с летуном?
– Окей, тогда я это сделаю, – сказала Лиз. – Он был в Уганде.
Я поглядел на Лира:
– И что ты делал в Уганде?
– Ой, немного того, немного сего. Как оказалось, у них там идет самая настоящая гражданская война. В рекламном проспекте об этом не было.
– Он работал в лагере беженцев по линии ООН, – объяснила Лиз.
– Ага, копал выгребные ямы и грузил мешки с рисом. Это не делает меня святым.
– По сравнению со всеми нами делает. Твой новый товарищ по комнате, Тим, не сказал тебе, что у него серьезные планы, как спасти мир. Я говорю об изрядном комплексе спасителя. У него эго размером с дом.
– На самом деле я подумываю, чтобы всё это бросить, – сказал Лир. – Это не стоит того, чтобы дизентерию подхватить. В жизни никогда так не паносил.
– Поносил, не «паносил», нет такого слова, – поправила его Лиз.
Я едва поспевал за этими двумя, и проблема была не просто в том, что я был пьян или уже наполовину влюблен в подругу моего товарища по комнате. У меня было ощущение, что из 1990 года в Гарварде я прямиком попал в кино 40-х годов с блиставшими тогда Спенсером Трэйси и Катариной Хэпберн.
– Ну, думаю, специализация на английском – здорово, – заметил я.
– Спасибо тебе. Видишь, Джонас? Не все в мире такие мещане.
– Предупреждаю тебя, – сказал Лир, махнув пальцем в моем направлении, – ты сейчас разговариваешь с еще одним занудой-ученым.
Лиз сделала раздраженное лицо.
– Моя жизнь внезапно наполнилась учеными. Скажи, Тим, а ты какие науки изучаешь?
– Биохимию.
– А точнее? Мне всегда интересно было.
Я ощутил странную радость оттого, что мне задали такой вопрос. Возможно, дело было в том, кто его задал.
– Строительные элементы всего живого, если в общем. То, что дает возможность жить всем существам, то, что заставляет их умирать. Биохимия обо всём этом.
Она одобрительно кивнула:
– Что ж, очень хорошо сказано. Я бы сказала, что в тебе есть нечто поэтическое. Ты начинаешь мне нравиться, Тим из Огайо.
Она допила коктейль и отставила бокал в сторону.
– Что же до меня, то я здесь на самом деле пытаюсь выработать философию жизни. Весьма дорогой способ, надо сказать, но в свое время мне это показалось хорошей идеей, и я решила этим заняться.