гребцы, погружая в воду элегантные длинные весла. Говорят, что именно в такие моменты к людям приходят откровения, но этого не случилось. Я хотел слишком многого и опозорился; больше мне было нечего сказать себе. У меня было жестокое похмелье, а от тесных туфель уже пузыри на ногах появились. Мне вдруг пришла в голову мысль, что я уже очень давно не разговаривал с моим отцом, и я пожалел об этом, хотя и прекрасно понимал, что не стану звонить ему.
Когда я вернулся в Уинтроп, было уже почти девять утра. Я вставил ключ в замок, открыл дверь и увидел свежевыбритого Джонаса, который сидел на кровати, надевая джинсы.
– Иисусе, только погляди на себя, – сказал он. – На тебя напали или еще что?
– Я прогулялся.
У Джонаса был такой вид, будто он куда-то спешит, и с радостью.
– Что происходит?
– Мы уходим, вот что происходит.
Он встал, заправляя рубашку в джинсы.
– Тебе лучше переодеться.
– Я устал. Я никуда не пойду.
– Подумай хорошенько. Элкотт только что звонил. Мы едем в Ньюпорт.
Я понятия не имел, что ответить на это нелепое заявление. До Ньюпорта часа два ехать, не меньше. Мне хотелось только забраться в постель и спать.
– О чем ты говоришь?
Джонас защелкнул браслет часов и подошел к зеркалу, чтобы расчесать волосы, всё еще влажные после душа.
– Афтерпати. Только для членов клуба и панчей. Сам понимаешь, тех, кто прошел. Ты в их числе, друг мой.
– Ты шутишь.
– С чего бы мне шутить по этому поводу?
– Блин, не знаю. Может, потому, что я проявил себя полным болваном?
Он рассмеялся:
– Не надо так себя корить. Ты немного перебрал, ну и что? Ты всем понравился на самом деле, особенно Элкотту. Очевидно, твой номер в библиотеке на всех впечатление произвел.
У меня внутри всё опустилось.
– Он знает?
– Ты серьезно? Все знают. Кстати, это дом Элкотта, куда мы едем. Тебе стоит его увидеть. Будто со страниц журнала.
Он отвернулся от зеркала.
– Земля вызывает Фэннинга. Я что, сам с собой говорю?
– Э, нет, наверное.
– Тогда, на хрен, переодевайся.
17
Осень превратилась в нескончаемый марафон вечеринок, одна экстравагантнее другой. Вечера в ресторанах, которые я никогда бы не смог себе позволить, стрип-клубы, круиз по заливу на шестидесятифутовой яхте, которая принадлежала одному из выпускников, который так и не вышел из рубки. Один за другим кандидаты отпадали, пока нас не осталась дюжина. Вскоре после Дня благодарения мне под дверь сунули конверт. Я должен был прийти в клуб к полуночи. На входе меня встретил Элкотт, сказал мне, чтобы я молчал, и вручил оловянную кружку с крепким ромом, которую я должен был выпить залпом. В здании никого не было, свет был выключен. Он отвел меня в библиотеку, завязал мне глаза и приказал ждать. Шли минуты. Ром ударил в голову, я чувствовал себя хорошо пьяным и с трудом держал равновесие.
А затем я услышал у себя за спиной звук, который меня встревожил – низкий животный рык, будто у собаки, которая собирается напасть. Я резко развернулся, едва не упав, сорвал с глаз повязку и увидел перед собой вставшего на задние лапы медведя. Он обхватил меня и бросил на пол, а потом рухнул на меня, вышибив у меня дыхание. В темноте я видел лишь огромный темный силуэт и сверкающие зубы у моего горла. Я заорал, полностью уверенный в том, что сейчас погибну – розыгрыш, безвредный по своему замыслу, пошел совершенно не так, как было задумано, – и вдруг понял, что медведь, вместо того чтобы перегрызть мне глотку, начал двигаться вверх-вниз, будто трахал меня.
Зажегся свет. Это оказался Элкотт в костюме медведя. Вокруг стояли все члены клуба, в том числе и Джонас. Они взорвались смехом, а затем раздался хлопок открываемого шампанского. Меня приняли.
Членский взнос составлял сто десять долларов в месяц – больше, чем я мог потратить на это, но я бы уже не смог обойтись без этого. Я подписался на дополнительные часы работы в библиотеке и вскоре понял, что с легкостью могу компенсировать эту разницу. День благодарения я провел дома у Джонаса в Беверли, а вот Рождество сулило проблемы. Я ничего не рассказывал ему о своей семейной ситуации и не хотел становиться предметом его жалости. Целый семестр вечеринок плохо сказался на моей учебе. Я совершенно не понимал, что делать, пока мне не пришло в голову позвонить миссис Чодоровой, той женщине, у которой я летом комнату снимал. Она согласилась снова взять меня к себе, даже предложила сделать это бесплатно – будет здорово, сказала она, если на праздники рядом кто-то молодой будет. На Рождество она пригласила меня к себе в комнату, и мы провели день вместе, пекли печенье к ее визиту в церковь и смотрели по телевизору новогоднюю программу. Она мне даже подарок купила, кожаные перчатки. Я думал, что уже обрел иммунитет к праздничным сантиментам, но тут был настолько тронут, что у меня даже слезы на глазах выступили.
Лишь в феврале я решился позвонить Стефани. Я чувствовал себя виноватым за то, что произошло, и хотел извиниться как можно скорее, но чем дольше я ждал, тем труднее мне было решиться на это. Я был готов к тому, что она просто повесит трубку, услышав мой голос, но этого не случилось. Похоже, что она была искренне рада услышать меня. Я спросил, не против ли она встретиться за чашкой кофе, и мы вдруг поняли, что нравимся друг другу даже в трезвом виде. Мы поцеловались под навесом кафе, когда шел снег, совершенно иначе, чем в первый раз, застенчиво, почти что вежливо, а потом я посадил ее в такси до Бэк Бей. Когда я вернулся в свою комнату, телефон уже звонил.
Таковы были условия, которые определили следующие два года моей жизни. Вселенная каким-то образом простила мне мои проступки, тщеславные амбиции и эгоистичную жестокость. Мне следовало бы радоваться, и бóльшую часть времени я радовался. Вчетвером – Лиз и Джонас, Стефани и я – мы стали квартетом. Вечеринки, походы в кино, лыжные походы в Вермонте по выходным, сладостные загулы с выпивкой на Кейп-Коде, где у родителей Лиз был домик, пустующий в несезон, к нашей радости. В будни я со Стефани не виделся, как и Джонас не виделся с Лиз, чья жизнь, похоже, не особенно пересекалась с его жизнью за пределами выходных. Всё шло в своем ритме. С понедельника по пятницу я работал до упаду, а с вечера пятницы начиналось веселье.
Мои оценки снова стали превосходны, и профессора это заметили. Мне стали рекомендовать задуматься, где я стану писать дипломную работу. На первом месте у меня был Гарвард, но были и другие соображения. Мой куратор убеждал меня делать диплом в Колумбийском университете, заведующий кафедрой – в Университете Райса, где он сам получил ученую степень и где у него остались связи. Я ощущал себя скаковой лошадью, выставленной на аукцион, но меня это не волновало. Я стоял у турникета. Скоро зазвонит колокол, и я ринусь в безумную гонку по своей дорожке.
А затем покончил с собой Лучесси.
Это случилось летом. Я остался в Кембридже, жил у миссис Чодоровой и снова работал в лаборатории. С Лучесси я не разговаривал с того самого последнего дня на первом курсе – на самом деле едва вспоминал о нем, ощущая лишь некоторое любопытство, которое ни разу не воплотилось в действия, оставив его на произвол судьбы. Позвонила мне Арианна, его сестра. Как она смогла меня разыскать, я даже и не думал спрашивать. Она явно пребывала в шоке. Ее голос, ровный и лишенный эмоций, лишь изложил мне факты. Лучесси работал в видеомагазине. Поначалу, казалось, он воспринял свое отчисление более-менее спокойно. Происшедшее огорчило, но не сломило его. У него еще были планы пойти учиться в местный колледж, а потом, быть может, попытаться снова подать документы в Гарвард, через год-два. Однако в течение зимы и лета его приступы становились всё хуже. Он стал еще более нелюдимым, целыми днями ни с кем не разговаривал. Его тихое бормотание стало почти непрерывным, так, будто он без конца разговаривал с невидимым собеседником. У него появились опасные привычки. Он мог часами читать ежедневную газету, подчеркивая случайные фразы в совершенно не связанных между собой статьях, заявлял, что за ним следит ЦРУ.
Постепенно стало ясно, что он пребывает в психотическом состоянии; возможно, что это уже переходит в полноценную шизофрению. Его родители начали оформлять документы для того, чтобы поместить его в психиатрическую больницу, но за день до того, как он должен был туда отправиться, он исчез. Очевидно, сел на поезд, идущий в Манхэттен. С собой он взял брезентовый мешок, в котором лежала крепкая веревка. Добравшись до Центрального парка, он выбрал дерево, у корней которого лежал большой камень, перекинул веревку через ветку, накинул себе на шею петлю и шагнул с камня. Высота, с которой он упал, была слишком маленькой, чтобы у него сломалась шея; в любой момент он мог снова поставить ноги на камень. Но его решимость была столь сильна, что он не сделал этого, и смерть наступила медленно, от удушья, – ужасающая подробность, которой Арианна лучше бы со мной не делилась. А в кармане у него была записка с двумя словами: «Позвоните Фэннингу».
Похороны назначили на ближайшую субботу. Учитывая обстоятельства, семья хотела обойтись без ненужного шума, небольшая поминальная служба для самых близких родственников и друзей. Я был обречен присутствовать на ней в силу оставленной им записки, хотя я и сказал Арианне, что не понимаю, почему он ее написал. Это было чистой правдой. Мы были друзьями, но не слишком близкими. Связь между нами вряд ли была столь сильна, чтобы я заслужил упоминания в предсмертной записке, чтобы я был в его мыслях перед смертью. Я задумался, не намеревался ли он таким образом наказать меня в своем роде, хотя и не понимал, что я такого сделал, чтобы заслужить это. Также вероятно, что таким образом он пожелал отправить мне послание совершенно иного рода – что его смерть в некотором, только ему понятном смысле была мне во благо, чтобы продемонстрировать мне нечто. Однако я ни малейшего понятия не имел, что именно.
Джонас провел лето на археологических раскопках в Танзании; Стефани получила вожделенную интернатуру в Вашингтоне и работала в Капитолии, однако на момент смерти Лучесси она отправилась с родителями во Францию, и я не мог с ней связаться. Я не думал, что смерть Лучесси ввергнет меня в такое потрясение, но так оно и случилось. Просто мои чувства, как и у Арианны, притупились от шока. И я благоразумно позвонил единственному человеку, которому доверял и которому мог дозвониться в этот момент. Родители Лиз были на Кейп-Коде, сама же она работала в книжном магазине в Коннектикуте. «Жаль твоего друга, – сказала она. – Тебе сейчас не стоит быть в одиночестве. Давай встретимся на Центральном у главной кассы, той, что с четырьмя часами».