Мой поезд прибыл на Пенсильванский вокзал рано утром в пятницу. Я сел на первый номер, до Сорок Второй, потом пересел на седьмой и оказался на Гранд Сентрал в час пик. Если не считать пересадки с автобуса на автобус в Порт Оторити посреди ночи, я ни разу не был в Нью-Йорке, и теперь, поднимаясь по лестнице в главный вестибюль, я ощутил себя путешественником во времени, погружаясь в окружающее меня величие. У меня было ощущение, будто я вошел в величайший в мире собор, а не какую-то железнодорожную станцию, место прибытия поездов. Казалось, это место само по себе заслуживает паломничества. Огромное пространство, казалось, усиливало самые тихие звуки. Закопченный от дыма купол с его созвездиями величественно парил над моей головой, словно меняя само представление об измерениях этого мира. Лиз ждала меня у билетной кассы, в легком летнем платье и с небольшим чемоданом со сменой белья. Она обняла меня, куда крепче и дольше, чем я ожидал, и, лишь укрывшись в ее объятиях, я вдруг полностью осознал смерть Лучесси, будто холодный камень у меня в груди.
– Мы останемся в квартире родителей в Челси, – сказала она. – «Нет» – не ответ.
Мы взяли такси и поехали по запруженным улицам. На перекрестках стояли толпы людей, стеной перегораживая проезжую часть, когда открывали пешеходные переходы. В начале 90-х Нью-Йорк пребывал в состоянии неуправляемого хаоса. Много позднее мне пришлось жить в Манхэттене, но это уже был совершенно другой Манхэттен – безопасный, опрятный и зажиточный. Однако то первое впечатление от города было неизгладимым и настолько ярким, что оно до сих пор остается для меня самым верным. Квартира находилась на втором этаже старого дома рядом с Восьмой авеню – две небольшие комнаты с компактной мебелью и видом на Двадцать Восьмую, где располагались небольшой театр, прославившийся своими невразумительными авангардными постановками, и магазин мужской галантереи под названием «Мир Рубашек и Носков». Лиз объяснила, что родители пользуются этой квартирой только тогда, когда приезжают в город за покупками или в театр. По всей вероятности, тут уже не один месяц никого не было.
Похороны были назначены на десять утра следующего дня. Я позвонил Арианне и сказал, где я остановился, а она сказала, что закажет машину, которая заберет нас утром и отвезет в Ривердейл. Еды в квартире не было, так что я и Лиз пошли в небольшое кафе поблизости, со столиками, стоящими прямо на тротуаре. Она сказала мне последние новости насчет Джонаса, каковых было не слишком много. Получила от него всего три письма, не слишком длинных. Я так и не понял, чем он там занимался, – он же биолог, или хочет им стать, а не археолог, – хотя и понимал, что это имеет отношение к извлечению окаменевших патогенов из костей ранних гоминид.
– Если в общем, то он весь день сидит на корточках в грязи, смахивая пыль с камней кисточкой, – сказала Лиз.
– Звучит увлекательно.
– О да, для него – точно.
Я понимал, что так оно и есть. Пока мы жили вместе в одной комнате, я понял, что несмотря на его внешний образ человека, наслаждающегося жизнью, Джонас абсолютно серьезно относился к своей учебе, почти на грани одержимости. В основе его страсти к науке лежала идея того, что человеческий организм уникален по сравнению с другими животными на эволюционном уровне. Наши способности рассуждать, общаться при помощи языка и абстрактно мыслить не имеют никаких аналогов в царстве животных. Однако, несмотря на все эти дарования, мы стеснены теми же физическими ограничениями, что и любое другое создание на этой планете. Мы рождаемся, стареем, умираем, и всё это происходит в течение относительно короткого промежутка времени. С точки зрения эволюции, говорил он, это попросту не имеет смысла. Природа жаждет равновесия, однако способности нашего мозга совершенно не соотносятся с коротким жизненным циклом тела, в котором этот мозг пребывает.
Только подумай, говорил он, каким бы стал мир, если бы человеческие существа были способны жить две сотни лет? А пять сотен? А как насчет тысячи? К каким гениальным прорывам был бы способен человек, имей он возможность тысячу лет копить мудрость? Величайшей ошибкой современной биологии, по его мнению, была идея, что смерть естественна, хотя она вовсе не естественна, если не считать отдельных нарушений в функционировании тела. Рак. Сердечные заболевания. Болезнь Альцгеймера. Диабет. Пытаясь лечить их по отдельности, говорил он, мы занимаемся бесполезным делом, это всё равно что пытаться мухобойкой перебить пчелиный рой. Несколько пчел ты убьешь, но остальные в результате закусают тебя до смерти. Решение, говорил он, лежит в том, чтобы противостоять самому понятию смерти, чтобы обезглавить основу проблемы. Почему мы вообще должны умирать? Не может ли быть так, что где-то в глубине молекулярного кода нашей расы находится руководство к следующему эволюционному скачку – тому, в ходе которого наши физические возможности обретут равновесие с нашими мыслительными способностями? Разве не логично было бы, если бы природа, в гениальности своей, предусмотрела, чтобы мы сами открыли это, используя те уникальные дарования, которые мы от нее получили?
Если коротко, то он считал обретение бессмертия апофеозом человеческого существования. В этом он напоминал мне безумного ученого. Единственное, чего не хватало в его рассуждениях для полного счастья, так это пересборки частей тела и жезла, извергающего молнии, но я не говорил ему об этом. Для меня наука была не большой картиной, общей, а маленькой, частной. Полем для не слишком больших амбиций, постепенных, шаг за шагом, исследований, которые Джонас отвергал как потерю времени. Однако его страсть выглядела привлекательно, даже в своем роде воодушевляюще. Кому же не хочется жить вечно?
– Просто я никак не могу понять, почему он так думает, – сказал я. – Во всех других смыслах он кажется мне вполне благоразумным.
Я сказал это совершенно спокойно, но, судя по всему, попал по больному месту. Лиз подозвала официанта и заказала еще один бокал вина.
– Ну, на это есть ответ, – сказала она. – Я думала, ты знаешь.
– Знаю что?
– Насчет меня.
Вот так я всё и узнал. Когда Лиз было одиннадцать, ей диагностировали болезнь Ходжкина, лимфогранулематоз. Раковое заболевание лимфатических узлов рядом с трахеей. Операции, лучевая терапия, химиотерапия – она прошла всё это. Дважды у нее была ремиссия, и дважды болезнь возвращалась. Ее нынешняя ремиссия продолжалась уже четыре года.
– Может, я и выздоровела, может, это они мне так сказали. Но наверняка знать невозможно.
Я понятия не имел, что ответить. Это совершенно вывело меня из равновесия, и что бы я ни сказал, это будет лишь пустыми утешениями. Однако каким-то странным образом это не стало для меня новостью. С самого первого дня, как мы повстречались, я ощущал, что над ней будто повисла какая-то тень.
– Сам понимаешь, для Джонаса я подопытная, – продолжила она. – Я – проблема, которую он хочет решить. Вполне благородно, если задуматься.
– Я в это не верю, – сказал я. – Он тебя боготворит. Это же совершенно очевидно.
Она отпила вина и поставила бокал на стол.
– Позволь мне тебя кое о чем спросить, Тим. Назови хоть что-то в Джонасе Лире, что не было бы идеальным. Я не говорю о мелочах вроде того, что он всегда опаздывает и ковыряется в носу, когда стоит на перекрестке. О чем-либо важном.
Я призадумался и понял, что она права. Не смог назвать ничего.
– Об этом я и говорю. Симпатичный, умный, очаровательный, которому суждено вершить великие дела. Вот таков наш Джонас. С того дня, как он родился, он был окружен любовью. И это вызывает в нем чувство вины. Я вызываю в нем чувство вины. Я тебе не говорила, что он хочет на мне жениться? Он мне всё время это говорит. «Только скажи, Лиз, и я кольца куплю». Как смехотворно. На мне, той, что может до двадцати пяти не дожить, или что там статистика говорит. И даже если рак не вернется, я не смогу иметь детей. Об этом позаботилась лучевая терапия.
День клонился к вечеру, и я чувствовал, как город вокруг меня меняется, как меняется его энергетика. Люди выходили из театра, останавливали такси, искали, где поесть и выпить. Я устал и за последние несколько дней был перегружен эмоционально. Махнул рукой официанту, намереваясь рассчитаться.
– Я тебе еще кое-что скажу, – заговорила Лиз, когда мы оплачивали счет. – Он тобой просто восхищается.
А вот это в своем роде было самой странной новостью.
– И с чего бы ему восхищаться мной?
– О, в силу многих причин. Но я думаю, что в конечном счете всё сводится к тому, что ты – то, чем он никогда не сможет стать. Может, настоящий? Я не говорю о вещах типа скромности, хотя ты скромный. Слишком скромный, на мой взгляд. Ты недооцениваешь себя. Но тут нечто… даже не знаю, есть в тебе нечто истинное. Стойкость. Я сразу это увидела, как только тебя повстречала. Не хочу поставить тебя в неловкое положение, но единственный плюс в том, когда болеешь раком, единственный, подчеркиваю, что это учит тебя всегда быть искренним.
Я смутился.
– Я всего лишь мальчишка из Огайо, который хорошо сдал тесты. Во мне вообще ничего интересного нет.
Она помолчала, глядя на бокал.
– Я никогда не спрашивала тебя о твоей семье, Тим. И не собираюсь быть назойливой. Я знаю только то, что мне Джонас сказал. Ты никогда о них не говоришь, они тебе никогда не звонят, все каникулы ты проводишь в Кембридже у этой женщины с ее кошками.
– Она не столь уж плоха, – ответил я, пожимая плечами.
– Не сомневаюсь. Уверена, что она просто святой человек. Я тоже кошек люблю не меньше, чем людей, если их разумное количество.
– Мне особенно и сказать нечего.
– А я в этом сомневаюсь.
Воцарилось молчание. Я попытался сглотнуть и понял, что это потребует от меня огромного усилия. Ощущение было такое, что мне сдавило горло, и я задыхаюсь. Когда я наконец заговорил, слова будто доносились не из моего рта, а откуда-то еще.