В Хьюстоне я снял первую попавшуюся на глаза квартиру, гараж, переделанный в студию, с видом на заднюю стену мексиканского ресторана, и нанялся на работу в библиотеку университета Райса расставлять книги по полкам, чтобы пережить лето. Город показался мне странным, жарко было, как у врат ада, но меня это устраивало. Мы видим себя в том, что нас окружает, и всё вокруг либо было новехоньким, либо разваливалось на куски. Бóльшая часть города показалась мне совершенно уродливой – море мелких магазинчиков, обветшалые многоквартирные дома и огромные запруженные шоссе с водителями-маньяками. Однако район, окружающий университет, оказался достаточно роскошным, там стояли большие ухоженные дома, между которыми протянулись широкие бульвары, засаженные дубами – настолько ухоженными, что они были похожи не на реальные деревья, а на их скульптуры. За шесть сотен долларов я купил свою первую машину, «Шевроле Ситэйшн» 1983 года выпуска, цвета желтой сопли, с пробегом 230 000 миль, лысыми шинами и провисшей виниловой обивкой потолка, которую я закрепил степлером. От Лиз и Джонаса не было ни весточки, хотя, конечно же, они просто понятия не имели, где я. Это были еще те времена, когда в Америке ты мог попросту исчезнуть, сделав шаг влево, когда все от тебя ожидали шага вправо. Конечно они, наверное, могли бы меня отыскать, немного покопавшись – позвонить нужным людям на нужных постах, – но это предполагало бы, что они хотят это сделать. Я понятия не имел, что они хотят. Если вообще когда-либо хотел это знать.
Начались занятия. Что до моей учебы, мало что можно сказать, кроме того, что она занимала меня целиком и полностью. Я подружился с заведующей кафедрой, чернокожей женщиной пятидесяти с чем-то лет, которая заведовала всеми делами; она призналась, что никто на кафедре на самом деле не ожидал, что я приеду. По ее словам, я был «чистокровным скакуном, доставшимся им за гроши». Назвать моих однокашников антисоциальными было бы преуменьшением века; здесь и в помине не было приемов в саду. Их умы были полностью поглощены лишь поиском развлечений. А еще они открыто презирали меня за то, что профессора стали ставить меня им в пример. Я же старался не выпендриваться и не высовываться. Взял за привычку подолгу ездить на машине по сельской местности Техаса. Это были продуваемые всеми ветрами равнины, лишенные каких-либо ориентиров и похожие между собой как две капли воды. Мне нравилось остановить машину в каком-нибудь совершенно пустынном месте и попросту смотреть вдаль.
Единственной привычкой с восточного побережья осталась привычка читать «Нью-Йорк таймс», откуда я и узнал, что Лиз и Джонас официально зарегистрировали брак. Это случилось осенью 93-го года; прошел год, как я уехал. «Мистер и миссис Оскар Мэйкомб из Гринвича, штат Коннектикут, и Остервиля, штат Массачусетс, рады объявить, что их дочь Элизабет Кристина выходит замуж за Джонаса Эббота Лира из Беверли, штат Массачусетс, продолжая обучение в Чикагском университете на курсе литературы Возрождения, где учится и ее жених, также выпускник Гарварда, специализирующийся на микробиологии».
Спустя два дня я получил большой конверт от моего отца. Внутри был другой конверт, поменьше, к которому он приклеил стикер с извинениями, что не пересылал это так долго. Внутри конечно же оказалось приглашение с почтовым штампом июня месяца. Я решил отложить его на день и открыл лишь следующим вечером в компании бутылки бурбона, сидя за кухонным столом. Церемония должна была состояться 4 сентября 1993 года в церкви Сэнт-Эндрю-бай-зе-си, в Хайанис-Порт. Последующее празднование в доме Оскара и Патрисии Мэйкомб, в Остервиле, штат Массачусетс, авеню Си Вью, 41. А на свободном месте приглашения было написано от руки:
«Прошу, прошу, прошу, приезжай. Джонас говорит то же самое. Мы ужасно по тебе скучаем.
С любовью, Л.».
Я некоторое время смотрел на приглашение. Я сидел у окна моей квартиры, выходившего в переулок за рестораном, где стояли вонючие мусорные контейнеры. У меня на глазах рабочий с кухни, невысокий латиноамериканец с округлым животом, в грязном фартуке, вышел из двери с мешком мусора. Открыл один из контейнеров, кинул туда мешок и с лязгом захлопнул крышку. Я думал, он сразу же пойдет обратно, но вместо этого он прикурил сигарету и стоял там, жадно затягиваясь и выпуская дым.
Я встал из-за стола. Они лежали у меня в секретере, завернутые в носок, очки Лиз. Той ночью на пляже я положил их в карман и вспомнил про них лишь тогда, когда уже сидел в такси, и вернуть их не было никакой возможности. Я надел их. На мою голову они были маловаты, а линзы мне не подходили, слишком сильные. Я сидел у окна, глядя на мужчину, курящего в переулке, будто в перевернутый телескоп, будто я смотрел на него со дна моря, сквозь мили водной толщи.
20
Теперь в моем повествовании будет некоторый прыжок во времени, поскольку именно это тогда так и случилось. Я быстро отучился, получив свою ученую степень; за этим последовала работа научным сотрудником в Стэнфордском университете, затем – приглашение на факультет Колумбийского университета, где я и получил преподавательскую работу. Я стал хорошо известен в профессиональных кругах, моя репутация становилась всё выше, меня звали отовсюду. Я много путешествовал, читал лекции за хорошие гонорары. Мне давали гранты, один за другим, без проблем, такая у меня была репутация. Достаточно было просто заполнить договор. Я стал обладателем нескольких патентов, два из которых приобрели фармацевтические компании за немыслимые деньги, которые позволили мне крепко стать на ноги. Я стал референтом уважаемых научных журналов. Я заседал в высоких комиссиях. Выступал в Конгрессе и несколько раз был в составе Особой комиссии Сената по биоэтике, Президентского Совета по науке и технологиям, консультативного комитета НАСА и рабочей группы ООН по биологическому разнообразию.
По ходу дела я женился. В первый раз, когда мне было тридцать, брак продлился четыре года, потом во второй, и этот брак продлился вполовину меньше. Обе женщины на определенном этапе были моими студентками, что порождало определенную неловкость – панибратские взгляды со стороны коллег-мужчин, приподнятые брови у начальства, холодные замечания на мой счет в разговорах коллег-женщин и жен моих друзей. Тимоти Фэннинг, донжуан этакий, этот чертов старик (хотя мне еще и сорока не было). Моей третьей жене, Джулианне, было двадцать три, когда мы поженились. Наш брак был импульсивным поступком, откованным в горниле секса; спустя два часа после ее выпускной церемонии мы набросились друг на друга, словно голодные собаки. Хотя я и питал к ней особую нежность, она меня ошеломляла. Ее вкусы касательно музыки и кино, книги, которые она читала, ее друзья, всё то, что она считала важным, для меня не имели ни капли смысла.
Я не пытался, как делали многие мужчины моего возраста, повысить самоуважение за счет юного женского тела. Я не горевал о том, как с каждым годом становлюсь старше, не испытывал ненужного страха смерти, не печалился об ушедшей молодости. Напротив, мне нравилось многое из того, что принес мне мой успех в жизни. Богатство, уважение, авторитет, столики в хороших ресторанах, горячие полотенца в самолетах, всё то, чем история награждает завоевателей в этой жизни. За всё это я благодарен по прошествии времени. Однако то, что я делаю, было очевидно даже для меня самого. Я пытался обрести единственное, что потерял, то, чего жизнь не дала мне. Каждая из моих жен и множество женщин в промежутках между браками, намного моложе меня, и с каждым разом эта разница становилась всё больше, были копиями Лиз. Я не говорю ни об их внешности, хотя все они были одного типажа (светлокожие, худощавые, в очках), ни об их темпераментах, общим для которых была склонность к ментальной агрессии. Я говорю о том, что в каждой из них я желал увидеть ее, чтобы не потерять смысл жизни.
То, что жизненные пути меня и Джонаса пересекутся, было неизбежно. Мы жили в одном мире. Наше первое воссоединение произошло на конференции в Торонто в 2002 году. Прошло много времени, достаточно для того, чтобы мы не стали говорить о моем внезапном исчезновении. «Как ты, черт побери?», «Ты совсем не изменился» – вот какими были наши первые фразы. Мы клялись друг другу, что больше не потеряемся, так, будто до этого мы не потерялись на десяток лет. Он конечно же вернулся в Гарвард – дело семейное. У него было ощущение, что он на грани прорыва, однако он не распространялся на этот счет, а я не стал настаивать. Что же до Лиз, он изложил мне лишь сухие факты, рабочие. Преподает в бостонском колледже, ей нравится, студенты ее боготворят, она пишет книгу. Я попросил его передать ей привет, на этом дело и закончилось.
На следующий год я получил рождественскую открытку. Из тех открыток с фотографиями, где люди пытаются показать, какие у них прекрасные дети, хотя на открытке были только они сами. Снимок в какой-то пустынной местности, оба с головы до ног одеты в хаки и, боже правый, в настоящих пробковых шлемах. На обратной стороне почерк Лиз, торопливый, будто она вспомнила об этом в последний момент. «Джонас сказал, что с тобой повстречался. Рада, что у тебя всё хорошо!»
Эти открытки приходили мне год за годом. На очередной открытке было очередное экзотическое место и декорации: на слонах в Индии, рядом с Великой Китайской стеной, рядом с носом корабля, в меховых парках на фоне покрытого ледником берега. С радостными подписями, но каждая из них выражала депрессию, желание компенсации. «Какая чудесная у нас жизнь! Правда! Богом клянусь!» Я начал подмечать и другие детали. Джонас оставался всё тем же бодрым парнем, как всегда, а вот Лиз старела преждевременно, и не только физически. На первых фото ее взгляд выглядел рассеянным, будто ее сняли неожиданно, но на поздних она пристально смотрела в объектив, будто человек, которого снимают для газеты. Ее улыбка выглядела искусственной, словно результат волевого усилия. Может, мне это казалось? Более того, может, это было мое воображение, что в ее мрачном взгляде заключалось некое послание для меня? А их тела? На первой фотографии, в пустыне, Лир стоял позади нее, обнимая ее. Но они становились всё дальше год от года. Последняя фотография, которую я получил в 2010 году, была сделана в кафе у реки, судя по всему – Сены. Они сидели друг напротив друга, так, что рукой не дотянуться. На столе стояли бокалы с вином. Бокал моего бывшего товарища по комнате был почти пуст, бокал Лиз – почти нетронут.