Тем временем пошли слухи насчет Джонаса. Я всегда знал, что он склонен к несколько внеземным страстям, однако слухи меня тревожили. Говорили, что Джонас Лир совсем слетел с катушек. Что его исследования перешли в область чистой фантастики. Последняя его статья в «Нэйчур» касалась предмета его исследований лишь вскользь, однако люди уже начали называть его долбанутым. Он больше не публиковался и не появлялся на конференциях, где в кулуарах регулярно подшучивали на его счет. Некоторые из коллег заходили настолько далеко, что намекали, что его преподавательская работа под угрозой. Определенная доля ехидства являлась частью нашей профессии, теория о том, что падение одного есть путь к вершинам другого. Но я начал всерьез беспокоиться за него.
Прошло совсем немного времени с того момента, как Джулианна выбросила белое полотенце, окончив наш суррогатный брак, когда мне позвонил человек по имени Пол Кирнан. Я раз-два с ним встречался, он работал по клеточной биологии в Гарварде, был младшим коллегой Джонаса, человеком с превосходной репутацией. Насколько я понял, наш разговор ставил его в неудобное положение. Он знал о нашей давней дружбе, но суть его слов состояла в том, что он опасался, что его преподавательская работа окажется под угрозой из-за того, что он близко связан с Джонасом. Не могу ли я написать рекомендательное письмо? Моим первым желанием было сказать ему, что пора наконец повзрослеть, что ему вообще повезло, что он знаком с таким человеком, как Джонас, и черт с ними, со слухами. Но, учитывая обычное для учебных комиссий бесчестное поведение, я понимал, что в его словах есть смысл.
– На самом деле по большей части это связано с его женой, – сказал Пол. – Ему можно лишь посочувствовать.
Я едва не бросил трубку.
– О чем вы вообще говорите?
– Простите, я думал, вы знаете, как старые друзья, всё такое. Она тяжело больна, и это плохо. Наверное, мне не стоило этого говорить.
– Я отвечу вам в письме, – сказал я и положил трубку.
Я был в полной прострации. Нашел номер Лиз среди номеров Бостонского колледжа и начал названивать. А потом положил трубку. И что я скажу после стольких лет? Какое право я имею вмешиваться в ее жизнь сейчас, настолько поздно? Лиз умирала. Я не переставал любить ее ни на секунду, но она – жена другого мужчины. Просто чудесно, что они так долго продержались вместе. Если я чему и научился от своих родителей, так это тому, что в смерти супруги становятся едины. Может, это моя давняя трусость тому виной, но я не стал звонить.
Я ожидал новостей. Каждый день проглядывал похоронную страничку «Таймс» с мрачной решимостью человека у постели умирающего. Мало общался с коллегами, избегал друзей. Отдал квартиру Джулианне и снял квартиру с одной спальней в Уэст-Вилидж, чтобы исчезнуть ото всех. Что я стану делать, когда не станет моей Лиз? Я вдруг понял, что где-то в потаенных уголках моего мозга затаилась мысль о том, что когда-нибудь каким-то образом мы будем вместе. Может, они разведутся. Может, Джонас умрет. А теперь у меня не осталось надежды.
Как-то вечером, перед Рождеством, зазвонил телефон. Время было к полуночи, я только что улегся в кровать.
– Тим?
– Да, это Тим Фэннинг.
Позднее время звонка раздражало меня, а голос я не узнал.
– Это Лиз.
Мое сердце ударилось о ребра. Я не мог найти нужных слов.
– Алло?
– Я слушаю, – с трудом ответил я. – Так здорово услышать твой голос. Ты где?
– Я в Гринвиче, у мамы.
Я подметил, что она не сказала «у родителей». Значит, Оскара не стало.
– Мне надо с тобой увидеться, – сказала она.
– Конечно. Конечно, мы можем увидеться.
Я лихорадочно рылся в ящике стола, ища карандаш.
– Я брошу вся и всё. Только скажи, когда и куда.
Она должна была приехать в город поездом на следующий день. Сначала что-то сделать, потом мы должны были встретиться на Центральном вокзале в пять, а потом ей снова в Гринвич возвращаться.
Я вышел из офиса с хорошим запасом, решив, что приду первым. Весь день шел дождь, рано стемнело, и дождь перешел в снег. В подземке было не протолкнуться, поезда ходили медленно, будто в замедленной съемке. Я приехал на станцию за считаные минуты до назначенного времени и стал под часами. Мимо меня струился бесконечный поток людей – жители пригородов в дождевиках и с зонтиками под мышкой, женщины в беговых кроссовках поверх чулок, и у всех – налипший на волосы снег. У многих в руках были яркие, в контраст ко времени года, магазинные пакеты: «Мэйсиз», «Нордстром», «Бергдорф Гудмэн». Сама мысль обо всех этих людях, радостных и исполненных надежд, раздражала меня сверх всякой меры. Как они могут думать о Рождестве в такое-то время? Неужели они не понимают, что случится на этом месте очень скоро?
А затем появилась она. Ее вид окончательно меня разбил. Ощущение было такое, будто я очнулся от очень долгого сна. На ней было темное короткое пальто, ее волосы были прикрыты шелковым платком. Она протискивалась ко мне сквозь толпу, и, как это ни абсурдно, я вдруг подумал, что у нее не хватит на это сил. Что толпа поглотит ее, будто в кошмарном сне. Встретившись со мной взглядом, она улыбнулась и махнула мне рукой из-за спины мужчины, перегородившего ей дорогу. Я начал проталкиваться к ней.
– Ну, вот он ты, – сказала она.
За этим последовало объятие, самое теплое, самое искреннее во всей моей жизни. Одно то, что я ощутил ее запах, наполнило меня чистейшей радостью. Но я ощутил не только счастье. Она прижалась ко мне каждой косточкой, каждым уголком своего исхудавшего тела, было ощущение, что я обнимаю птицу.
– Отлично выглядишь, – сказала она, отодвигаясь от меня.
– И ты тоже.
Она тихо усмехнулась:
– Лжец ты этакий, но спасибо за комплимент.
Она сняла платок, обнажив короткие светлые волосы, такие, какие отрастают после химиотерапии.
– Как тебе моя новая праздничная «прическа»? Полагаю, ты всё знаешь.
Я кивнул:
– Мне звонил коллега Джонаса из колледжа. Он мне сказал.
– Должно быть, Пол Кирнан, этот мелкий хорек. Вы, ученые, такие сплетники.
– Есть хочешь?
– Нисколечки. А вот выпить не откажусь.
Мы поднялись по лестнице к бару на западной галерее. Кажется, даже это небольшое усилие лишило ее сил. Мы сели с краю, глядя на главный зал. Я заказал скотч, Лиз – мартини и стакан воды.
– Помнишь, как в прошлый раз меня здесь встречала? – спросил я.
– У тебя тогда друг был, так? Что-то ужасное случилось.
– Точно. Лучесси.
Я уже много лет не произносил это имя.
– Для меня это было очень важно, сама понимаешь. Ты тогда очень мне помогла, правда.
– Включено в список услуг. Но, если я правильно помню, всё было совсем наоборот, наполовину, не меньше. Если не больше.
Она поглядела на меня.
– Ты действительно хорошо выглядишь, Тим. Успех тебе к лицу, и я всегда знала, что так и будет. Я всегда, типа, руку на пульсе держала. Скажи мне одно. Ты счастлив?
– Сейчас я счастлив.
Она улыбнулась тонкими побелевшими губами.
– Превосходная увертка, мистер Фэннинг.
Я взял ее за руку. Она была холодной, словно лед.
– Скажи мне, что должно произойти.
– Я скоро умру, вот и всё.
– Я не могу этого принять. Должно быть хоть что-то, что они могут сделать. Позволь мне сделать несколько звонков.
Она покачала головой:
– Всё это уже сделано. Поверь мне, я не сдаюсь без боя. Но наступило время поднять белый флаг.
– Сколько?
– Четыре месяца. Шесть, если мне повезет. Поэтому сегодня я здесь. Я была у врача в Слоун Кеттеринг. «Оно повсюду». Его слова.
Шесть месяцев. Ничто. Как я мог допустить, что прошло столько лет?
– Иисусе, Лиз…
– Не говори этого. Не говори, что тебе жаль. Поскольку мне не жаль.
Она сжала мою руку.
– Сделай одолжение, Тим.
– Всё что угодно.
– Мне надо, чтобы ты помог Джонасу. Уверена, ты уже всё слышал. И всё это правда. Он сейчас в Южной Америке, снова в своей великой погоне за несбыточным. Он не может принять всё как есть. Он всё еще думает, что сможет спасти меня.
– А что я могу сделать?
– Просто поговори с ним. Он тебе верит. Не только как ученому, но и как другу. Знаешь ли ты, как много он о тебе говорит, до сих пор? Он следит за каждым твоим ходом. Наверное, знает, что ты по утрам на завтрак ешь.
– Чушь какая-то. Он должен был бы ненавидеть меня.
– И с чего бы ему тебя ненавидеть?
Даже тогда я не смог произнести нужных слов. Она умирала, а я не мог ей сказать.
– Уйдя так, как я ушел. Так и не рассказав ему почему.
– О, он знает почему. Или думает, что знает.
Я был в шоке.
– Что ты ему сказала?
– Правду. То, что ты наконец понял, что ты слишком хорош для нас.
– Это безумие. И это не было истинной причиной.
– Я знаю, Тим, что не было.
Повисло молчание. Я медленно пил. Объявляли поезда, люди спешили к ним, чтобы уехать в зимнюю тьму.
– Мы с тобой оказались хорошими солдатами, ты и я, – сказала Лиз. Сдержанно улыбнулась. – Верными до безобразия.
– Значит, этого он так и не понял.
– Мы с тобой об одном и том же Джонасе говорим? Он себе такого даже представить не может.
– Каково это было, жить с ним? Я не имею в виду сейчас.
– Не могу пожаловаться.
– Но хочешь.
Она пожала плечами:
– Иногда. Как и все. Он меня любит, он думает, что мне помогает. Чего еще желать девушке?
– Того, кто понимает тебя.
– Это уже перебор. Я не уверена, что сама-то себя понимаю.
Я внезапно разозлился:
– Ты, в конце концов, не какой-то институтский проект, черт подери. Он просто хочет чувствовать себя благородным. Он должен был быть здесь, рядом с тобой, а не шляться по миру, где он там сейчас? В Южной Америке?
– Это единственный способ, как с этим справиться, для него.
– Так нечестно.
– А что такое «честно»? У меня рак. Это нечестно.
Я понял, что она пытается мне сказать. Ей страшно, а Джонас оставил ее одну. Может, она хочет, чтобы я убедил его вернуться домой; может, на самом деле она хочет, чтобы это я сказал ему, как он ее подвел. Может, и то, и другое. Я знал лишь одно – что сделаю всё, о чем бы она ни попросила.